В мыслях моих проходя по Вселенной,
я видел, как малое, что зовется Добром,
упорно спешит к бессмертью,
А большое, что зовется Злом, спешит раствориться,
исчезнуть и сделаться мертвым.
Уолт Уитмен. Листья травы.


1

Табличку для офиса я заказал по собственному эскизу. На сверкающей золотом пластине полированной латуни вверху выгравирована эмблема ООН, а ниже идет надпись на двух языках: «United Nations. Information and Investigation Service. Mission in Petrograd/Организация Объединенных Наций. Служба информации и расследований. Представительство в Петрограде».
На посетителей всё это, несомненно, производило бы впечатление, если бы не два обстоятельства. Во-первых, ослепительная табличка сияет на двери маленькой квартирки, на лестнице неказистой пятиэтажки, выстроенной на окраине города больше ста лет назад, где-то в шестидесятые годы прошлого века. (Правда, пятиэтажки прочной, кирпичной, да еще укрепленной в эпоху Правительства национального возрождения наружным каркасом.) А во-вторых, никаких посетителей в моем офисе никогда не было и скорее всего не будет.
В представительстве я единственный сотрудник, служба моя — чистейшая синекура, делать мне совершенно нечего. Разумеется, я знаю, что такие же представительства существуют во всех крупных городах Российской Конфедерации и работают в них отставные полицейские вроде меня. Я знаю устав Службы и содержание конвенций, подписанных Россией. Знаю, что в случае необходимости мне обязаны содействовать в расследованиях все отечественные силовые ведомства. Вот только и подобия этих самых случаев до сих пор тоже не возникало.
Конечно, мы, представители Службы, разбросанные по российским городам, обязаны время от времени посылать в наше нью-йоркское управление обзоры и сводки. Мы их и посылаем, добывая информацию из выпусков новостей и интернет-газет (самые трудолюбивые, вроде меня, просматривают еще и редкие газеты бумажные). И управление деловито принимает от нас всю эту чепуху, которую могло бы — стоит только в Нью-Йорке кому-то захотеть — получать в непрерывном режиме простым сканированием.
Но там почему-то не хотят на нас экономить. И я не желаю задумываться, почему именно. Почему нам вообще платят, хотя бы такие гроши? Почему нанимают исключительно из отставников МВД (ни единого бывшего эмгэбэшника или военного среди нас нет)? Пусть задумывается кто хочет, а для меня эти две вещи важны сами по себе: НАНЯЛИ и ПЛАТЯТ. «Когито, эрго сум: я мыслю, значит, существую», — сказал четыреста лет назад Декарт. Я не читал Декарта, но эти слова часто повторял дед Виталий. И я запомнил их и теперь повторяю, только по-своему: «Получаю деньги, значит, существую».

