I. ПРИТЧА О ПОТЕРЯННОМ БРАТЕ...................................................5
II. ПРИТЧА О МУКАХ НЕЧЕСТИВЦЕВ........................................ 116
III. ПРИТЧА О ПРЕЛЮБОДЕЯНИИ............................................... 184
IV. ПРИТЧА О БОЛЕЗНИ ДУХА....................................................... 242
V. ПРИТЧА О РАЗБИТОЙ ЧАШЕ..................................................... 299

БОРИС ХАЗАНОВ. ОДНУ РОССИЮ В МИРЕ ВИДЯ............................ 414

I

«Увы! Шум народов многих! Шумят они, как шумит море. Рев племен! Они ревут, как ревут сильные воды!» Так изрек Исайя, сын Амосов, пророк, за восемь веков до Вифлеемской звезды предсказавший Рождество Младенца, Ребенка, Сына своему сердечно любимому, непослушному и упрямому народу. Народу, изнемогавшему среди рева и топота со всех сторон. Так изрек пророк, чутким ухом уловивший самый опасный, тяжелый топот с Севера.

Да, шумно и суетливо на земле. Но чем выше к небу, тем всё более стихает шум, и чем ближе к Господу, тем менее жалко людей. Вот почему Господь, чтоб пожалеть человека, шлет на землю своих посланцев. Не сам по себе шлет их на землю Господь, не сам избирает, а шлет тех, кого изберут и обозначат пророки. Такое право дал человеку Господь лишь в самом начале бытия, при сотворении мира. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел их к человеку, чтоб видеть, как он назовет их, и чтоб как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». Этим заложил Господь в человеке силу Творца и приобщил человека к тайне искусства. На седьмой день творения было Рождество искусства, на седьмой день был человеку этот Божий подарок, и по сей день сохранил Господь его для избранных. Из среды этих избранных выделил Он пророков-предсказателей великих и малых, а из среды пророков выделил лишь трех – Моисея, создателя Божьего Закона, Исайю, предсказавшего Мессию, Христа из колена Иудина, и Иеремию, предсказавшего Антимессию, Антихриста из колена Данова.

На смертном одре своем Иаков, зачинатель Израиля, сообщил каждому из двенадцати сыновей своих его будущее, чтоб не было у сыновей любопытства к своей судьбе и все силы свои они отдали лишь на исполнение Завета. Четвертому сыну Иуде он сказал:

– Иуда! Тебя восхвалят братья твои. Твоя рука на хребте врагов твоих. Поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иуда, с добычи сын мой поднимается. Преклонился он, лег, как лев и как львица, кто поднимет его? Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресел его, доколе не придет Примиритель и Ему покорность народов…

Шестому сыну своему Дану он сказал:

– Дан будет судить народ свой, как одно из колен Израиля. Дан будет змеем на дороге, Аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад…

От полноты силы и похода льва родился Мессия-Христос, от Аспида, змеи, заменявшей древним палачам и самоубийцам орудие смерти, родился Антимессия-Антихрист. И в великий день Благословения и Проклятия, когда Моисей из колена Левия учил народ любить Бога и страшиться злословия, они стояли порознь. Колено Иудино – на горе Благословения Геризим, колено Даново на горе Проклятия – Гевал.

Далеко тогда ушло уж время от седьмого дня Творения, святого дня Рождества искусства. Уж муки мысли, самая страшная земная пытка, которой впоследствии подвергся Шекспир, гений, тесно прижавшийся к земле и отринутый Небесами, ибо тот, кто силен в помыслах человеческих, всегда слаб в помыслах Божьих, уж мука мысли пытала человека, мука, за которую он был изгнан из Эдема и проклят на вечный труд. Уж и искусство, святой Подарок Господа, научился человек обращать против Того, Кто Подарил. И первое проклятие, которое было произнесено на горе Гевал по Заповеди Моисея, было:

– Проклят, кто сделает изваяние или литой кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте!

