Содержание

Маркиз де Кюстин и его мемуары 5

Глава I 20
Встреча с русским наследником в Эмсе — Подобострастие его придворных — Резкий отзыв любекского трактирщика о России — Пожар на море — На борту «Николая I» — Князь Козловский — Разговор с ним о России — История графа Унгерн-фон-Штернберга — Мрачное прошлое острова Даго
Глава II 29
Приближение к Кронштадту — «Русский флот — игрушка императора» — Петербургская природа — Остров Котлин и Кронштадтская, крепость — Современные галеры — Таможенники и шпионы досаждают путешественникам
Глава III 39
Общий вид Петербурга с Невы — Последний обыск и допрос — Ловкость полицейских ищеек — Путаница с багажом — Немецкий гид — Медный всадник — Постройка Зимнего дворца — Тысячи жертв высочайшей затеи — Мысли о Герберштейне — Московское царство и николаевская Россия
Глава IV 48
Петербург утром — «Дышать только с царского разрешения» — Чиновная иерархия — «Комфортабельная» гостиница — Первая битва с клопами — Михайловский замок — Убийство императора Павла — Нева и ее набережные — Русская Бастилия — Царские могилы по соседству с казематами — Домик Петра Великого — Заброшенный костел
Глава V 59
Острова — Цвет русского общества — Цена популярности Николая I — Придворные интриги — Азиатская роскошь — Русская красота — Ужасы крепостного права — Показная цивилизация — Судьба императрицы — Заговор молчания высшего общества — Страх перед иностранцами — Россия — страна фасадов
Глава VI 73
Русский император — Он внушает страх и сам в вечном страхе — Внешность царя — Николай не умеет улыбаться — Болезнь императрицы — Катастрофа с каблуком — Дворцовая церковь — Великокняжеская свадьба — Татарский хан — Строгий блюститель этикета — Сын цареубийцы в роли шафера — «Подпоручик Лейхтенбергский» — Воркующие голубки — Капелла — Старый митрополит — Гроза
Глава VII 86
Представление Николаю — Маски императора — Умышленное забвение Александра I — «Цивилизация севера» в исполнении придворных — Русский немец на престоле — Бал во дворце — Знаменательный разговор с императрицей — Безрадостное веселье — Ревность Александра I — Император в кругу семьи — Грузинская царица — Женевец в мундире национальной гвардии — Петербург ночью — Путешествие Екатерины II в Крым
Глава VIII 99
Колосс на глиняных ногах — Бал в Михайловском дворце — Французская литература под запретом — Императрица заискивает — «Мы продолжаем дело Петра Великого» — Дитя Азии — Неловкий камер-юнкер — Минеральный кабинет — Тирания протекции
Глава IX 107
Торжественный спектакль — Появление монарха и казенные восторги — Рассказ Николая о восстании декабристов — Отречение Константина — «Мужество перед ударами убийц» — Ненависть Николая к конституции — Придворная пастораль — Друг императрицы — «Монархам чувство благодарности мало знакомо» — Холерный бунт — Акции Кюстина поднимаются — Льстивость, граничащая с героизмом — Если не раб, то бунтовщик — Иллюзия порядка и спокойствия
Глава Х 122
Улицы Петербурга — Невский проспект — Английский стиль и азиатский беспорядок — Извозчики — Символическая тележка фельдъегеря — Военная архитектура города — Обилие церквей — Злословие рабов — «Русский дух» — Замкнутость женщин — Утрированная вежливость
Глава XI 131
Общение царя с народом — Русская «конституция» — Петергофский дворец — Исключительное значение костюма — Николай позирует — Гостеприимство московитов — Страх, парализующий мысль — Восточный деспотизм — Две нации в России — Русским неведомо истинное счастье — Лживые отзывы иностранцев — О лицемерии — Рабы рабов — Империя каталогов — Об интеллигенции — Смертная казнь — Шестидесятимиллионная тюрьма — Часы сардинского посла
Глава XII 142
Петергофский праздник — Победа человеческой воли — Праздничная толпа — Сказочный фейерверк — Ночлег — Веселье по команде — Цесаревич Константин о войне — Выход императора — Катастрофа на море — «Трудовой день»
императрицы — Ужин — Иллюминация парка — Смотр кадетам — Восточная джигитовка
Глава XIII 153
Английский коттедж — Наследник в роли чичероне — Отзвуки Польского восстания — Осмотр дворца — Рабочий кабинет Николая — Поездка в Ораниенбаум — Резиденция Меншикова — Судьба Петра III — Памятники прошлого
Глава XIV 159
Подробности петергофской катастрофы — Ложь охраняет престол — Нация немых — Масленичный эпизод — Полиция выполняет свой «долг» — Кулачное право — Правительственный террор — Зверская расправа на Неве — Отсутствие протестов — Цивилизация прикрывает варварство — Александровская колонна
Глава XV 168
Петербург в отсутствие государя — Табель о рангах — Борьба за чин — Мечты о мировом господстве — О характере русских — Опасность войны — Китайские церемонии — Недоверие к иностранцам — Формальности при отъезде за границу — Пародии на античность — Невские набережные — Петербургские соборы — Эрмитаж — Дуэль Пушкина — Лицемерная скорбь Николая — Ссылка Лермонтова — Кавказ — Школа для русских поэтов
Глава XVI 179
Поездка в Шлиссельбург — О чем нельзя говорить в России — Приключения Коцебу — Шлюзы — Попытка проникнуть в крепость — Жертвы произвола не имеют могил — Ужасы русских тюрем — Званый обед у инженера
Глава XVII 194
Прощание с Петербургом — Догмат послушания — Крестьянские бунты — Внезапная задержка — История декабриста Трубецкого — Неугасимая ненависть Николая к декабристам — Письмо княгини — Мстительное преследование — «Тюремщик одной трети земного шара» — Как обмануть цензуру
Глава XVIII 203
Путешествие на почтовых — «Русские горы» — Фельдъегерь и ямщик — Пророчество опытного путешественника — Деревенское население — Почтовые станции — Привлекательность русских крестьянок — Столичные феи превратившиеся в ведьм — Челядь — Двойная дорога
Глава XIX 210
Вынужденные остановки в пути — Природная грация русского народа — Унылые песни — Качели — Крестьянская сметливость — Богобоязненность и плутовство — Люди голубой крови — Своеобразные понятия о чести — Панегирик рабству — Несчастный жеребенок — Сны наяву — Кровавое прошлое Твери
Глава XX 219
Панорама Москвы — Кремль — Обитель призраков — Кузнецкий мост — Уличная толпа — Цари не жалуют бывшую резиденцию — О железных дорогах — Английский клуб — Русский философ о религиозной свободе — Гулянье у Новодевичьего монастыря — Казаки
Глава XXI 229
Сухарева башня — Единообразие, педантичность и скука — Загородная вилла — Непостоянство русских — Московский «свет» — Политический протест выливается в кутежи и дебоши — Необычайное толкование монастырского устава — Распущенность нравов — Еще о крепостном праве — Грядущая революция
Глава XXII 244
Отъезд из Москвы — Троице-Сергиев монастырь — Разговор о поляках — Любознательность фельдъегеря — Вторая битва с клопами — Осмотр лавры — Роскошь церковного убранства — «Стыдливость» монахов
Глава XXIII 250
Ярославль — Патриотическое тщеславие — Грусть под личиной иронии — Губернатор и его семья — Французский салон в Ярославле — Преображенский монастырь — Соседство Камчатки и Версаля — Деревенские самодержцы — Господство бюрократии — О тайных обществах
Глава XXIV 260
По дороге в Нижний — Русские ямщики — Переезд через Волгу — Самоотречение и покорность — Россия в квадрате — Находчивость русских — Еще о русских напевах — Трехколесный экипаж — Сибирская дорога — Встреча с колодниками
Глава XXV 269
Нижний Новгород — Ярмарка — Смесь языков и одежд — Поиски пристанища — Третья битва с клопами — Столкновение с фельдъегерем — Ярмарочные здания — Чайный город — Город железа — Персидская деревня — Крепостные коммерсанты — Дороговизна — Вспышки протеста — Ярмарочные развлечения
Глава XXVI 283
Денежная реформа — Губернатор беседует с купцами — Деспотическое мошенничество — Император перестраивает Нижний — Господа и рабы — Отсутствие правосудия — Шпион-телохранитель — Фальсификация истории — Нижегородские лагеря
Глава XXVII 292
Язвы, разъедающие империю — Плачевный отъезд из Нижнего — Город Владимир — Канцелярские недра — Опять в Москве — Встреча государя — Бородинские торжества
Глава XXVIII 301
Приготовления к отъезду — Злоключения соотечественника — Тщетные попытки освободить Пернэ — Участие Баранта — Московские застенки — Беседа с Бенкендорфом — Прощальное слово России