Мой рабочий день начинается в девять. В это время я обязан быть в офисе (вдруг позвонят из Нью-Йорка, надо чтобы застали на месте). И каждое утро без четверти девять я оставляю свою машину на бетонной площадке, залитой рядом с нашей пятиэтажкой на месте другой пятиэтажки, оказавшейся ветхой и давно снесенной. Я поднимаюсь по узкой лестнице. Вежливо здороваюсь, встречая соседей — сотрудников мелких и мельчайших фирм, снимающих под офисы другие квартирки. Они раскланиваются со мною, и в их глазах, как и в моих, ни искорки насмешки над нашей убогостью, так контрастирующей с громкими надписями и блеском табличек на наших дверях.
Каждый зарабатывает на хлеб по-своему, и все мы сплетены в один клубок. В нынешнюю эпоху, когда генная медицина сделала нас то ли полубессмертными, то ли уже совсем бессмертными, когда толком никто не знает, сколько ему в действительности лет и сколько осталось впереди, нам друг от друга никуда не деться.
Я вхожу в тесную прихожую, захлопываю за собою дверь. С тех пор как я развелся с последней женой, я живу в гостинице с оплаченным питанием. Это удобно, ничего не скажешь, но гостиница — не дом. И мне всегда кажется, что мой настоящий дом — офис, вот эта квартирка: влево от прихожей — туалет, крохотная ванная, малюсенькая кухня, а прямо, одна за другой, — две смежные комнатки. В первой, побольше, мой рабочий стол с компьютерами и книжные шкафы, полные настоящих, бумажных книг. Они остались от деда Виталия, и я перевез их сюда. Во второй, совсем маленькой комнате, — диван для отдыха. В таком офисе можно пьянствовать с друзьями. Но я не делаю этого, потому что у меня нет друзей. В такой офис можно приводить женщин, и время от времени я их сюда привожу.
На стене над рабочим столом висит большая черно-белая фотография: вид ночного Петрограда начала семидесятых годов прошлого века. Тогда, два имени назад, город еще назывался Ленинградом, а деду Виталию было лет двадцать пять. Он с утра до ночи, как алхимик, сидел в лаборатории, пытаясь извлечь из сплетения огненных змеек на экранах осциллографов свой философский камень — высокотемпературную сверхпроводимость. А на выходные уезжал лазать по скалам и играть на гитаре у костра.
Я люблю смотреть на эту фотографию: цепочки огоньков вдоль набережных, цепочки огоньков на мостах; подсвеченные прожекторами Петропавловская крепость, Биржа, Ростральные колонны, отражающиеся в зеркально-черной Неве. Мне кажется, что старинные белые шарики светильников и белое прожекторное сияние гораздо красивее, чем нынешние разноцветные световые полосы. Мне иногда кажется, что я и сам — человек прошлого века.
Я родился в феврале двадцатого. Значит, по чисто арифметическому счету, мне сейчас шестьдесят пять, даже почти шестьдесят шесть, таков мой календарный возраст, КВ, как его сокращенно обозначают. Но Россию включили в зону генной профилактики, когда мне исполнилось ровно сорок, и я не знаю, насколько я биологически постарел за прошедшую с тех пор четверть века. Сам для себя я считаю, что лет на пять — на шесть. Те, кто моложе меня, своим биологическим возрастом вовсе не интересуются, а мне по старинке нужен какой-то ориентир. Наверное, я не слишком ошибаюсь и действительно выгляжу и чувствую себя так, как физически здоровый сорокапятилетний мужчина прежних, смертных времен.
А ведь как странно, как незаметно вползли мы во времена бессмертные! Медики говорят, что средняя ожидаемая продолжительность жизни пока возросла всего вдвое: лет до ста сорока — ста пятидесяти. Ничтожное приращение в космических масштабах, крохотное даже по меркам земной природы. Мы не сравнялись и с деревьями: обыкновенная сосна живет четыреста лет, а секвойя — две тысячи. Но психология сильнее арифметики. Добившись, пусть небольшого, продления своего естественного срока, мы перешли некий психологический порог.
Когда-то человек — я прекрасно помню себя самого в прежнюю эпоху — непрерывно измерял свою жизнь, и измерял ее не количеством прожитых лет, а перспективой того, что ему осталось. Дед Виталий однажды показал мне старый фильм о гибели «Титаника». Любой из нас был капитаном «Титаника». Любой знал, проживая день за днем, что в трюме его корабля — течь. В каком бы прекрасном настроении ни находился капитан, как бы ни радовался тому, что его корабль сейчас легок на ходу и отлично слушается руля, он всё время помнил: течь нарастает, корабль неумолимо погружается.
Генная медицина не просто увеличила нашу жизнь на несколько десятилетий. В сознании капитана-человека произошел перелом, когда он понял: течь в его корабле, хоть не исчезла совсем, стала менее ощутимой, а главное, в трюме непрерывно работают помпы, которые с течью борются.
Научный прогресс в биологии и медицине продолжается. Каждый, у кого впереди пятьдесят, семьдесят, сто лет жизни, уверен, что за это время появятся новые разработки и обеспечат продление существования за пределы, исчисленные сегодня. Прирастут ли там, вдали, всего несколько дополнительных десятилетий или срок земного бытия увеличится скачком в несколько раз — для настроения не суть важно.
Люди остались смертными. Люди погибают в катастрофах. Люди иногда умирают от болезней, когда медицина — случается и такое, — запаздывает или ошибается. Но это совсем иное ощущение смертности. Каждый несет свою жизнь, как тонкую вазу, вечную, но хрупкую, опасаясь ее разбить.


2

Свою спасительную работу в Службе я получил по чистой случайности. Полтора года назад, летом 2084-го, меня послали в Африку поддерживать порядок в ооновских лагерях для подопечных. Вообще в такие командировки полагается отправлять настоящих полицейских — следователей, оперативных работников, а я не был ни следователем, ни оперативником, тридцать лет просидел в научно-техническом отделе Петроградского полицейского управления. Однако мой новый начальник не терпел меня настолько, что не пожелал выносить мое общество даже в течение считаных месяцев, остававшихся до моего выхода на пенсию. Если бы не подвернулась Африка, он зашвырнул бы меня на это время хоть в Заполярье. В общем, мне повезло.
Но окончательно мне повезло потому, что мои имя и фамилия оказались легки для англоязычного произношения. В Хартуме нас, пятерых командированных из России, представили Беннету, главному инспектору африканских лагерей, который подбирал себе помощника. Мы выстроились перед ним, а Уолтер Беннет, рослый, седой, молодцеватый (потом я узнал его календарный возраст, он был всего на пять лет старше меня), изумленно всматривался ярко-голубыми глазами в экранчик карманного компьютера. Беннет пытался прочитать наши головоломные для американца фамилии: Переверзев, Корчмарев, Шарафутдинов, Серафимченко. Наконец он с облегчением воскликнул: «Витали Фомин!!» Впервые в жизни услыхав собственные имя и фамилию с ударениями на первом слоге, я не сразу и осознал, что речь — обо мне. И только когда стоявший рядом наш петроградец капитан Дима Серафимченко подтолкнул меня, я спохватился и вышел вперед.
Беннет с головы до ног осмотрел меня и опять уставился в свой «карманник»:
— Здесь не указано ваше звание, — сказал он. — Кто вы: лейтенант, капитан?
— У меня нет звания, — смущенно признался я.
Английские фразы я понимал и сам строил в ответ почти без затруднений, но акцент у меня был, конечно, варварский. Как всякому среднему русскому, мне приходилось читать английские тексты и слышать английскую речь гораздо чаще, чем самому разговаривать на этом языке.
— Черт возьми, — прорычал Беннет, — вы полицейский или нет?!
— Конечно, я служу в полиции, — сказал я, — но только в техническом отделе. Мне не положено звание, я не офицер, а инженер, эксперт, — и я поник в сознании собственной ничтожности.
Но Беннет, снова взглянув на меня, вдруг махнул рукой:
— Ладно, плевать на звание! Меня устраивают ваше имя и ваш английский. Я беру вас в помощники! Ступайте к лейтенанту Уайтмэну, пусть он вас экипирует. А если он тоже спросит звание, передайте ему, что на время командировки я своей властью произвожу вас в майоры.