Но человек, терзаемый желаниями и стыдом, порожденными от Древа познания Добра и Зла, продолжал не знать пределов своих и не имел страха. Он создавал кумиры уже не тайно, а открыто, возносил к небесам таких же, как он, грешных и себе подобных… Тщетно, подобно гласу в пустыне, взывал великий пророк-страдалец Иеремия:

– Язык их выстроган художником, и сами они оправлены в золото, но ложны и не могут говорить. И ничем иным они не делаются, как тем, чем желали их сделать художники. Видя толпу спереди и сзади их, поклоняющуюся перед ними, скажите в уме: «Тебе должно поклоняться, Владыко…»

Однако с Иеремией за пророчество поступили по традиции, его били и посадили в подвал Ионафана-писца, превращенный в народную темницу. Когда же страдания Иеремии стали таковы, что он мог умереть, царь проявил к нему милость и перевел его в свою царскую темницу, во двор стражи, где ему давали хлеба.

Царь дал приказание Авдемелеху Ефиоплянину, сказал: «Возьмите с собой отсюда тридцать человек и вытащите Иеремию-пророка, доколе он не умер». Авдемелех взял старых негодных тряпок и старых негодных лоскутьев и опустил их на веревках в яму к Иеремии. И сказал Авдемелех Иеремии: «Положи эти старые брошенные тряпки и лоскутья под мышки рук твоих, под веревки». И сделал так Иеремия. И потащили Иеремию на веревках, и вытащили его из ямы, и оставался Иеремия во дворе стражи.

Так страдал великий еврейский пророк, предсказавший Антихриста из среды братьев своих из колена Данова и создавший легендарное учение о непротивлении нечестивцу злом и насилием, которое через семь веков было заимствовано у него и стало всемирно известным. Ибо всякий пророк проповедует против царя и против народа и ими преследуется и казнится. Потому Господь, который не мог всеобщим наказанием погубить многих грешных, дабы при том не погибли немногие праведные, ибо жизнь его – Рукопись Божья, а даже земной творец, если только он не работает в стиле социалистического реализма, не может погубить злое, оставив доброе, а может лишь, подобно Гоголю, бросить всю рукопись в огонь, казнив ее целиком. Итак, Господь, который еще со времен Ноя отказался от всеобщей казни, создал против казней царских и казней народных четыре тяжких казни Господни. Вот они, как изложил их пророк изгнания Иезекииль.

Первая казнь – меч, вторая – голод, третья – зверь, толкуемый как похоть, четвертая – болезнь, моровая язва…

Иногда приходят эти казни вместе, иногда порознь, иногда усиливается одна, иногда другая… Но в тот год, когда свершилось предсказание мученика-пророка Иеремии и Дан из колена Данова, Аспид, созданный не для благословения, а для суда и проклятия, Антихрист явился на землю, особенно усилилась вторая казнь Господня – голод. Сбылось сказанное пророком Иезекиилем:

– И пошлю лютые стрелы голода, которые будут губить, пошлю их на погибель вашу и усилю голод между вами и сокрушу хлебную опору у вас…

Тогда пришел на землю Дан из колена Данова, Антихрист… Было это в 1933 году, осенью, неподалеку от города Димитрова Харьковской области… Там было начало первой притчи. Ибо когда приходят казни Господа, обычные людские судьбы слагаются в пророческие притчи.

ПРИТЧА О ПОТЕРЯННОМ БРАТЕ

– Пришла жатва, кончилось лето, а мы не спасены, – так говорил в пасмурный, как ныне, день, пророк Иеремия, глядевший на пустые поля земли обетованной, которые в осенние сумерки были необжиты и страшны, как и темное, грозное небо над ними. – Смотрю на землю, и вот она разорена и пуста, на небеса, и нет на них света.

И действительно, из окна бывшего кабака, ныне народной чайной колхоза «Красный пахарь», видна была та же самая земля и то самое небо, которые терзали сердце еврейского пророка, проникнутое состраданием, сердце пессимиста-человеколюбца, печальника-псалмопевца.

Надо попутно заметить, что если более чем две тысячи лет нынешней цивилизации почти не изменили характер оптимиста, не убавив у него ветреных легких восторгов и не прибавив ума, то пессимист изменился полностью… Утратив лиричность, он приобрел философскую остроту и надменное презрение к жизни… Впрочем, из всех собравшихся в тот вечер в народной чайной колхоза «Красный пахарь» обо всем этом имел понятие только один человек, да и тот подросток, почти что мальчик, причем явно не из местных, так что на него остальные посетители первое время довольно часто поглядывали. Мальчик этот сидел в стороне от общества, в самом неудобном месте, за столиком у окна. Одет он был по-городскому и вида был явно еврейского, но так как в этот год коллективизации и неурожая из города приезжало множество уполномоченных и среди них немало евреев, то мальчик-подросток вскоре примелькался посетителям и о нем забыли. К тому же от окна, частично заколоченного фанерой, сильно дуло, и столиком у окна никто из опытных посетителей не пользовался.