Примечания 311

Именной указатель 341

Маркиз де Кюстин и его мемуары

В июне 1839 года А.И.Тургенев из Киссингена сообщал князю П.А.Вяземскому, что в Россию отправляется их общий знакомый, маркиз де Кюстин, известный француз¬ский путешественник и литератор. Поручая знатного туриста попечительству друга, Тургенев просил его рекомендовать Кюстина также князю В.Ф.Одоевскому, Чаадаеву и другим выдающимся представителям мыслящей России*.
Кажется, Кюстин на первых порах не нуждался в покровительстве и рекомендациях. Его имя должно было быть хорошо известно в России. Зловещий призрак революции, постоянно мерещившийся николаевскому двору, возрождал имена деда и отца Кюстина, сложивших головы на гильотине Робеспьера. Астольф де Кюстин родился в Нидервиллере 18 марта 1790 года под грохот раскатов Великой французской революции. При первых ее ударах семья рассеялась. Мать Кюстина, Дельфина де Сабран, женщина редкой красоты и большого ума, укрылась с сыном в уединенной нормандской деревне, где вела скромную и замкнутую жизнь. Г-жа де Сабран, мать ее, эмигрировала ко двору прусского короля. Дед, знаменитый генерал, Адам-Филипп де Кюстин, во главе Рейнской армии теснил пруссаков. И, наконец, отец, молодой, двадцатидвухлетний дипломат, тогда же назначен был правительством Людовика XVI послом к герцогу Брауншвейгскому. Он имел поручение отклонить герцога от участия в создании коалиционной армии, предназначенной к подавлению революции. Тогда еще роялисты надеялись, что без иностранного вмешательства революция скорее и легче сама себя изживет. Юный Кюстин явился слишком поздно, тогда уже, когда герцог дал свое согласие. С той же целью Кюстин отправлен был в Пруссию, где встретил свою тещу. Она тщетно пыталась удержать зятя от возвращения во Францию, куда он собирался, чтобы дать отчет в выполнении возложенных на него поручений. Опасность была сама собой очевидна. Новоявленные эмигрантские кликуши предвещали Кюстину насильственную смерть в случае возвращения в революционную Францию. Кюстин не послушал их. Но, вернувшись на родину, он скоро убедился, что в развертывающихся политических событиях для него уже нет места, нет роли. Он присоединился к армии отца, который штурмовал Шпейер и Вормс, Майнц и Франкфурт.
Однако блестящие победы перемежались с поражениями. Пруссаки заставили генерала Кюстина очистить Майнцкую крепость. Тогда Конвентом он был отозван в Париж и заключен в тюрьму по обвинению в государственной измене. Сын, не желая оставлять опального полководца, вместе с ним покинул армию. Поспешила в Париж и Дельфина Кюстин, поручив ребенка попечениям старой няни. Вопреки вражде, существовавшей между свекром и ее семьей, не хотевшей простить генералу службу его революции, маркиза де Кюстин проявила колоссальную, не женскую энергию, стараясь спасти осужденного. Но все было тщетно.
28 августа 1793 года нож гильотины опустился над склоненной головой генерала Кюстина.
Незадолго перед его казнью сын, исполняя последний завет отца, составил и отпечатал оправдание генерала, которое расклеил на стенах Парижа. Этим навлек он на себя гнев правительства, вскоре был заключен в тюрьму и в январе 1794 года взошел на эшафот. Маркиза Дельфина де Кюстин также перенесла тюремное заключение. Но судьба пощадила ее, и она удалилась в Лотарингию, посвятив себя воспитанию сына.
Гильотина, лишившая Кюстина деда и отца, была для него лучшей рекомендацией ко двору императора Николая. Но и в кругах тогдашней русской интеллигенции он должен был встретить то же радушие благодаря уже личным своим заслугам. В 1811 году, двадцати одного года, Кюстин покинул родину и отправился за границу. Он путешествовал вплоть до 1822 года, изъездив Англию, Шотландию, Швейцарию и Калабрию. Наблюдения и впечатления, вынесенные Кюстином из этих долголетних странствований, послужили материалом для первого крупного литературного произведения его «Memoires et Voyages ou lettres Jcrites B diverses epoques pendant des courses en Suisse, en Ca1abre, en Angleterre et en Ecosse», напечатанной в Париже в 1830 году. Через пять лет, в 1835-м, он выпустил новую книгу «Le monde comme il est».
Вслед затем Кюстин отправился в Испанию и в 1838 го¬ду издал книгу «L’Еspagne sous Ferdinand VII». Книга была за¬мечена не только во Франции, но даже и в России. Т.Н.Грановский писал, что это лучшая работа об Испании периода до последней гражданской войны*. Этими своими работами, свидетельствовавшими об остром, наблюдательном уме и незаурядном литературном даровании, Кюстин уже завоевал признание современников. Его книги пользовались большим успехом. Популярность Кюстина усугублялась еще тем, что он выступал и на драматическом, и на беллетристическом поприще. Он сотрудничал в журналах, принимая участие в качестве переводчика в собрании английских поэтов, изданном под названием «Англо-французская библиотека». В 1833 году он представил во «Француз¬скую комедию» свою пятиактную трагедию, тогда же изданную, «Beatrice Cence». Впоследствии она ставилась в Порт-Сен-Мартене. Затем явилось новое его произведение, «Швейцарский пустынник», в котором, по свидетельству А.И.Тургенева, «он отчасти описал свою любовь к герцогине Дюрас тогда, когда его хотели женить на ее дочери»**. Наконец, перед самым отъездом в Россию Кюстин напечатал «Этеля» («Ethel», Paris, 1839). А уже много позднее написал большой теологический роман «Romuald ou la Vo¬cation», напечатанный в 1848 году и направленный против атеизма.
В истории Кюстин запечатлелся едва ли не только как автор «La Russie en 1839». И это одна из глубоких исторических несправедливостей, ибо даже помимо этой книги всей предыдущей своей литературной деятельностью Кюстин уже завоевал место в истории. Недаром он был признан задолго до появления его воспоминаний о России. Шатобриан дарил Кюстина своей дружбой. В салоне знаменитой Аделаиды Рекамье, любви которой в свое время тщетно домогались и романтичный Люсьен Бонапарт, и мрачный религиозный фанатик Матье Монмаранси, и суровый Бернадот, и сам Наполеон, — где собирался цвет литературной Франции, где Ламартин впервые читал свои «Meditations», — Кюстин был постоянным посетителем. Равным образом он был своим человеком в другом знаменитом салоне, возглавлявшемся женой его друга, известного немецкого писателя Варнгагена фон-Энзе, Рахилью, вокруг которой группировались светила всех видов искусства.
В этих салонах Кюстин встречался и с приезжими из России А.Тургеневым, Вяземским, Гречем и др. Таким образом, в русском обществе имя его, известное по литературе, облекалось живой плотью знакомого человека, человека большого ума, яркого, остроумного и бесконечно милого и любезного.
Самая политическая физиономия Кюстина также не пред¬ставляла ничего загадочного. Маркиз Астольф де Кюстин, обломок старинной аристократической фамилии, являлся страстным клерикалом и убежденным консерватором, что отлично было известно русскому двору. Впоследствии, издавая свою книгу о России, он предварял читателя, что отправлялся в Россию в надежде найти там аргументы против представительного правления. И эта цель, которая влекла талантливого туриста в далекую страну, если и не была известна русскому правительству, то во всяком случае легко могла быть угадана.