Хозяйство лейтенанта Уайтмэна располагалось в самом центре ооновского городка, обнесенное по кругу бетонной стеной, над которой торчала вышка с пулеметами. Я прошел туда через огромный тамбур, где меня подвергли двойной проверке. Вначале, у внешней двери, электронное устройство прочитало мою идентификацию, просканировало лицо и папиллярные узоры на пальцах, а потом, в тамбуре, всё заново долго изучал мордатый малый в форме сержанта «Ай-пи» — международных полицейских сил ООН. В завершение он позвонил Беннету, и только после разговора с ним отомкнул, наконец, внутреннюю стальную дверь. Я вышел на площадку, где, щурясь от солнца, дожидался лейтенант Уайтмэн.
Внешность лейтенанта странным образом гармонировала с его фамилией, хотя он оказался не белым, а светло-шоколадным красавцем мулатом, высоким, гибким, с выпуклыми темными глазами и аккуратной черной щеточкой усиков. Белыми, даже ослепительно белыми, у него были только зубы. Меня он встретил чрезвычайно дружелюбно:
— Я рад приветствовать коллегу из России! Говорят, вам повезло, будете работать с самим Беннетом!
— И в чем мое везение?
— Ну, — усмехнулся лейтенант, — уж скучать вам не придется. Прошу за мной! По такому случаю я сам экипирую вас, хотя обычно этим занимаются мои сержанты.
Я вошел вслед за ним в ангар из полупрозрачного пластика. Солнечный свет, проникавший сюда, обретал зеленоватый оттенок, словно мы оказались в подводном царстве. В несколько рядов стояли наглухо запертые железные шкафы. Чуть слышно гудели кондиционеры, навевая прохладу. Тянуло легким запахом машинного масла. Лейтенант Уайтмэн заведовал оружейным складом.
— Вы уже бывали в наших лагерях? — поинтересовался он.
— Нет, я впервые в такой командировке.
— Ну, тогда у вас будет много впечатлений, — по его красивому лицу пробежала легкая гримаска. — А какое оружие вы предпочитаете: лазерное или обычное, пулевое?
— Обычное, — сказал я.
За тридцать лет службы в полиции мне ни разу не довелось пострелять, но кое-что я слышал от знакомых, которым приходилось разбираться с последствиями выстрелов. К лазерному оружию, где использовались патроны без пуль, а энергия вспышки порохового заряда превращалась в световой луч, наши ребята относились скептически. Правда, из такого оружия легко прицелиться на любом расстоянии, не нужно учитывать кривизну траектории, меткость исключительная. Зато поражающее действие невелико. Тончайшая, мгновенная световая игла пронзает человеческое тело насквозь и сама прижигает пробитые ткани, останавливая кровотечение.
Уайтмэн кивнул:
— Полностью согласен с вами! Со старой, доброй пулей в стволе чувствуешь себя уверенней. А защищаться нам приходится. Старички моджахеды в целом смирный народ, но иногда с ними бывают проблемы. Только за прошлый год в африканских и азиатских лагерях и протекторатах погибли двенадцать ооновских сотрудников.
— Да, я знаю.
Уайтмэн внимательно посмотрел на меня и тут же вновь приветливо заулыбался:
— Ну, не будем о грустном. Что вы предпочитаете, мистер Фомин: револьвер или пистолет?
— Пистолет.
— Какой марки?
— Что-нибудь полегче. На такой жаре не хочется таскать лишнюю тяжесть.
— Могу предложить девять миллиметров, но с укороченным патроном. Согласны? — спросил Уайтмэн. — О’кей, в два счета подберем! — и он полез в один из своих шкафов: — Смотрите, такой годится?
— Вполне.
— Превосходно! Теперь поставим компьютерный прицел, индивидуальный. Знакомы с этой игрушкой?
— Слыхал, но никогда не видел. Сейчас в России полицейские вообще мало пользуются оружием. А компьютерные прицелы тем более редкость.
— То же самое и у нас в Штатах! — заверил Уайтмэн. — Во всех цивилизованных странах вооруженная преступность исчезает, а вслед за ней разоружается полиция. Что ни говори, мир движется правильным путем, к безопасности и бессмертию, верно?
Я пожал плечами:
— Если не считать лагерей и протекторатов.
— Справедливое замечание! — согласился Уайтмэн. — И поскольку мы с вами находимся в зоне исключения из правил, закончим наше дело, подгоним оружие к владельцу. Присядьте, мистер Фомин. Давайте правую руку, теперь левую, — он застегнул на моих запястьях браслеты с проводками. — Вот и всё, можно снять. Пойдем проверим прицел.
Мы вышли из ангара под палящее африканское солнце.
— Прицел настроен на ваши биотоки, — сказал Уайтмэн, — никто другой воспользоваться пистолетом теперь не сможет.
— Очень хорошо.
— А задание в прицел я ввел такое, — продолжал он, — стрелять в человека, который находится на расстоянии до пятидесяти метров, в секторе тридцать градусов, в грудь. Не возражаете?
— Почему я должен возражать?
— Ну, некоторые хотят, чтобы прицел был настроен на голову. Но я предпочитаю — в грудь. Вероятность попадания стопроцентная, а бронежилетов наши подопечные не носят.
— Пусть будет так.
— В случае столкновения, — сказал Уайтмэн, — вам достаточно только выхватить пистолет и направить его в сторону противника, остальное он сделает сам. Вот смотрите, сейчас я отойду, а вы направьте пистолет на меня. Просто держите его, не целясь, где-нибудь на уровне пояса, и всё. Видите? А теперь я сделаю несколько шагов туда-сюда...
Я знал, что оружие на предохранителе, а в стволе нет патрона, и всё-таки испытал жутковатое ощущение, когда пистолет с насадкой компьютерного прицела, словно живое существо, зашевелился в моей руке, поводя стволом вслед за каждым движением Уайтмэна.
— Достаточно, — сказал я, — понятно.
— Только не забудьте главное! — Уайтмэн опять широко улыбнулся, влажные белые зубы ярко блеснули на солнце: — Пистолет сделает за вас всё, кроме одного: нажать на спусковой крючок придется самому. Каждый сам, в последнюю секунду, решает — выстрелить ему или нет.
— Да, — сказал я, — конечно.