Посетители чайной были в тот вечер из самой зажиточной по нынешним временам части местного населения – трактористы-ударники, собравшиеся после районного слета. По случаю слета в буфет привезли селедку и булочки, а в чайную – семечки и монпансье-леденцы. И потому с раннего еще утра ударникам-трактористам начали досаждать нищие. Да еще полбеды, если только из своего села Шагаро-Петровского. Шли отовсюду – из Ком-Кузнецовского, и из поселка Липки, и с хуторов…

– Господи! Иисусе Христе… Сыне Божий…

Этот припев, исполняемый то звонким детским голосом, то старческим заплетающимся шепотком, испокон веков сопровождал традиционный русский неурожай и голод. И во времена Бориса Годунова, и во времена более поздние, описанные Львом Толстым и Короленко, отцы и матери и все работящее население в разорении и голоде становилось нахлебниками детей своих и стариков, живя Христовым именем. Когда-то Короленко назвал нищенство на Руси грандиозной народной силой. Однако ныне к неурожаю и голоду прибавились страхи и волнение, и эта сила, последняя сила в беде, начала изнемогать. Церковь за грехи ее стала прахом, а о народе без пастыря давно еще с тоской сердечной сказал Иеремия:

– Неразумные они дети, и нет в них смысла, они умны на зло, но добра делать не умеют.

БОРИС ХАЗАНОВ

ОДНУ РОССИЮ В МИРЕ ВИДЯ

Статья написана к первому изданию романа в Мюнхене в 1986 году

Эти заметки — не рецензия и не критический разбор. Статью можно написать о романе, о литературном направлении. А это какая-то особенная литература: роман — не роман, нечто невнятное, неуклюжее, неотделанное, и ни к какому направлению не принадлежит. Книга помечена январем 1975 года и, судя по датам начала и завершения работы, создана в очень короткий срок — несколько месяцев. Выходит в свет одиннадцать лет спустя. Это естественно; для настоящей книги даже мало. Книги иных наших соотечественников лежали и лежат под спудом десятилетиями. О том, чтобы напечатать в СССР, не могло быть и речи: ни одного слова Фридриха Горенштейна не может быть и никогда не будет напечатано в СССР. Легко представить себе вердикт какого-нибудь литературного законоучителя, одна штанина штатская, другая — галифе: вы пишете не просто антисоветчину, это еще полбеды, но вы сочинили антинародную книгу. Вы оклеветали русскую нацию. Вот это уже посерьезней! Хорошо, напечатаем за границей. Но и за границей, на фоне «собраний сочинений» «больших русских писателей», «пронизанных истинно христианским чувством», этот темный, требующий слишком большого напряжения мысли, таинственный и в самом деле малопатриотичный роман никому не был интересен, никого, надо думать, не увлечет и теперь. Скорее всего, книгу просто не заметят.

*

Тягостная эта книга не идет из головы, герои стоят перед глазами, не роман, а наваждение. Нищая девочка Мария скитается с младшим братом по городам Украины и юга России, «после смерти отца завалилась хата», на дворе 1933 год. Она учит брата, что воровать нехорошо, опасно, надо трудиться, то есть просить милостыню, достигает совершенства в этом труде, вечным кошмаром маячит опасность угодить в детский дом, потеряла братишку, мать, в конце концов становится проституткой и умирает в тюремной больнице в возрасте пятнадцати лет, после родов; дело закрыто и сдано в архив. Какая-то другая девочка по имени Аннушка, в городе Ржеве, «третий участок, третий барак, комната номер девять», становится виновницей смерти своего брата (опять младший брат), потом губит невинного человека, якобы обворовавшего комнату, знакомится в детдоме (опять детдом) с девочкой-еврейкой и выдает ее немцам. Некоторое время спустя она умирает сама от неизвестной болезни, в Германии, едва успев вступить в отрочество, в свинарнике, где работает на немцев.