При таких предпосылках приезд Кюстина в Россию и, главное, возможные и, как казалось, вполне естественные последствия его посещения приобретали характер явления крупной политической значимости. Для того чтобы оценить это по достоинству, должно припомнить сложные взаимоотношения России и Франции в то время. Николай I остро и постоянно ненавидел Людовика-Филиппа, «короля баррикад». После июльской революции 1830 года он говорил французскому посланнику, что «глубоко ненавидит принципы, которые увлекли французов на ложный путь». Император носился даже с мыслью о возрождении Священного Союза и вел переговоры с Пруссией и Австрией о сосредоточении русской армии на западной границе. Однако факт признания Людовика-Филиппа всеми другими европейскими державами заставил и Николая признать «короля баррикад» подлинным правителем Франции, с ко¬торой так или иначе, а необходимо было считаться. Между тем французское общественное мнение, особенно после июль¬ской революции, было резко восстановлено против николаевского самодержавия. К тому было много причин, и между ними, конечно, опасения военного вторжения России в Европу. Недаром Герцен в 1851 году писал, что в России «французы чают соперника и не стыдятся сознавать, что тут есть сила, — вспомните, это говорит Кюстин; французы ненавидят Россию, потому что они ее смешивают с правительством»*.
Французское общественное мнение не могло примириться и со зверствами, которыми сопровождалось подавление Польского восстания в 1831 году. Еще более негодовало оно по поводу жестоких гонений на униатов, единственное преступление которых заключалось в том, что они расходились с казенным православием. Если в первом случае была налицо хоть некоторая тень законности, «преступления и наказания», то здесь оказывалось одно бесцельное зверство, особенно зловещее на фоне заверений Николая о своей веротерпимости и заботах о подданных католиках.
Таковы были основные факторы, из которых складывались взаимоотношения двух великих держав. Репутация им¬ператора Николая, да и вообще русского самодержавия, казалась безнадежно подорванной. Для ее некоторого восстановления представлялось единственно возможным и на¬сущно необходимым «пропеть себе самому хвалебный гимн, и притом непременно на французском языке, в назидание Европе».
Такие попытки предпринимались русским правительством. Но они были совершенно неудачны. Написанные русскими и изданные на французском языке, книги эти характеризовались полной беспомощностью, грубой, азиатской лестью и, что еще хуже, ложью, бившей в глаза.
Теперь, с приездом Кюстина, заведомо намеревавшегося впоследствии описать свое путешествие, открывался, как казалось, единственный и идеальнейший случай пропеть себе хвалебный гимн, да еще устами иностранца, талантливого писателя, пользующегося широкой известно¬стью на родине. Конечно, этими надеждами и объясняется вни¬мательный прием, который Кюстин встретил при императорском дворе, ласки и конфиденциальные беседы Николая I, угодливость и расшаркивание русских вельмож.
Эффект оказался совершенно обратным. Кюстин ехал в Россию искать доводов против представительного правления, а вернулся убежденным либералом. Это он сам засвидетельствовал в своей книге. Слухи об его отношении к русскому самодержавию, как и водится, обогнали книгу Кюстина. «Я думаю, что on est trJs hostile к нам, — писал А.Тургенев кн. Вяземскому, — так, по крайней мере, предварила меня Рекамье, коей он читал отрывки. Сначала не был таков, но многое переиначил еще в рукописи»*.
Действительность превзошла все мрачные слухи. Книга явилась жесточайшим и безапелляционным приговором русскому самодержавию. Откровения и ласки императора и любезность русского двора имели весьма ограниченное влияние на пытливый и наблюдательный ум автора. Он только на первых порах готов был поддаться этому очарованию. Но факты слишком настойчиво лезли в глаза, действительность слишком властно требовала ответа. Кюстин и не остановился перед окончательными выводами: «Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления... Это путешествие полезно для любого европейца. Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране».
Таково было резюме Кюстина. Неудивительно, что по ознакомлении с его книгой даже высшие официальные сферы утратили присущее им олимпийское спокойствие и равнодушие, а император Николай, прочитав ее, бросил на пол, воскликнув: «Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!»**
«Неблагодарный путешественник» мог торжествовать полную победу. Его книга, подобно тяжелому снаряду, про¬била полицейскую броню официального благополучия. Она была истолкована как вызов, требовавший ответа.
Прежде всего приняты были все возможные оградительные меры. Немедленно последовало запрещение упоминать о книге Кюстина в печати. Книгопродавцы, выписавшие ее в Россию, получили приказание вернуть все экземпляры за границу. Но эти запреты вряд ли имели успех. Книга обильно протекала в Россию нелегальными путями.
Больно задетое Кюстином русское правительство приложило все усилия к тому, чтобы парализовать действие его книги на европейское общественное мнение и ослабить успех, который она встретила среди читателей всех стран, в частности России. С этой целью за границей на французском, немецком и английском языках стали появляться, при ближайшем участии правительства (конечно, тщательно замаскированном), произведения русских авторов, заключавшие в себе беззубую критику Кюстина и холопскую лесть императору Николаю. Недаром Ф.И.Тютчев отозвался об этих «так называемых заступниках России», что они представляются ему «людьми, которые в избытке усердия в состоянии поспешно поднять свой зонтик, чтобы предохранить от дневного зноя вершину Монблана»*.
Конечно, недостаточно было выпустить несколько брошюрок с дешевой руганью по адресу автора и жандарм¬скими изъявлениями восторга по адресу существующего строя. Надо было во что бы то ни стало развенчать и автора, и его книгу в глазах общества, а главное — снизить, умалить ее значение, уподобить ее обыкновенному памфлету. Для сего одновременно с «литературной борьбой» правительство прибегло к старому, испытанному средству, приобретшему уже характер прочно выработанной системы. Первый опыт ее применения был осуществлен при самом воцарении Николая, когда пришлось так или иначе отчитываться перед обществом в событиях 14 декабря. Тогда официальная версия взяла твердый курс на уподобление восстания декабристов случайной и ничтожной бунтовщической вспышке. Он оказался неудачным, этот опыт. Ввиду плохо скрываемой тревоги едва ли кого-нибудь по-настоящему обманули декларативные заверения правительства в ничтожности замыслов заговорщиков.