Следующим утром я ждал Беннета на аэродроме, откуда мы должны были отправиться в первый инспекторский полет. Я был в новенькой, песочного цвета форме «Ай-пи», сидевшей на мне, как гусарское седло на корове. На плечах у меня красовались майорские погоны (Беннет не шутил!), а пояс оттягивала кобура с пистолетом (вместе с компьютерным прицелом и запасным магазином он весил гораздо больше, чем мне бы хотелось).
Беннет явился без оружия и без всяких признаков формы — в белой рубашечке навыпуск и в шортах. Поздоровался со мной. С любопытством оглядел мою экипировку, но ничего не сказал. И мы пошли по летному полю. Встречные ооновские служаки приветствовали Беннета, некоторые по-военному отдавали честь. Он только небрежно кивал в ответ. А я шагал рядом с важным видом, сияя отраженным светом его величия.
Мы остановились возле небольшого двухместного вертолета.
— Умеете водить такую птичку? — спросил он.
— Нет.
— Ну, тогда придется мне! — хохотнул Беннет.
Мы с двух сторон забрались в кабину: Беннет на левое сиденье, я — на правое. И только я успел пристегнуться, как он уже запустил взревевший двигатель. Я ждал, что Беннет включит автопилот, но он и не подумал это сделать, а в тот же миг на ручном управлении бросил вертолет с места вверх так стремительно, что у меня оборвались все внутренности.
Я сразу понял, что это не простое ухарство. Беннет проверял меня. Конечно, сейчас многие боятся летать. Генная профилактика и продление жизни сделали свое дело, у людей развилась паническая боязнь любого риска. Сколько авиакомпаний разорилось за последние десятилетия, как опустели некогда многолюдные аэропорты, каким разреженным стало расписание авиарейсов! Зато железные дороги и судоходные компании расцвели пышным цветом. Уютные поезда и комфортабельные морские лайнеры забрали почти всех пассажиров, темп передвижений резко замедлился. Но к чему он вообще, когда у каждого впереди столько времени? К чему и сами передвижения, когда есть компьютеры и Интернет?
Да, Беннет явно проверял меня. Тем более, что летели мы над зоной протектората ООН, где — чем черт не шутит — какой-нибудь бродячий, не до конца состарившийся моджахед мог послать вдогонку нашему вертолету пулеметную очередь или запустить с плеча переносную ракету.
Внезапно Беннет заложил такой глубокий вираж, что земля встала на дыбы. Я завалился и боком повис на ремнях. Желто-зеленая холмистая Африка с ураганной скоростью неслась справа подо мной, казалось, в нескольких метрах от моего немеющего плеча.
Беннет сверху, из своего кресла, смеялся:
— Не страшно?
— Нисколько. Я люблю летать.
От изумления он выровнял вертолет:
— Что, правда?
— Когда-то, когда у меня было немного свободных денег, я даже занимался дельтапланеризмом.
— А с парашютом прыгали? — поинтересовался Беннет.
— Нет, ни разу.
— Почему?
— Потому что прыгать с парашютом я боюсь.
Он расхохотался и заложил яростный вираж в другую сторону.
Уже тогда мне показалось, что свои вопросы Беннет задает неспроста, что он ловит и мгновенно оценивает каждое мое ответное слово. Хотя всё и выглядело пустой болтовней, только ради того, чтобы занять время в долгом, скучном полете.
И в тот первый раз мы небрежно болтали о типах дельтапланов и спортивных аэростатов, пока Беннет вдруг не смолк. Лицо его посерьезнело, он крепче взялся за штурвал и движением подбородка указал мне направление: на горизонте появился лагерь.
С высоты двух тысяч метров лагерь напоминал парниковую ферму, какие строят у нас в России. Ряды жилых павильонов из полупрозрачного пластика, поблескивавшего на солнце, казались рядами крытых теплиц. Вот только сразу поражали гигантские размеры этой «фермы»: ее мертвенно сверкающая чешуя расползлась по пустыне на много километров, терялась в знойной дымке.
По заведенному порядку каждый ооновский лагерь носил имя своего первого коменданта. Тот, к которому мы приближались, назывался «лагерь Сиснероса». Значит, его основал какой-то Сиснерос, латиноамериканец или испанец.
В течение всего полета меня подмывало спросить у Беннета: на кой черт ему понадобился такой помощник, как я, абсолютный непрофессионал, непригодный даже в качестве телохранителя? Мне хотелось задать ему и вовсе непозволительный вопрос: зачем летит он сам, какой смысл в его инспекции? Компьютеры управления в Хартуме наверняка получают в непрерывном режиме подробнейшую информацию о том, что происходит во всех африканских лагерях, включая меню каждой лагерной столовой и состояние здоровья каждого обитателя.
Но я спросил только:
— В этом Сиснеросе, сколько там людей... живет?
Беннет чуть пожал плечами, сосредоточиваясь на управлении:
— Стандартный лагерь. Пять миллионов подопечных, десять тысяч обслуживающего персонала.
И начал плавно снижаться, одновременно уводя вертолет в сторону, обходя лагерь по кругу, словно для того, чтобы я мог лучше всё разглядеть.
