Попутчики

Астрахань - красная икра

С кошёлочкой

Путешествия с Горенштейном (Юрий Векслер)

1

—        22 июня 1941 года — самый чёрный день в моей жизни. В этот день, в пятом часу утра вернувшись из поездки, я обнаружил в почтовом ящике принесённый почтальоном накануне отказ одного из московских театров принять к постановке мою пьесу «Рубль двадцать».

Странная фраза эта была произнесена в спальном вагоне поезда № 27, Киев — Здолбунов, отходящего от перрона Киевского пригородного вокзала в 19 ч. 35 мин. и прибывающего в город Здолбунов Ровенской области на рассвете следующего дня, в половине шестого. Как видим, маршрут не близкий, не пригородный, почти полусуток в пути. От пригородного же вокзала поезд отходит из­за третьестепенного своего направления и почтово­пассажирского статуса. То есть останавливается буквально на всех встречных станциях вплоть до самых незначительных, не станциях даже, а полустанках, мимо которых экспресс проносится, не сбавляя скорости. Правда до Фастова, первой после Киева большой узловой станции, шумной днём и бессонной ночью, двадцать седьмой идёт экспрессом, поскольку пригородная связь Киева с Фастовом осуществляется электричками, следующими с коротким промежутком одна за другой. Однако, миновав Фастов и выйдя на трассу, где электрички редки, вечером же и ночью вовсе отсутствуют, почтово­пассажирский берёт на себя их функцию, движется трамвайным темпом и вместе с почтой развозит по сёлам и маленьким городкам жителей Киевской, Житомирской, Винницкой и Ровенской областей.

Конечно, не каждый согласится в наш скоростной, нервный век тащиться двадцать седьмым через ночные полустанки. Многие стараются уехать засветло, автобусом по шоссе Киев — Житомир, а кто побогаче — по тому же шоссе едут на такси. Жители городов покрупней, через которые следуют поезда более именитые, скорые и экспрессы, стараются достать билет на Киев — Одесса, Киев — Львов, а то и на «двойку» Киев — Москва, на «тройку» Киев — Ленинград. Едут в гэдэ­эровских или чешских вагонах, в купе с зеркалами, на несколько часов перестают быть провинциалами и становятся попутчиками людей столичных или полустоличных, включаются в разговоры о политике или искусстве, пьют пиво, покупают у проводников шоколадки, а гуляка может и в вагоне­ресторане котлету по­министерски кубинским ромом запить.

Но кто не успел засветло набегаться по Киеву, кого вечер застал измученным крутыми киевскими улицами и крутыми нравами киевских присутственных мест, кто не сумел выстоять два­три часа за билетом на скорый, кто обременён мешками и разными покупками, которые не вопрёшь в зеркальное купе, кто победней или поэкономней или, наконец, кто проживает в украинских сёлах и городах, куда московским экспрессом не поедешь, всех тех радушно ожидает и готов принять двадцать седьмой, почтово­пассажирский. Мест на него хватает, а билет не надо добывать в многочасовой духоте, тесноте и обиде.

Сходите на Пушкинскую улицу, в киевские городские билетные кассы, и вы оцените гостеприимство двадцать седьмого и его природные запахи сала и чеснока, которые встречают вас на пригородном вокзале.

Конечно, не всегда почтово­пассажирские были так добры к нам. Кто постарше, или даже среднего возраста, помнит довоенную, военную и послевоенную молодость этих новеньких тогда вагонов под предводительством паровозов, подолгу стоявших у водокачек, заправлявшихся углём на узловых станциях. Помнит многосуточные пространства то снежные, то знойные, которые, казалось, преодолевались не короткими, тряскими стуками­звуками буферов и колёс, а именно этой многочасовой неподвижностью у водокачек и семафоров. Тут неподвижность преодолевала неподвижность. А как же законы физики? Законы физики строго соблюдались, как и все прочие законы того времени. Сердца двигались к инфарктам, лёгкие к пневмонии, а на какую­нибудь поджелудочную железу вообще не обращали внимания, как на всё, что упрятано в животе. Протестовали­надрывались только дети в газовой, химической духоте, среди махорочного дыма, колеблемого сквозняками из тамбуров. Однако их протесты по причине безыдейной нечленораздельности пока ещё уголовной ответственности не подлежали. И тем не менее, несмотря на траты и потребления, сердец было много, лёгкие дышали тем воздухом, какой уж выдавался, подобно пайку, да и дети как­то рождались всё новые и новые.

Так по­эшелонному двигалась жизнь, отдыхая во время короткого перестука колёс и до смертной усталости работая при длительных застоях у семафоров. Так двигалась жизнь, туго, тесно набитая своими пассажирами, и движение это становилось заметным не тогда, когда вокруг менялись окружающие предметы, а когда на остановках менялись пассажиры. Пассажиры эти менялись как верстовые столбы, обозначая, сколько пройдено и сколько прожито, кто сошёл в двадцатом, кто в сороковом, а кто в пятидесятом. Радости и страдания входящих и выходящих были заурядны, знакомы и неинтересны друг другу. Люди разделены и человек безлик, когда у него нет Слушателя. И всегда Слушатель должен объяснить Рассказчику, кто он есть в самом деле и чем он отличается от других. Объяснить не словом, а Божьим вниманием, которое само по себе есть высшее и не всем доступное творчество. (Божьим не в смысле — принадлежащим Богу, а высшим, предельным, как Божий ветер, это в Библии сильный ветер.)