Так было и в данном случае. Показное презрение к книге Кюстина как к явлению, не стоящему внимания, не способно было скрыть истинного впечатления, произведенного ею на русское правительство. Но так или иначе удобная версия была создана. Поскольку говорить о Кюстине в официальной печати не представлялось возможным, эта версия неизбежно должна была принять формы устной новеллы, запечатлевавшейся в дневниках и записках современников. Одна из таких записей повествует, например, о том, как однажды на вечере у императрицы Александры Федоровны государь сказал: «Я прочел только что статью Кюстина, которая чрезвычайно насмешила меня: он говорит, будто я ношу корсет; он ошибается, я корсета не ношу и никогда не носил, но я посмеялся от души над его рассуждением, что императору напрасно носить корсет, так как живот можно уменьшить, но совершенно уничтожить его невозможно»*.
Если это и анекдот, то уж никак не случайный. Подобные рассказы распространялись, несомненно, нарочито и вполне сознательно, чтобы засвидетельствовать перед обществом отношение самодержца к книге Кюстина. Вот, мол, император в этой книге не нашел ничего заслуживающего внимания, исключая замечания автора о царском корсете. Отсюда почтенным читателям уже самим предоставлялось судить о достоинствах этой книги.
Официальная версия нашла, кажется, наиболее яркое и полное выражение в записках графа М.Д.Бутурлина. Верноподданный граф писал, что Кюстин встретил весьма лас¬ковый прием вследствие трагической судьбы его отца и деда и собственной своей «некоторой» литературной известности. В пути государь повелел окружить его всевозможными почестями. Но тем временем, будто бы, стало извест¬но, что во Франции Кюстин пользуется дурной репутацией из-за своих «нечистых вкусов». И, оскорбленный в лучших чувствах, император распорядился отменить все почести и более уже не принял Кюстина. «Книга явилась как мщение», заключал Бутурлин, и является не более как «собранием пасквилей и клевет»*.
Такова была эта официальная версия, сводившая весь смысл произведения Кюстина к личным счетам. Неизвестно, да и не столь важно знать, действительно ли обладал Кюстин «нечистыми вкусами». Важнее и существеннее то, что правительство в борьбе с ним пользовалось сугубо нечистыми средствами, прибегая к инсинуациям насчет личных свойств автора тогда, когда ничтожен был арсенал воз¬ражений против его книги.
При этом правительство, видимо, добилось своего в распространении подобных слухов. «Хорош ваш Кюстин, — восклицал князь Вяземский в письме А.И.Тургеневу. — Эта история похожа на историю Геккерна с Дантесом»**.
Так встретило книгу Кюстина николаевское правительство. И тревога его была далеко не напрасной, ибо мемуары французского путешественника не могли не произвести сильного впечатления на русского читателя. «Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна. И это страшное общество, и эта страна — Россия...» — записал в своем дневнике Герцен 10 сентября 1848 года.
В условиях николаевского режима, в условиях задушенного слова, притупленной мысли и раболепного обскурантизма проникновение подобной книги было явлением настолько необычайным, настолько крупным, что не могло быть обойдено молчанием. На мгновение те, против кого были направлены откровения Кюстина, почувствовали себя в положении людей, в доме которых подземным толчком сломало наружную стену. И вот внезапно их интимная жизнь, семейные дрязги и ссоры, обыкновенно столь ревниво оберегаемые от постороннего взора, стали достоянием улицы.
Между тем время брало свое. Никакие полицейские, оградительные меры неспособны были остановить перерождения русского дворянства, в особенности среднего и мелкого, блеск фамильных гербов которого тускнел в провинциальной глуши. Оно уже успело прикоснуться к европейской культуре. Оно уже начинало смутно сознавать, что для поддержания своего престижа и превосходства недостаточно иметь богатые конюшни и псарни, да в лакейской толпу заспанных холопов. Провинциальное дворянство уже пыталось перестраивать жизнь как-то на европейский лад. Наряду с тучными йоркширами и тонкорунными овцами оно выписывало из-за границы также новые французские романы, «Journal des Debats», «Аугсбургскую газету». Степные помещики, отправляясь по своим нуждам в город, привозили в деревню запасы свежих книг. В бильярдных, вдоль стен, начинали вырастать книжные шкафы. Изрядная библиотека становилась предметом хвастовства, чтение — модой, и не только модой, но сплошь и рядом насущной потребностью. Это было вполне естественно, опять-таки в силу условий полицейского режима, жестокими рогатками стеснявшего человеческую мысль, единственный выход которой оставался в чтении. Отсюда — особенная тяга к запрещенной книге, интерес к которой зиждился не только на обыкновенном любопытстве, но и на стремлении чужими устами высказать свои сокровенные, тревожные мысли, свои сомнения.
Неудивительно, что книгу Кюстина прочли все, вплоть до сыновей Фамусовых и Маниловых. «Я не знаю ни одного дома, порядочно содержимого, где бы не найти сочинения Кюстина о России», — вспоминал в 1851 году тот же Герцен.
Если придворные круги встретили книгу Кюстина с искренним негодованием, вполне естественным и свидетельствовавшим о том, что стрела попала в цель, то иначе и сложнее складывалось отношение к произведению Кюстина тогдашней русской интеллигенции. Напомним, что и она отнюдь не была внеклассовой и сохраняла основные кастовые черты. Поэт и камергер Ф.И.Тютчев в 1844 году в статье «Россия и Германия» писал: «Книга господина Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства и духовного растления (отличительной черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым дозволяют себе относиться к самым важным и возвышенным вопросам более нервами, чем рассудком; дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля».
Так же, по-видимому, по крайней мере внешне, встретило книгу Кюстина и старшее поколение нарождавшейся русской интеллигенции. Жуковский в письме к А.Я.Булгакову обозвал даже Кюстина «собакой»*. Вяземский взялся за перо, чтобы отвечать Кюстину, но бросил статью на полуслове, о чем крайне сожалел тот же Жуковский: «Жаль, что не докончил он статьи против Кюстина, — сетовал Жуковский в письме к Ал.Тургеневу, — если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще можно будет Вяземскому придраться и отвечать; но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на Кюстина; одним словом, ответ ему должен быть просто печатная пощечина в ожидании пощечины материальной»**.
Замечания чрезвычайно любопытные и характерные. Оказывается, что в книге много правды, и все-таки автора надо наградить пощечиной. «Не за правду ли, добрый Жуковский?» — иронизировал А.И.Тургенев, сообщая отзыв Жу¬ковского Вяземскому. Он спешил заявить, что вовсе не жалеет об отказе его друга от намерения возражать Кюстину, «ибо люблю Вяземского более, нежели его минутный пыл, который принимает он за мнения... Не смею делать замечаний на Жуковского, но, пожалуйста, не следуй его совету», — заключал Тургенев. В другом письме к Вязем¬скому Тургенев сам просил друга откликнуться на книгу Кюстина и написать «о принципах, о впечатлениях, переданных откровенно»***.