Действие следующей части происходит после войны в городе Бор Горьковской области: к женщине, которую зовут Вера, работнице швейной фабрики, вернулся с фронта муж Андрей. Она верно ждала его все военные годы, но теперь оказывается, что она его не любит, не испытывает к нему никакого телесного влечения. Кончается тем, что она изменяет ему с Антихристом. Но в того же Антихриста влюбляется ее старшая дочь. Муж пытается убить Веру, но умирает сам.

Далее рассказывается о семье Кухаренко из Витебска. В 1949 году, в разгар репрессий: главу семьи арестовали, жена отправила детей, мальчика и девочку, в Москву к сестре Клавдии. Сестра замужем за искусствоведом Алексеем Иосифовичем, который скрывает свою национальность. Узнав о том, что произошло в Витебске, Клавдия сплавляет детей в детский дом, чему супруг-тряпка не противится; между тем нарастает кампания по борьбе с космополитизмом, Алексея Иосифовича Иволгина разоблачают как скрытого еврея и в конце концов сажают. На допросе следователь Сердюк угощает Алексея Иосифовича «казацким кулаком-кувалдой», но неудачно: подследственный умирает. Клавдия остается с сыном Савелием, болезненным и порочным подростком, и как-то незаметно сводит дружбу с дворником. Дворник живет с дочкой, сиротой, которую он удочерил во время войны, когда какая-то женщина сунула ему ребенка из товарного вагона, перед угоном в Германию. Никто не знает, что дворник по имени Дан Яковлевич — на самом деле Дан из колена Данова, Антихрист.

И, наконец, пятая часть: в Москве, в шестидесятых или семидесятых годах, судьба сводит разных людей, таинственно связанных друг с другом: Андрея Колосова, сына Веры; Савелия Иволгина; некоего Васю — сына нищей девочки Марии из первой притчи; «пророчицу» Пелагею, приемную дочь Дана Яковлевича, Антихриста; наконец, самого Антихриста, который приходится кровным отцом Васе и Андрею. Андрей живет сосредоточенной духовной жизнью, углубляясь в мысли о Христе, иудаизме, Библии, неотличимые от мыслей самого автора. Савелий преодолевает тяжкое и странное психическое заболевание, следствие «неудачного смешения кровей», которому он был обязан своим появлением на свет. Вася из колена Данова, «дурное семя» Антихриста, патологический антисемит и, следовательно, самоненавистник, жалким и отвратительным образом кончает с собой. Пелагея становится женой своего приемного отца. Она рожает младенца, которому дают в честь его отца имя Дан.

*

Попытка кратко пересказать «сюжет», в сущности, не дает представления, о чем эта книга, и не только потому, что в книге больше четырехсот страниц. Ясно, что писатель рассказывает о злоключениях своих героев не ради или не только ради них самих. Секрет настоящей литературы состоит в том, что о чем бы вам ни рассказывали, ничто в книге не равно самому себе. Литература, в которой все есть как оно есть, лица и происшествия равны самим себе, А = А, есть литература второсортная, во всяком случае — устарелая. Пять частей, называемых притчами, повествуют о «четырех казнях Господних» — голоде, войне, прелюбодеянии, душевной болезни — и о каком-то разрешении, о смысле Зла, который отчасти проясняется в последней части. Значит, роман о Зле? Я бы сказал иначе. Словами Гёте, поэта бесконечно далекого от автора романа «Псалом»: о проклятии Зла, проклятии, которое само становится злом. О том, как страдалец превращается в источник страданий, жертва — становится палачом.

*

Бог насылает казни на человечество, на Россию, на простых людей, как некогда он наслал десять казней египетских на подданных фараона. Почему он это делает? Библия отвечает: чтобы заставить фараона отпустить евреев. Однако встает более общий вопрос. Виновные наказаны, и так им и надо. Но зачем страдают невинные? В романном мире подобный вопрос впрямую не ставится, и прямого ответа на него мы тоже не найдем. Из рассуждений автора — в которых нет недостатка — как будто следует, что было бы логичней спросить наоборот: а почему человечество должно оставаться безнаказанным? Существует древнейший способ осмысления страдания: вина, преступление, грех. А невинные, а те, кто не грешил? В том-то и дело, что безгрешных нет. Самое страдание есть доказательство вины. Весь наш род проклят. Проклятие произнесено над человеческой расой, как об этом записано в Книге Бытия. Человек создан богоподобным, а это значит, что он создан свободным. Он свободен в познании добра и зла и свободен употребить это знание на погибель самому себе. (Человек, если верить Плинию Старшему, свободней самих богов: ибо он может то, чего боги не могут, — убить себя.) Познав добро и зло, человек навлекает на себя проклятье.