Этот лагерь ничуть не походил на сталинские и нацистские лагеря, какими их показывают в исторических фильмах. Его не опоясывали заграждения из колючей проволоки, не было никаких сторожевых вышек. По периметру жилых кварталов тянулась только символическая черно-зеленая полоска кустарника. Границы лагеря никто не охранял. Уйти отсюда, преодолеть сотни километров полупустыни, жаркой, почти безводной, и так было невозможно. Впрочем, если бы вокруг даже цвели сады и били источники с ключевой водой, никто из содержавшихся в лагере подопечных всё равно не попытался бы сбежать.
Огибая лагерь, Беннет почти с геометрической точностью держался в нескольких сотнях метров от его внешней кромки (возможно, подлетать ближе просто запрещалось). Вертолет опускался. В самом лагере можно было уже разглядеть муравьиное копошение обитателей в проходах между стекловидными павильонами. А прямо под нами проплыли приземистые бетонные купола УТС-электростанции. В стороне открылись уходящие за горизонт зеленые квадраты полей с искусственным орошением. Кое-где по ним, точно красные божьи коровки, ползли трактора и грузовики. Большую часть продовольствия для населения лагеря выращивали на месте.
Неожиданно внизу замелькали бесконечные прямые ряды каких-то, как мне показалось в первое мгновение, одинаковых пеньков. Словно остатки правильно посаженного, а потом исключительно ровно срезанного леса. Я догадался: это — кладбище. В лагере Сиснероса не было крематория, здешних подопечных, уважая их религиозные традиции, хоронили в земле.
Под нашим вертолетом понеслись плиты аэропорта. Сбоку на полосе, распластав гигантские крылья, стояли два транспортника, полуторатысячетонные «Боинги-Карго». За ними — несколько самолетов поменьше и с десяток вертолетов. Беннет завис прямо перед командным пунктом — стеклянной башенкой, над которой развевался голубой флаг ООН. Плавно опустился на полосу, выключил двигатель.
Мы расстегнули ремни, открыли дверцы, в кабину хлынула африканская жара. Я сбросил откидную ступень и спустился, как мне показалось, прямо на сковородку: накаленный бетон аэродрома припекал ноги даже сквозь обувь.
Со стороны башенки к нам приближалась группа встречающих. Впереди шел высокий краснолицый полковник, следом — несколько офицеров, среди которых я заметил и женщин.
Беннет пожал полковнику руку и сказал:
— Привет, Микки!
— Привет, Уолт! Плановая проверочка? Будешь опять собирать жалобы у этих стариков? Поедем сначала ко мне в штаб. Отдохнешь, примешь душ.
— Микки, — сказал Беннет, — я недоволен тобой.
Полковник вздохнул:
— Понимаю.
— Слишком много самоубийств, Микки. Две с половиной тысячи за один прошлый месяц! Если об этом узнают в Совете Безопасности, с тебя сорвут погоны, а меня вытащат в Нью-Йорк и прямо перед зданием ООН распилят ржавой пилой.
— Черт возьми, — воскликнул полковник, — я же не могу запретить этим проклятым арабам вешаться! Сколько раз я просил, чтобы мне разрешили поставить приборы наблюдения в жилых помещениях!
— Микки, — сказал Беннет, — не воображай себя комендантом концлагеря! Эти люди — не заключенные, а подопечные. По закону они пользуются всеми правами человека, за исключением права на генную медицину. Ты не смеешь за ними подглядывать и нарушать их право на личную жизнь! Ищи другие методы, надавай пинков своим психологам!
Полковник только устало махнул рукой.
— Да, — спохватился Беннет, — я не представил своего помощника, познакомьтесь: майор Витали Фомин, прикомандированный, из России.
Он так и произносил мое имя и мою фамилию с ударениями на первом слоге, но я уже привык.
Встречавшие приятно улыбнулись мне. Я улыбнулся им.
К нам подъехали два пустых крытых джипа.
— Мистер Фомин, — сказал Беннет, — по инструкции вы обязаны сопровождать меня повсюду, но сейчас я могу вас отпустить часа на три. Я поеду прямо в штаб, а вы пока поглядите на лагерь. Вы здесь впервые, вам будет интересно. Микки, дай ему сопровождающего!
— Ради Бога. Лейтенант Нильсон!
Из-за плеча полковника вышла крупная, грудастая, коротко стриженная блондинка с прозрачными глазами и такими светлыми бровями, словно их вовсе не существовало. Признаться, крупные женщины — моя слабость, но эта была откровенно некрасива. С пышной фигурой никак не гармонировали мужские черты широкого лица. Мальчишеский ежик бело-желтых волос и униформа «Ай-пи» тоже не добавляли очарования. И всё-таки мне стало любопытно: каков ее календарный возраст?
Беннет, полковник и остальные офицеры пошли к первому джипу, а я последовал за лейтенантом Нильсон ко второму. Она села за руль, указала мне на соседнее сиденье и первым делом отключила автонавигатор:
— В жилой зоне подопечных нам разрешается ездить только на ручном управлении. Кстати, вы можете называть меня Фридди.