Характерно и то, что Вяземский не воспользовался советом Жуковского «придраться к новому изданию» и уже не вернулся к статье, начатой под горячую руку, хотя Кюс¬тин в ближайшее время выпустил еще ряд изданий своего «пасквиля», не считая переводов на иностранные языки.
Впрочем, есть основания предполагать, что и мнение Тютчева о книге Кюстина не вполне исчерпывалось вышеприведенным отзывом. В дневнике Варнгагена фон Энзе под 29 сентября 1843 года имеется запись о посещении его «камергером Т». Коль скоро доподлинно известно, что около этого времени Тютчев посещал Варнгагена, совершенно очевидно, что о встрече с ним и идет речь. И вот оказывается, что «о Кюстине отзывается он довольно спокойно; поправляет, где требуется, и не отрицает достоинств книги. По его словам, — читаем далее, — она произвела в России огромное впечатление; вся образованная и дельная часть публики согласна с мнением автора; книгу почти вовсе не бранят, напротив, еще хвалят ее тон».
Подобное разноречие в отзывах одних и тех же лиц, конечно, не должно нас удивлять. Прежде всего совершенно очевидно, что гласное изъявление похвалы Кюстину было тогда немыслимо. Но и помимо того у этих людей, смотревших на книгу Кюстина под определенным углом зрения и воспринимавших ее сквозь призму своей идеологии, неизбежно должно было создаться двойственное отношение к произведению Кюстина.
Все эти люди, из которых строились первые кадры русской интеллигенции, считали естественным обсуждать недостатки родины в своем тесном кругу, тогда как Кюстин был для них чужим, сыном чужой им, да еще враждебной в эту пору Франции. Пусть мы признаем, что наши близкие обладают многими недостатками и даже пороками, но мы их все-таки горячо любим, и нам больно, ежели чужой, проведший несколько времени в их обществе, станет осуждать их. Вот в точности чувства, которые вызывала книга Кюстина в русской интеллигенции. И от чувства этого не мог освободиться вполне даже молодой Герцен. «Тягостно влияние этой книги на русского, — писал он в 1843 году, — голова склоняется к груди, и руки опускаются; и тягостно от того, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой дотронулся до больного места...»*
Если для русских читателей книга Кюстина явилась своего рода зеркалом, в котором они, волнуемые противоречивыми чувствами, узнавали себя, то для Европы это произведение во многих отношениях сыграло роль ключа к загадочному шифру, ключа к уразумению многих сторон и явлений таинственной страны, упрямо продвигавшейся к первому пульту европейского концерта.
По всему этому естественно, что на долю мемуаров Кюс¬тина выпал редкий успех. Выдержавшая множество изданий во Франции, книга тогда же была переведена на все важнейшие европейские языки, в каждой стране опять-таки потребовав по несколько изданий.
С течением времени книга Кюстина должна была, казалось, утратить актуальное значение, ибо по самому замыслу своему она адресовалась к современнику. И тем не менее интерес к ней не угасал. Лишенный возможности познакомиться с книгой в полном переводе в силу тяготевшего над нею цензурного запрета, русский читатель со вниманием следил за скупыми отрывками, печатавшимися Н.К.Шильдером в «Русской Старине». С таким же вниманием был встречен и появившийся в издании «Русская Быль» сжатый, обескровленный пересказ воспоминаний Кюстина.
Бесспорно, Кюстин вполне заслужил подобную популярность. Книга его является ценным источником сведений из области политического строя николаевской эпохи. Особый интерес придает ей то, что она написана иностранцем, впервые посетившим Россию. Отсюда — ее острота и свежесть, очень часто отсутствующие у отечественных мемуаристов, описывающих обстановку, в которой они родились и выросли. Однако же эта особенность Кюстина имеет и оборотную сторону. Правда, в своих суждениях о России и в повествовании своем он был беспристрастен и прагматичен, сколько это вообще возможно. Правда и то, что он, приехав в Россию, был до некоторой степени подготовлен к восприятию русских впечатлений, изучив историю, Кюстин хорошо был знаком с «Историей России и Петра Великого» Сегюра и «Историей государства Российского» Карамзина, вышедшей в Париже еще в 1826 году.
И все-таки благодаря краткости своего пребывания в России Кюстин, как новичок, не всегда мог уразуметь отдельные стороны того сложного комплекса, который представляла собой николаевская Россия. К тому же он иногда и слишком спешил со своими заключениями. Так, например, едва приехав в Петербург, Кюстин на основании первых впечатлений, произведенных на него столицей, уже судит о всей России. Но это было бы еще полбеды. Несравненно опаснее то, что в сознании Кюстина придворное окружение, с которым он близко столкнулся в Петербурге, отождествлялось с понятием «народ». И по этой оторванной, висящей в безвоздушном пространстве горсти лю¬дей Кюстин сплошь и рядом судил о подлинной России и ее народе.
Но зато тогда, когда он говорит о царе, о дворе, о русском чиновничестве, Кюстину можно всецело довериться. Своим острым, наблюдательным умом он сумел глубоко и верно разгадать смысл русского самодержавия и фигуру его «верховного вождя». Суждения Кюстина о Николае тем более интересны, что на протяжении всей книги отчетливо проходит смена его впечатлений; от восторга, близкого к обожествлению, путем мучительного анализа француз¬ский роялист пришел к полному развенчанию своего героя, к зловещей разгадке Николая, отражавшего Россию его времен — «гигантский колосс на глиняных ногах».
В отдельных подробностях Кюстин обнаруживал подчас слишком большую поспешность и непродуманностъ. Так, он совершенно не понял значения двух крупнейших явлений предшествовавшего времени: литературной деятельности Пушкина и восстания декабристов. С такой же легкостью Кюстин повторит довольно распространенную в западноевропейской публицистике мысль о том, что русская культура не более как внешний лоск, едва прикрывающий варварство, что истинная цивилизация чужда русским, ограничивающимся поверхностным усвоением того, что выработано в области культуры европейской наукой. Более чем сомнительны замечания Кюстина по поводу характера русских мятежников, методическую жестокость которых он противопоставляет преходящему революционному исступлению своих соотечественников. Многие заключения его весьма смелы и любопытны, но не менее того спорны, подобно замечанию насчет того, что прославленные русские кутежи являлись лишь одной из форм выражения общественного протеста против правительственного деспотизма.
Подобных спорных суждений много рассеяно в книге Кюстина. Но все эти ошибки, допущенные автором либо по незнанию, либо в пылу обличительного задора, конечно, ни в какой мере не умаляют значения книги. За увлекательными, яркими и художественными страницами ее мы ясно и отчетливо видим лицо эпохи.
В этом весь смысл и значение книги Кюстина. Благодаря этому «Россия в 1839 году» может быть отнесена к числу крупнейших исторических памятников. Таковым остается она и по настоящее время...