Однако в романном мире существует только Россия, и кажется, что вся ветхозаветная мистерия была разыграна для того, чтобы в конце концов совершился суд над этой страной без конца и краю. И так как наша страна в мире Горенштейна, для которого вне ее никого и ничего не существует, — собственно, и есть человечество, то проклята от века и несет наказание за грехи, мучается казнями, мыкается без крова в поисках хлеба, как девочка Мария, страдает от тевтонского нашествия и меча войны, как Аннушка, становится жертвой звериной похоти, как работница Вера, и чахнет от какого-то тайного недуга, как герои четвертой притчи, — наша злая страна, Россия.

*

Проклятье нависло над ее историей — проклятье страны, которая избрала «строительство Вавилонской башни» и отвергла «строительство Храма». Очевидно, имеется в виду империя, имперская алчность и имперское прошлое, которое фатальным образом остается нашим настоящим. Но в таком случае не оказался ли прав Достоевский (к философско-националистическим грезам которого автор испытывает невыразимое отвращение и к которому он, может быть, сам того не замечая, чрезвычайно близок), не прав ли он, объявляя устами Шатова, что «никогда еще не было, чтобы у всех или у многих народов был общий Бог, но всегда у каждого был особый... чем сильнее народ, тем особливее его Бог»? И тут наконец договаривается последнее слово: проклятье тяготеет над деградировавшим христианством. Началось это с того самого времени, когда разбилась вдребезги Чаша иудаизма, с отпадения христианства от Библии, с «заговора апостолов», который писатель каким-то образом ухитрился вычитать из достовернейшего, по его сведениям, «самого древнего и подлинного» Евангелия от Матфея, — заговора, который вместе с «внешней ненавистью сотрудничавших с римлянами коллаборационистов» погубил Учителя.

На самом деле мысль о том, что подлинным основателем церковного христианства был не Христос, а апостол Павел, автор мог вычитать у Мартина Бубера; мог и не вычитать, не в этом дело. Важно, что в этой системе представлений коммунизм, одержавший победу в России, с его намерением накормить всех, смешать всех в одну толпу, с претензией достроить Вавилонскую башню, парадоксальным образом оказывается наследником потерявшего себя, взорванного внутренними противоречиями христианства, подобно тому, как Советский Союз оказывается продолжением Российской империи. Политический аспект — второстепенный в романе, политика есть всего лишь вульгарная версия метафизики, однако и этот поворот просматривается в книге довольно ясно. Но тень проклятья простирается дальше. Мне приходит в голову странная мысль. Кажется, что проклятье тяготеет над самим романистом, которому досталось испить чашу страданий и зла еще в детстве. Детство кошмаром стоит над его книгой. Когда-нибудь будут проанализированы инфантильные источники его творчества. Проклятие зла заключается в том, что из философии Горенштейна нет выхода. Но есть высшее искупление, и называется оно искусством.