В джипе работал кондиционер, было прохладно, пахло сосновым лесом.
— Фридди, Микки, — сказал я, — играете в детский сад?
— Скорее в большую и дружную семью, — ответила она, трогаясь с места. — Вы хоть представляете себе, как мы тут существуем? Жара, эти ужасные старики, их бесконечные смерти, самоубийства. Если еще соблюдать субординацию среди своих, можно вообще свихнуться. Вам-то что, вы командированный: покрутились несколько месяцев — и домой. А попробуйте прослужить здесь положенные два года. Уверена, вы быстро стали бы в нашей компании своим парнем Витти. Или сбежали бы отсюда.
— А вы сколько времени здесь находитесь?
— Уже три года, — сказала она, — и всего дважды летала в отпуск.
— Ничего не понимаю. Вам что, в отличие от остальных, здесь нравится?
— Профессиональный интерес, — ответила Фридди. — Я — филолог-арабист, пишу диссертацию. Ну и деньги. Одинокой женщине, — она выделила слово «одинокой», — приходится копить на жизнь. А здесь платят вдесятеро больше, чем в университете, поэтому я и продлила контракт. А вы из какого места России?
— Из Петрограда.
— О, тогда мы с вами почти земляки! Я — шведка из Стокгольма. Я бывала в вашем городе, он красивый.
В ней всё же было некое обаяние, несмотря на грубые черты лица, солдатскую стрижку и здоровенные, мужские кисти рук, которыми она уверенно вертела руль. Ее распяленные под униформой могучие груди тоже подпрыгивали на руле, словно помогая в управлении. Я вдруг подумал о том, что случится, если я положу свою ладонь на эту грудь: схлопочу в ответ пощечину или нет?
Фридди будто уловила ход моих мыслей, улыбнулась:
— Попробуйте угадайте мой календарный!
— Тридцать лет?
— Тридцать пять. А хотите, угадаю ваш?
— Попытайтесь.
Она внимательно взглянула на меня:
— Ну... около пятидесяти.
— Добавьте еще пятнадцать, не ошибетесь, — сказал я.
— В самом деле? Теперь ничего толком не поймешь, да это и не важно. Генная медицина всех уравняла!
Фридди явно поощряла меня. Видно, здесь, в лагере, они все друг другу порядком надоели, а я был человеком новым. И я не то чтобы стал поддаваться ей, но невольно вспомнил о том, как давно у меня не было женщины. Я начал размышлять, стоит ли мне поэтому привередничать? Не искупает ли Фриддина уступчивость недостатки ее внешности?
Я не успел ничего решить: Фридди сделала крутой поворот, я завалился по инерции, и мне в бок, напомнив о себе, больно врезался мой пистолет. Кобура с таким же точно пистолетом висела, точнее, лежала, подпрыгивая, на широком бедре Фридди.
— Генная медицина уравняла не всех, — проворчал я, выпрямляясь. — Вы забыли о своих подопечных.
— Ну, эти сами виноваты, — ответила Фридди. — Вы их никогда еще не видели? Так вот, любуйтесь!
Мы уже миновали административный квартал (он предусмотрительно был расположен не в центре лагеря, а на краю, рядом с аэропортом), и наш джип медленно въехал в улочку восточного города. Павильоны-дома из полупрозрачного зеленоватого пластика, теснившиеся по обеим сторонам, были украшены с фасадов затейливыми орнаментами. Вдоль тротуаров выстроились ряды пальм, их листья колыхались в потоках прохладного воздуха, поднимавшегося из решеток уличных кондиционеров. Под пальмами, словно яркие ковровые дорожки, тянулись газоны с цветами. Многочисленные вывески лавочек и небольших кофеен были написаны по-арабски и по-английски. На круглой площади бил фонтан.
Игрушечное изящество этого города могло бы вызвать умиление, но стоило взглянуть на его обитателей — тех, что брели куда-то по своим делам, стайками беседовали на тротуарах, сидели за уличными столиками кофеен, расступались на проезжей части перед нашим медленно катящимся джипом, — стоило только взглянуть на них, и в груди растекался жутковатый холодок. Одни старческие лица, темные и морщинистые, как печеные картофелины. Потухшие глаза. Гигантское скопление стариков, казавшихся мертвыми при жизни, может быть, оттого, что НИ ОДИН ИЗ НИХ НИКОГДА НЕ ИМЕЛ ДЕТЕЙ.
Я пытался представить себе этих несчастных такими, какими они были полвека назад, — молодыми, полными сил. Многие из них становились тогда яростными воинами за веру. Их воодушевляла священная ненависть к иноверцам, погрязшим в неправедных богатствах и разврате, ничтожно малочисленным, трусливым, обреченным. Они верили, что в награду за свои подвиги попадут в рай. И вот теперь, одряхлевшие, с остывшей кровью, больные, они действительно доживали в раю. Но он был устроен для них милостью победивших врагов.
Игривое настроение у меня улетучилось. Мне больше не хотелось флиртовать с Фридди. Она тоже притихла за рулем. И вдруг сказала со странной распевностью:
— Были целые народы, которые вели непотребную жизнь. И посмотри, где они теперь? Господь истребил их.
— Что это? — не понял я.
— Коран, — ответила она.
Среди стариков кое-где были заметны старухи, одни с откры