Сергей Гессен,
Ан. Предтеченский



ГЛАВА I


Встреча с русским наследником в Эмсе — Подобострастие его придворных — Резкий отзыв любекского трактирщика о России — Пожар на море — На борту «Николая I» — Князь Козловский — Разговор с ним о России — История графа Унгерн-фон-Штернберга — Мрачное прошлое острова Даго

Мое путешествие по России началось, как будто, уже в Эмсе. Здесь я встретил наследника, великого князя Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении многочисленного двора в 10 или 12 каретах.
Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев во время исполнения ими своих обязанностей, было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия. Но едва лишь наследник удалялся, как они принимали независимый вид и делались надменными, что создавало резкий и малопривлекательный контраст с их обращением за минуту прежде. Впечатление было таково, что в свите царского наследника господствует дух лакейства, от которого знатные вельможи столь же мало свободны, как и их собственные слуги. Это не походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах, где официальное чинопочитание, большее значение должности, нежели лица, ее занимающего, и роль, которую всем приходится играть, порождают скуку и вызывают подчас насмешливую улыбку. Нет, здесь было худшее: рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показалась мне слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я собрался посетить1*.
У великого князя приятные манеры, благородная без военной выправки поступь, весь облик его полон своеобразного изящества, присущего славянской расе. Это не живая страстность людей юга и не бесстрастная холодность обитателей севера, а смесь простоты, южной непринужденности и скандинавской меланхолии. Великий князь наполовину немец. В Мекленбурге, как и в некоторых местностях Голштинии и России, нередко встречаются славянские немцы. Лицо великого князя, несмотря на его молодость, не столь приятно, как его фигура. Самый цвет ли¬-
ца — несвежий, свидетельствующий о каком-то внутреннем недуге. Сквозь наружный вид доброты, которую обыкновенно придают лицу молодость, красота и немецкая кровь, нельзя не признать в нем сильной скрытности, неприятной в столь молодом еще человеке.
Что касается до всего великокняжеского кортежа, то я был поражен недостатком изящества его экипажей, беспорядком багажа и неряшливостью слуг. Очевидно, недостаточно заказывать экипажи у лучших лондонских мастеров, чтобы достигнуть английского совершенства, обеспечивающего Англии в наш положительный век превосходство во всем и над всеми.
Из Эмса путь мой лежал через Любек. Едва я успел расположиться в одной из лучших любекских гостиниц, как в комнату ко мне вошел хозяин гостиницы, узнавший, что я отправляюсь в Россию. С чисто немецким добродушием он стал уговаривать меня отказаться от моего намерения.
— Разве вы так хорошо знаете Россию? — спросил я.
— Нет, но я знаю русских. Их много проезжает через Любек, и по физиономиям этих путешественников я сужу об их стране.
— Что же именно вы находите в

Именной указатель

Адамс М.И. — 328
Адлерберг А.В. — 311
Александра Федоровна — 12, 62, 69, 75, 76, 79, 81, 82, 89, 90, 97, 100, 103, 115, 116, 148, 149, 151, 153—155, 156, 318, 320, 321
Александр I — 52, 53, 75, 87, 91, 181, 259, 316, 322, 326, 331
Александр II — 20, 21, 155, 156, 311
Анна Иоанновна — 333
Анна Леопольдовна — 333
Аренд Н.Ф. — 319

Багратион П.И. — 340
Баженов В.И. — 316
Бальзак О. — 192, 334
де Барант — 304—308, 318
Батеньков Г.С. — 317
Белинский В.Г. — 318
Бенигсен Л.Л. — 316
Бенкендорф А.Х. — 308, 324
Бернадот — 8
Бестужев М.А. — 327
Бетанкур — 339
Бирон Э. — 319, 333
Блай — 312, 313
Богарне Е. — 72, 315
Бонапарт Л. — 7
Боткин В.П. — 318
Бренн В.— 316
Булгаков А.Я. — 15
Бутурлин М.Д. — 12, 13
Бутурлин М.П. — 273, 283—291, 295, 339
Буше Ф. — 155, 330