*

«Литература — это сведение счетов». Французский писатель Арман Лану, сказавший эту фразу, возможно, не отдавал себе отчета в ее многозначительности. Литература — это сведение счетов с жизнью и способ отомстить ей, отомстить так страшно, как никакое несчастье не может мстить. Литература может превратиться в сведение счетов с безрадостным детством, с властью, чьи представители — дети народа, кость от кости и плоть от плоти, с самим этим жестоким простонародьем, имя которому — российское мещанство, со страной, которая всем нам была матерью и мачехой одновременно. «А между тем отшельник в темной келье здесь на тебя донос ужасный пишет». Поди потом доказывай, что донос несправедлив. Искусство обладает непререкаемостью высшей инстанции. Его приговоры обжалованию не подлежат. Но в том-то все и дело, что нанеся удар, искусство в каком-то ином, высшем смысле врачует. В повести «Искупление», вершине всего созданного Фридрихом Горенштейном до «Псалма"», молоденькая девушка Сашенька становится частной носительницей зла, которое превосходит и ее, и всех; это зло неудержимо разрастается, вылезает из-под земли вместе с останками зубного врача и его близких, над которыми совершено изуверское надругательство, зло настигает самих злодеев, зло везде, в каждом, и нет выхода. Но искупление зла приходит: это — ребенок Сашеньки и лейтенанта Августа, который приехал с фронта, чтобы узнать о судьбе своих родителей-евреев, и уезжает, чтобы не поддаться искушению самоубийства. В «Псалме» искупления зла нет. Вы можете сказать, что рано или поздно раны затягиваются, что искупление — сама жизнь, которая продолжается; но ведь это все равно что не сказать ничего. Антихрист уходит, оставив сына, нового Антихриста, рожденного праведницей... И все-таки искупление есть, и мы это чувствуем, как некогда люди XIX века, для которых русская литература была евангелием правды в обоих смыслах слова: правды-истины и правды-справедливости; искупление — это сама книга, страницы слов, искусство.

*

В книге есть нечто вроде главного героя. Можно было бы назвать весь роман его именем. Это олицетворение проклятья, но вместе с тем и милости, — Антихрист, загадочный персонаж, странствующий по дорогам этой книги-земли, неизвестно откуда взявшийся, «посланный Богом». Он появляется в начале первой части: в чайной колхоза «Красный пахарь», куда заходит Мария, за столиком у окна сидит мальчик, судя по одежде — горожанин, но с пастушеской сумкой, молчаливый, чужой всем, и подает ей кусок хлеба, выпеченного из смеси пшеницы, ячменя, бобов и чечевицы, — «нечистый хлеб изгнания». Он встречается ей то там, то здесь, на дорогах, в разных городах, и в конце концов становится ей мужем на одну ночь где-то на окраине Керчи, на берегу моря. Он приносит несчастье. И так же он сопровождает действующих лиц в других притчах, он бессмертен и неуязвим, но вместе с героями взрослеет и стареет, и в конце книги это уже сгорбленный и седой, много повидавший человек, почти старик. Его земной путь завершен, и он не то чтобы умирает (хотя говорится о похоронах), а исчезает.

Для чего Антихрист посетил землю, отчасти становится понятно на последних страницах. Поучение Дана представляет собой антитезу Нагорной проповеди. Пелагея, она же Руфина, приемная дочь Антихриста и мать его ребенка, спрашивает: «Отец, для кого же принес спасение Брат твой Иисус Христос: для гонимых или для гонителей, для ненавидимых или ненавидящих? — Ответил Дан, Антихрист: — Конечно же, для гонителей принес спасение Христос, и для ненавидящих, ибо страшны мучения их. Страшны страдания злодея-гонителя. — Отец, — сказала пророчица Пелагея, — а как же спастись гонимым, как спастись тем, кого ненавидят? — Ответил Дан, Антихрист: — Для гонителей Христос — Спаситель, для гонимых Антихрист — Спаситель. Для того и послан я от Господа. Вы слышали, что сказано: любите врагов ваших, благословите проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. А я говорю вам: любите не врагов ваших, а ненависть врагов ваших, благословляйте не проклинающих вас, а проклятия их против вас, молитесь не за обижающих вас и гонящих вас, а за обиды и гонения ваши. Ибо ненависть врагов ваших есть печать Божья, вас благословляющая...»