Без Названия

12.01.2004

Автор: Лев Данилкин
Источник: "Афиша"

Вот книга, похожая на беллетризованный и радикальный вариант упомянутой пару номеров назад философской антиутопии «Наше постчеловеческое будущее» американца Ф.Фукуямы. Отечественного автора секретных изобретений и футуролога Оскотского даже можно было бы назвать паразитом на этой жирной туше, когда бы не ощущение, что он додумался до всего сам: подтверждение тому — изданный еще в 2000 году, до Фукуямы, его нон-фикшн «Гуманная пуля» о проблемах, связанных с НТР. 
   Настоящий «конец истории» настанет в XXI веке. Третья мировая будет биологической войной: «золотой миллиард», измученный вселенским джихадом, в 30-х годах XXI века вакцинирует свое население, а весь Юг заразит микробом, лишающим людей способности к деторождению. К 2085 году — времени действия романа — стерилизованные южане будут доживать в комфортабельных концлагерях, финансируемых Западом, который, напротив, форсирует биотехнологии и добьется личного бессмертия своих граждан. Россию возьмут в будущее на правах младшего партнера — не в последнюю очередь за то, что еще до Третьей мировой она выморила чумой свое кавказское подбрюшье; Россия и Запад станут партнерами по геноциду.
   Первые сто страниц — выдающаяся визионерская работа, завораживающая, как съемка ядерного гриба, но как только начинается сюжет про 2085 год, мрачная философская фантастика быстро деградирует в убогий триллерок. Понятно, чего З.Оскотский хочет сказать своей неуклюжей притчей про секту, собирающуюся удрать в космос: всякого, кто попытается уплыть на ковчеге, бросив всех остальных умирать, тоже вскоре бросят; не рой другому фукуяму и т.д. Не густо. Также следует отметить, что стиль, диалоги, юмор и мелкие детали не те области, в которых автор «Трои» добивается феноменальных успехов.
   Что касается персонального будущего Захара Оскотского, то не надо запускать машину времени, чтобы увидеть его через несколько лет в одной из двух ипостасей: перспективного автора футурологических нон-фикшнов или заурядного сочинителя фантастических триллеров. Кем из этих двоих стать — он сам решит.