Варнгаген фон Энзе К.А. — 8, 15, 16
Василий Иванович — 45
Вигель Ф.Ф. — 338
Виельгорский М.М. — 311
Волконская М.М. — 335
Воронихин А.Н. — 331
Воронцов-Дашков И.И. — 72, 320
Вяземский П.А. — 5, 8, 10, 13, 14

Галуппи Б. — 320
Гваренги Д. — 322, 332
Геккерн Л. — 13
Герберштейн С. — 45, 46, 314, 315
Герцен А.И. — 9, 13, 14, 16, 315, 334
Гильдебранд Ф.А. — 319
Гоголь Н.В. — 311
Годунов Б. — 249, 337
Голицын А.Н. — 335
Гораций — 327
Гофман — 325
Грановский Т.Н. — 7
Греч Н.И. — 8, 325
Григорий XVI — 317
Грот Я.К. — 327
Гэ С. — 101, 324
Гюго В. — 324, 325

Дадиани Н. — 322
Дантес Ж. — 13, 177
Дашков — 331
Делавинь К. — 324
Дельвиг А.А. — 324
Дибич И.И. — 328
Дивов П.Г. — 331
Дмитриев И.И. — 337
Донской Дмитрий — 336
Добролюбов Н.А. — 321
Дюргам — 30, 313

Екатерина II — 29, 98, 124, 136, 157, 158, 175, 313, 316—318, 323, 330, 331
Елена Павловна — 101, 102, 323, 324
Елизавета Алексеевна — 91
Елизавета Петровна — 179, 329, 332, 333
Енохин И.В. — 311, 319

де Жанлис — 191, 334
Жирарден Д. — 101, 324
Жозефина — 315
Жуковский В.А. — 15, 310, 323, 324

Занд К. — 333
Захаров А.Д. — 318

Ибаев — 334
Иван III — 336
Иван IV — 222
Иван VI — 179, 185—188, 333, 334
Истомина Е.И. — 315

Кавелин А.А. — 311
Кавос А.К. — 325
Карамзин Н.М. — 17, 45, 46, 314
Критские — 334
Каратыгины — 315
Карл V — 45
Керн А.П. — 338
Кленце — 332
Констан Бенжамен — 324
Клодт П.К. — 328
Козловский М.А. — 22—26, 311, 312, 317
Кок Поль де — 60, 318
Константин Павлович — 146, 329, 330
Коцебу А. — 182, 325, 333
Критские — 334
Крузенштерн И.Ф. — 312
Крылов И.А. — 335
Кулон — 43, 50
Кюстин, семья — 5, 6, 8

Ланской — 331
Ламартин А. — 8
Лафонтен Ж.— 195, 335
Леблан — 329
Лермонтов М.Ю. — 332
Ливен Х.А. — 311
де Линь — 323
Лопухина Е. — 334
Лунин М.С. — 334
Людовик XIV — 208, 209, 314
Людовик-Филипп — 8, 9

Максимилиан Лейхтенбергский — 58, 73, 79—85, 315
Мандт — 319
Мария Николаевна — 50, 58, 73, 79—85, 105, 106, 315
Мария Федоровна — 326
Маттернови Г. — 314
Мейербер Д. — 84, 320
Менелас — 330
Меншиков А.Д. — 157, 319, 330
Минин К. — 289, 290, 340
Миних — 333
Мирович В.Я. — 329, 333
Михаил Борисович — 336
Михаил Павлович — 52, 101, 315
Модюи А. — 325
Мойер И.Ф. — 319
Монмаранси М. — 8
Монферран А.А. — 167, 313, 331
Моро Ж.В. — 58, 318
де ла Мотт — 332
Мочалов П.С. — 315
Муравьев Н.М. — 335
Муравьева — 335

Назимов В.И. — 311
Наполеон I — 8, 23, 62, 258, 259, 318
Нелидова В.А. — 321
Никитенко А.В. — 324, 325
Николай I — 8—13, 18, 22, 28, 29, 72—76, 79—89, 92—95, 98—122, 131—136, 139, 140, 143, 146, 147, 151, 152, 157, 159, 166—168, 174, 176—178, 180, 197—201, 204, 269, 270, 281, 283—286, 290, 291, 297—299, 311—332
Новиков — 334

Огарев Н.П. — 315, 334
Одоевский В.Ф. — 5, 324
Оленины — 338
Ольга Николаевна — 81
Ольденбургский, принц — 327
Орлов А. — 331

Павел I — 26, 28, 53, 54, 312, 313, 316, 317, 320
Пален П.A. — 53, 313, 316
Пален П.П. — 42, 313
Паткуль А.В. — 311
Пернэ Л. — 301—308
Петр I — 31, 49, 50, 54, 55, 87, 100, 124, 167, 170, 174, 186, 298, 314—317, 320, 323, 327
Петр III — 53, 158, 315, 316, 330, 331
Пирогов Н.И. — 319
Плетнев П.А. — 311, 327
Пожарский Д.М. — 289, 340
Полиньяк, семья — 254
Полиньяк И.И. — 338
Полторацкие — 253—257, 338
Понятовский С. — 58, 318
Потемкин-Таврический Г.А. — 175, 249, 323, 332
Поццо ди Борго К.А. — 313
Пугачев Е. — 329
Пушкина Н.Н. — 177
Пушкин А.С. — 17, 176—178, 311—314, 322—324, 332, 337

Растрелли К.Б. — 315, 331
Раух — 319
Рекамье А. — 7, 10
Рембрандт Х.— 176
Репнин-Волконский Н.Г. — 69, 70, 319
Росси К.И. — 315
Рубинштейн А.Г. — 324
Рюль — 319

Сабран, семья — 5, 6, 254
Самойловы — 315
Сарти Д. — 320
Сегюр Ф.-П. — 17
Семеновы — 315
Сенковский О.И. — 325
Серафим, митрополит — 320, 322
Сикст IV — 320
Смирнова А.О. — 311
Соколовский — 339
Сперанский М.М. — 181, 331, 333
Старов И.Е. — 332
Стасов В.П. — 314
Стофреген К. — 319
Суворов А.В. — 317

Тарасов Д.К. — 319
Тассо Торквато — 329
Толстой Л.Н. — 322
Томон Т. — 322, 325
Тон К. — 313
Трубецкая Е.И. — 196—202, 299, 335, 336
Трубецкой С.П. — 196—202, 335, 336
Тургенев А.И. — 5, 8, 10, 13, 15
Тургенев И.С. — 311
Тютчев Ф.И. — 11, 14—16

Унгерн-Штернберг К.К. — 26—28, 312
Уткин — 334

Фальконет Э.М. — 313
Фельтен Ю. — 332
Фикельмонт К.Л. — 105, 325
Фредерикс П.А. — 327
Фредерикс Ц.В. — 116, 327

Чаадаев П.Я. — 5
Чарторийский А. — 322
Чернышев А.И. — 179, 333
Чингисхан — 221

Шатобриан Ф. — 7
Шедель И. — 330
Шильдер Н. К. — 17
Шлегель — 319
Шнитцлер И.-Г. — 69, 318
Штауберт А.Е. — 314

Щепин-Ростовский Д.А. — 327
Щепкин М.С. — 315

Ювенал — 312

Заезжее неприятие

04.04.2008

Автор: Сергей Иванов
Источник: Коммерсант "Weekend"

Нас всегда занимало, что о нас — о России, о СССР, снова о России — думают иностранцы. Разумеется, иностранцы западные. 