*

Ненависть врагов ваших есть благословение Божье. Ближайший образ зла в книге Горенштейна, во всех его книгах — ненависть к евреям. Род неподвижной идеи, не то чтобы преследующей писателя, но стоящей над всем его мировоззрением, словно повисшее над горизонтом огромное мертвое солнце. Суть идеи в том, что с ненавистью невозможно бороться, перечить ей бессмысленно, — никто из его героев и не пытается это делать. Горенштейн мог бы процитировать Достоевского, по отношению к которому он оказывается в таком же зависимом противостоянии, как в его романе Дан-Антихрист — к своему брату-антагонисту Христу. «Пора перестать стыдиться своих убеждений, а надо высказать их» (из черновых записей к «Дневнику писателя», 1877). Убеждения, следовательно, таковы, что их можно стыдиться. Но в том-то все и дело, что антисемитизм не есть «убеждение». Его невозможно опровергнуть. Он неподвластен разуму. Он способен умертвить даже собственного носителя: почти все фанатики и рабы антисемитизма у Горенштейна становятся его мучениками и погибают жалкой смертью. Если бы автору  «Псалма», «Искупления», «Улицы Красных Зорь», пьес «Споры о Достоевском» и «Бердичев», до сих пор не опубликованного большого романа «Место» удалось втолковать читателям то, чему, по-видимому, их не научил наглядный урок нашего времени, — что антисемитизм не есть дело, касающееся одних евреев, но всечеловеческая школа зла, — если бы он сумел втолковать это отечественной публике, это значило бы, что он совершил невозможное. Однако даже крупный писатель не в силах это сделать. Мертвое солнце остановилось, как солнце Иисуса Навина, остановилось навек, а из романа мы узнаем, что в этом даже есть какой-то высший смысл.

*

Вы проваливаетесь в философию романа, как в черные ночные воды, на дне которых что-то мерцает. Попробуйте достать из глубины это «что-то» — мрачное очарование книги разрушится. Пространные рассуждения автора сотканы из «мыслеобразов» (термин комментатора Музиля Д.С.Давлианидзе), почти не поддающихся расчленению. Их прочность отвечает всему рапсодически-философскому строю и ветхозаветному стилю романа, поразительно цельного в отличие от некоторых других произведений писателя. Всякий будущий анализ «Псалма» должен будет с этим считаться. С философией, впрочем, дело обстоит так же, как оно обстоит во всей большой литературе нашего века. Противопоставление образного и абстрактного мышления давно потеряло для нее смысл. Рассуждения представляют собой рефлексию по поводу происходящего в книге, но при этом они остаются внутри ее художественной системы; рассуждения — это не довесок к действию и не род подписей под картинками, но сама художественная ткань. Обладая всеми достоинствами (или недостатками) современной культуры мышления, они, однако, «фикциональны»: им можно верить, можно не верить, они "неподлинны", они — искусство. Искусство беспринципно и эгоистично, и если оно подчиняет себе религию и даже мораль, то почему бы не прикарманить и философию. В современном романе рефлексия так же необходима, как в романе ХIХ века — описания природы. Иногда начинает казаться, что она и есть собственно роман, проза в чистом виде, а «действие» — что-то наподобие публицистических отступлений.

Остаются ли в романе Горенштейна философствования о Чаше, о Библии, христианстве, проклятии и пр. частью художественного целого, собственностью искусства? И в какой мере? Выдерживает ли его проза эту колоссальную нагрузку? Есть рассуждения, которые просто вложены в уста персонажей. Есть рассуждения, отделяющиеся от персонажей, но более или менее принадлежащие им; таковы философско-религиозные упражнения человечка из колбы, гомункулюса, сотворенного Савелием Иволгиным: вы можете считать гомункулюса вместе с его речами бредом безумного Савелия, можете рассматривать их и как пародию на философско-христианские увлечения кружка молодых людей, к которому принадлежит Савелий, — пародию на модные искания, захватившие молодую интеллигенцию столиц, начиная со второй половины шестидесятых годов. Но все это еще принадлежит Савелию, на свой лад лепит художественный и мифологический образ.