Я царь - я раб, я червь - я Бог!

00.00.0000

Автор: Михаил Антонов
Источник: Книжная витрина

Эти строки Державина прекрасно подошли бы в качестве эпиграфа к роману Захара Оскотского "Последняя башня Трои". Хотя роман дебютный, но вышел он отнюдь не комом - это блестящий пример интеллектуальной игры воображения. Действие романа происходит в 2085 году. К этому времени достижения науки, в особенности биотехнологии, позволили кардинально решить вопрос избыточного народонаселения: с одной стороны, резко увеличить долголетие "золотого миллиарда", с другой - так же радикально начать процесс уменьшения населения стран, где живут "niedermenschen" (недочеловеки по Гитлеру). Было применено особое оружие, которое сделало часть народов неспособными к зачатию. Затем жертвы генной инженерии были помещены в протектораты и лагеря для комфортного угасания. Казалось бы - прекрасно, живите себе, никакого терроризма, войн... Но нет, возникают проблемы куда страшнее.
   Руководство ведущих стран, получив в свои руки почти абсолютное оружие, возомнило себя выше всего сущего. И, как всегда, просчиталось. Как у Гашека: "Всемилостивейшему Господу нашему благоугодно было ниспослать на меня благодать - и аз возгордился".
   Однако ошибка состояла в том, что, как всегда, были отодвинуты в сторону истинные созидатели прогресса - ученые и интеллигенция. И, поскольку им не всё нравилось в установленном новом мировом порядке, благодаря их же научным достижениям,- возник заговор. Было создано тайное общество интеллектуалов всего мира.
   "Власть и интеллигенция никогда не понимали друг друга". А, кроме того, "к западным ценностям тянулась интеллигенция"... Но заговорщики рассуждали просто: "Нельзя безнаказанно унижать разум!".
   Детективная интрига великолепно обыгрывает конфликт Власти и Науки. Как говорится: сказка - ложь, да в ней намек...

Захар Оскотский. Последняя башня Трои

00.00.2005

Автор: Сергей Некрасов
Источник: Если

Автор — представитель технической интеллигенции. Несколько лет назад вышла его книга "Гуманная пуля", посвященная анализу влияния научных открытий на политику и историю XX века и содержащая прогноз на век наступивший. "Последняя башня Трои" — литературное выражение этого прогноза. Как человек, много лет отдавший "оборонке", Оскотский ясно понимает, что развитие науки и техники не приводит к смягчению нравов. Под вегетарианскими лозунгами дипломатии скрывается продолжение войны другими средствами, в недалеком будущем — средствами генетики и биохимии. "Дивный новый мир" будет кардинально отличаться от нашего продолжительностью жизни. И это "почти бессмертие" способно подорвать фундаментальные основы социального порядка. А неконтролируемое производство и использование научных открытий, не сопровождаемое изменениями общественной морали, может поставить человечество на грань выживания. Описание так называемого "постиндустриального барьера" в книге сопровождается внятным анализом современной политической ситуации. Но все эти построения совершенно не учитывают сегодняшние методы социальных наук, проникнуты идеологией реваншизма. Речь идет о реванше технократической модели мира, в рамках которой социальный статус технической интеллигенции в России был высок вплоть до времен перестройки. Впрочем, перед нами не памфлет, а полноценный роман. В нем есть интрига детективного расследования и человеческие истории. Главный персонаж — агент ООН Фомин — вызывает отчетливую симпатию. Сочетание богатого арсенала НФ-приемов и классического стиля создает художественную дистанцию, которая позволяет без ложного пафоса раскрыть философско-футурологические темы, показать их "человеческое" измерение. На книжной полке этот роман окажется в теплой компании, где по одну сторону — "Хищные вещи века", книги С. Гансовского и К. Симоняна, а по другую — Уэллс, Хаксли и Лем.

Тайм-Аут

31.01.2005

Автор: Ольга Костюкова
Источник: Профиль

Стерилизованный ислам Антиутопия Захара Оскотского «Последняя башня Трои» вполне может встать в один ряд с произведениями Джорджа Оруэлла или Владимира Войновича — написана ничуть не хуже. 2085 год. Прошла Третья мировая война, в которой «прогрессивный» Запад одержал победу над слаборазвитым и агрессивным Югом. Победившая цивилизация изобрела генетическое оружие, которое лишило небелые расы способности размножаться, а для себя «семья цивилизованных народов» вывела «прививку бессмертия», позволяющую долго жить без болезней. Однако идея разделить общество на «достойных» и «недостойных» оказывается порочной. «Достойные» начинают вести себя как пауки в банке, ставя под угрозу существование планеты. Среди достойных, как положено, появляется каста «достойнейших». Виталий Фомин, представитель службы информации и расследований ООН, расследует деятельность представителей «суперрасы», но попадает в ловушку, из которой нет выхода. Финал открытый.