Ведь недаром в коллективе тоталитарных республик Слушатель­индивидуалист — это преступник, разделяющий массу на единицы. И недаром профессия Слушателя в последнее время весьма редка. Каждый хочет высказаться, все разговорчивы, и в этом голосовом хаосе гибнет культура. Не знаю, был ли я хорошим Слушателем и сумел ли объяснить моему Рассказчику, кто он есть и чем отличается от других, ему подобных. Но на рассказ его я терпеливо потратил всё пространство и всё время от Киева до Здолбунова, хоть, как уже сообщил ранее, умышленно взял спальный вагон, ибо был усталым и собирался выспаться.

Скажу, кстати, несколько слов о спальном вагоне, чтоб была понятна обстановка, в которой я слушал чужую жизнь. Ибо обстановка, нас окружающая, будь это яркий свет университетской аудитории или дрожащая полутьма у костра на краю лесного болотца, есть часть наших личных чувств, мыслей и ощущений. Одно и то же событие может совершенно меняться в зависимости от того, какое внешнее окружение сопровождает рассказ о нём. Впрочем, я считаю, что связь между событием и рассказом о событии такова же, как между, например, рожью и хлебом. Оба одинаково материальны, и без рассказа событие бесполезно и не съедобно даже для того, кто это событие пережил, как не съедобна рожь для её вырастившего, пока пекарь не испёк из этой ржи хлеб. Более того, рассказ о событии, пусть и самом неприятном, либо с этим событием человека примиряет, либо его от этого события защищает.

Путешествия с Горенштейном

Незадолго до отъезда Горенштейна из страны, в 1979 году, офицер КГБ, прочитавший по долгу службы все его сочинения, предрек писателю не то двести не то триста лет, в течение которых его тексты не могут быть и не будут напечатаны в СССР. Тот разговор в КГБ стал последней каплей в решении эмигрировать. Офицер ошибся — первую книгу в России напечатали уже через двенадцать лет —  в 1991 году.

Есть выдумка о Горенштейне: писатель якобы пишет мрачно и о мрачном. Но у Горенштейна всегда, при любой кажущейся беспросветности, брезжит надежда и, что еще важнее, присутствуют юмор и ирония. Писатель и эссеист Борис Хазанов отмечает в документальном фильме «Место Горенштейна»:  «…особый такой идиотический юмор, который вдруг прорывается в рассуждении о том, чем, например, отличается трамвайный антисемитизм от антисемитизма железнодорожного транспорта – целое отступление на эту тему. Это доступно только большому писателю, потому что основной тон крупных вещей Горенштейна — это трагедия, трагедия отдельного забитого и беспомощного человека и трагедия всего народа. И в то же время, как у Шекспира, где могильщики оказываются такими остроумцами, вдруг проявляется этот шекспировский идиотический юмор».

В 70-е годы ХХ века в написанном в Москве романе «Место» он описал невидимое тогда и вообще никому неведомое российское подполье и предсказал выход его на историческую сцену, а в романе «Псалом» уточнил: «Национально-религиозную будет носить личину русский фашизм-спаситель» — Горенштейн видел правление коммунистов лишь как эпизод в течение более чем 450 лет неизменной структуры власти в России со времен Калиты и Грозного…

До своего появления в Москве в 1962 году на Высших курсах сценаристов «Госкино» Горенштейн прожил тридцать лет на Украине, где окончил Горный институт и проработал несколько лет в шахте и на стройке. После восемнадцати лет жизни в столице, в 1980 году,  он уезжал из СССР в эмиграцию автором киносценариев таких фильмов, как «Солярис» Андрея Тарковского, «Первый учитель» Андрея Кончаловского,  «Раба любви» Никиты Михалкова, а также «Седьмой пули» Али Хамраева и других. И автором первого и до отъезда из страны единственного опубликованного в СССР (в 1964 году) серьезного, не юмористического рассказа «Дом с башенкой», фильм по которому хотели снять Анджей Вайда, а затем Александр Алов и Владимир Наумов, но раньше всех — Андрей Тарковский.

Для Тарковского Горенштейн написал, кроме «Соляриса», еще и монологи Андрея Рублева для одноименного фильма. Были у них и другие совместные работы и замыслы, в частности, сценарий «Светлый ветер» (по роману Александра Беляева «Ариэль»), работа над сценарием «Гамлета».  Встреча с Тарковским была для Горенштейна, как и для самого Тарковского очень важным, можно сказать, судьбоносным событием. Тарковский записывает 21.01.79 в дневнике: «Прочел "Псалом" Фридриха Горенштейна. Это потрясающее сочинение. Вне сомнений: он — гений».

Но гениям редко выпадает счастливая жизнь. Горенштейн в одиннадцать лет остался сиротой, к тому же был сыном репрессированного, что ему приходилось много лет скрывать. «Непроходимые», как выражались тогда, сочинения годами лежали у него отпечатанные на машинке в Москве … под кроватью. Шансов быть изданными Горенштейн для них не видел, не отдавал их и в самиздат, а до 1978 года и в тамиздат тоже. Но давал читать небольшому числу доброжелателей, мнение которых было ему важно. Среди них, помимо Тарковского и Кончаловского, были Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Фазиль Искандер, критики Лазарь Лазарев и Бенедикт Сарнов. Признания в этом узком кругу Горенштейну было, видимо, до поры до времени достаточно. Но до дна испив чашу писания в стол, он «уехал к читателю», после чего во Франции, а затем в Германии и других странах постепенно вышли его основные тексты, принесшие ему признание и сравнения с Толстым, Достоевским и Чеховым.

Юрий Векслер

Анна Берсенева, "По гамбургскому счету: в России вышли в свет "Попутчики" Фридриха Горенштейна" ("Новые известия")