И, наконец, имеется «философия от автора». Кто этот автор? Кто начинает роман восклицанием ветхозаветного пророка: «Увы! Шум народов многих! Шумят они, как шумит море. Рев племен!..» Кому принадлежат вступления к притчам? Кто рассуждает о нищенстве, целую теорию развивает о том, почему в стране, официально отменившей Христа, по-прежнему просят подаяние Христовым именем, а не именем Совета Народных Комиссаров? Неужели девочка Мария? Кто размышляет об отличии «трамвайно-троллейбусного» антисемитизма от «антисемитизма железнодорожного транспорта»? Искусствовед Алексей Иосифович Иволгин? Или сам автор? Кому принадлежит гротескный юмор, почти идиотический сарказм, неожиданно прорывающийся там и сям на страницах горестного романа? Чьи это разглагольствования о том, что «подлинная родина человека... не земля, на которой он живет, а нация, к которой он принадлежит. Нет ни русской, ни еврейской, ни английской, ни турецкой, ни иной какой-либо земли. Вся земля Господня... и подлинное право на тот или иной кусок земли дают не исторические завоевания, не исторические перемещения, не факт многовекового владения, а то, сделала ли нация кусок Господней земли плодотворным и порядки на нем справедливыми или... гноит нация обширные пространства Господни, попавшие к ней в руки»? С кого мы должны спросить за эти отважные декларации, кому приписать сентенции вроде следующей: «Много грехов на душе у России, ибо таков ее удел; нации, завладевшей таким пространством, нельзя обойтись без своих и чужих мучений»? Кому принадлежит чрезвычайно важное, на мой взгляд, изречение, выражающее весь дух этого демократического, но не либерального, пронзительно человеческого, но совсем не гуманистического творчества: «Гуманисты учили, что нет дурных народов... Моисеево же библейское учение, если в него вдуматься... говорило, что хороших народов нет вовсе»? Нет хороших народов! Есть хорошие люди.

Не вернее ли будет сказать, что это вещает уже не Савелий, не Андрей Колосов, сын Веры и Дана-Антихриста — лицо, наиболее близкое автору, — а сам автор — декламатор и проповедник? Но опять-таки: кто этот автор? Очевидно, что нам придется провести дополнительную границу между безымянным автором и собственно писателем, который «говорит его устами» (так Антихрист в романе часто говорит «устами» библейских пророков). Можно заметить, что уста эти порой говорят свое: автор отталкивает писателя. Вообще все эти границы очень зыбки, гораздо более зыбки, чем, например, у западных романистов, чем границы между «пародией» и собственно авторским голосом у Томаса Манна (хотя и там отношения между героем, условным автором и самим писателем носят чрезвычайно деликатный характер). Важно, что все такие градации ограничивают абсолютный смысл высказываний, переводят их в художественную сферу и по крайней мере отчасти снимают ответственность с настоящего автора: искусство, как сказано, безответственно... Но особая зыбкость, неопределенность границ — характерная черта Горенштейна, с ней встречаешься то и дело. Начинает говорить как будто персонаж, а на другой странице вы догадываетесь, что это уже не персонаж, а сам автор. Двумя абзацами ниже — уже не «автор», а сам писатель. Литература незаметно перелилась в мутную, путаную, излучающую какое-то тусклое сияние, полугениальную, но и увечную философию, — философию не как художественную прозу, а как нечто самодовлеющее. В голосе автора появляются доктринерские ноты. Можете считать это художественным дефектом. Однако у сильного и самобытного писателя то, что выглядит как просчет, одновременно и признак силы. Такие писатели склонны на ходу взламывать собственную художественную систему.

*

«Ничего... Твое горе с полгоря. Жизнь долгая, — будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия!» Это из повести Чехова «В овраге». Липа, с мертвым ребенком на руках, едет на подводе, и эти слова, в сущности бессмысленные, но которые невозможно забыть, говорит старик-попутчик. Чувство огромной бесприютной страны и обостряет горе, и странным образом утоляет его. Чувство огромной страны присутствует в книге Горенштейна. Удивительное дело: иные из тех, кто будут читать ее (если будут читать), закричат, чего доброго, о ненависти к России, но создать эту книгу мог только русский писатель. Чувство страны насыщает ее ужасом, веет вечностью. Эта книга — не о коммунизме, не о советской власти; они, конечно, здесь присутствуют, вне советского строя невозможно представить себе жизнь ее героев, — но присутствуют как часть чего-то бесконечно более глубокого и обширного. Разоблачать советскую власть и коммунизм не стоит труда; не дело писателя. «Роман-размышление» (подзаголовок книги), перегруженный странноватым философствованием, менее всего дает основание считать его автора публицистом.

Фридрих Горенштейн — один из немногих зарубежных русских писателей, не имеющих отношения к оттепели. Он сложился вне оттепели и даже вопреки ей. Это надолго обеспечит ему невнимание читателей. Но быть может, все, что мы тут пишем, все творения больших и небольших писателей, знаменитых и незнаменитых, исчезнут без следа. Эта книга останется.