Гости-чужестранцы начали писать нелицеприятные отзывы о Московии в XVI веке, однако про публикации эти московиты не знали. Во враждебности Запада у нас никогда не сомневались (еще Сигизмунд Герберштейн описывал маниакальную московскую шпиономанию), однако обижаться на Запад мы начали лишь с того момента, как захотели Западом стать. 

Когда в 1705 году в гамбургском "Меркурии" напечатали нечто некомплиментарное о России, Петр I "прогневался и на коммерцию гамбургскую наложил негодование". Значит, отслеживал. И при всей любви этого государя к иностранцам принцип его здесь был крутенек: "Ежели впредь кто об России предосудительное что-либо напечатает, тот не только изгнан будет из города и уезда, но и телесно накажется; доносителю же дается вознаграждение". Так с тех пор и повелось. Матушка Екатерина, даром что сама немка, сетовала: "Нет народа, о котором было бы выдумано столько лжи, нелепостей и клеветы, как народ русский". 

Власти, допустим, по статусу положено думать об имидже страны. Однако заметим, что и партикулярный дворянин вроде Пушкина болезненно интересовался мнением чужеземца о своей стране. Дадим знаменитую, затертую до дыр пушкинскую цитату в ее контексте. Речь о письме из Михайловского к Петру Вяземскому от 27 мая 1826 года по случаю приезда француза Ансело: "Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда — при англичанах дурачим Василья Львовича; пред M-me de Stael заставляем Милорадовича отличаться в мазурке. Русский барин кричит: мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Все это попадает в его журнал и печатается в Европе — это мерзко. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России?" Текст сумбурный, но примечательный. Сначала у Пушкина оказываемся виноваты мы (то есть, конечно, сам поэт, явно приводящий три примера из собственной биографии), а потом несчастный путешественник, имевший недостаточно тонкости понять, что ни одному ругательному слову русского о России нельзя верить, что это все юродство. Но самое неожиданное — это завершение патриотического пассажа: чувствуя, что образованный русский не может ни вполне объединиться со своей страной, ни вполне от нее дистанцироваться, Пушкин делает вывод, что единственный выход тут — эмиграция. 

Но почему же русскому человеку, этому, по словам Пушкина, "вечному предмету невежественной клеветы писателей иностранных", при выяснении отношений с собственной родиной все равно столь важно мнение "клеветников"? Ведь априори понятно, что иностранец смотрит однобоко, понимает мало, всегда неудовлетворителен, притом иногда злонамеренно, и однако ж все образованное русское общество затаив дыхание ждет выхода книги Ансело, как до этого ревниво читало мемуар де Сталь, как потом будет обсуждать книгу де Кюстина. Все дело в том, что русский образованный класс, сделанный по европейскому лекалу, жил в европейской системе координат и сквозь нее же смотрел на собственную страну — но до конца по этому пути отчуждения русский человек тоже не мог пойти. В глазах начинало двоиться, голова кружилась, национальная почва уходила из-под ног. 

И в этом смысле ничего не изменилось до сих пор. Возьмем модельный пример с мало кому известным в собственной стране маркизом де Кюстином, который стал настоящим проклятием русского самосознания, хотя пробыл в России всего полтора месяца в 1839 году. История возмущений, запретов, опровержений, пересказов и переводов этой книги составляет захватывающее повествование. Вспомним реакцию Александра Герцена: "Книга Кюстина действует на меня как пытка, как камень, привешенный к груди... И тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой дотронулся до больного места". Кюстином зачитывались по всей стране. "Я не знаю ни одного приличного дома, где бы не нашлось сочинения Кюстина о России, которое было запрещено специальным приказом Николая",— пишет Герцен. "Книга... произвела здесь эффект и хотя, естественно, строго запрещена, однако весь аристократический круг ее прочел, а кто и не прочел, не сознается в том",— вторит Модест Корф (цитирую по интереснейшей статье В. А. Мильчиной). Забавно, что Петр Вяземский, считавший, что "они не умеют смотреть на Россию, амы ее показать", написавший разгромный отзыв даже на книгу вышеупомянутого благонамеренного Ансело, размахнулся своим перуном и на де Кюстина, но тут как на грех вышел высочайший указ "О дополнительных правилах на выдачу заграничных паспортов", и ставший невыездным Вяземский понял, что, как ни ругай Россию, все будет мало! 

Чтение книг, написанных иностранцами, критически глядящими на нашу страну, составляло одно из мазохистских развлечений либеральной советской интеллигенции 1970-х годов. Разумеется, восторженные дурачки из числа левых европейских интеллектуалов вызывали у меня и моих друзей лишь ненависть, но вот, скажем, книгами американских журналистов Хедрика Смита или Роберта Кайзера, в меру объективных и в меру брезгливых, мы зачитывались. И, надо признаться, с тем же смешанным чувством, которое описывал Герцен. Но никто не мог соперничать со старым добрым де Кюстином. "Россию в 1839 году" передавали друг другу с восторженным: "Как это он предвидел!" И в самом деле кажется, де Кюстин предусмотрел все, что случится в нашей истории. Неужели кому-нибудь еще в 1839 году могла, как ему, прийти мысль, что "русские довольствуются пухлыми папками с оптимистическими отчетами и мало беспокоятся о постепенном оскудении природных запасов страны"?! Можно ли сформулировать точнее, чем: "В России ничто не называется своим именем — слова только вводят в заблуждение. В теории все до такой степени зарегулировано, что говоришь себе: при таком режиме невозможно жить. На практике существует столько исключений, что вы готовы воскликнуть: так невозможно управлять!" Злорадно цитировать де Кюстина сегодня хочется так же, как хотелось 25 лет назад, но стоп... а хотелось ли 15 лет назад? 

Был период, и довольно долгий, когда, по крайней мере, мне так естественно было ощущать себя частью своей страны, что читать иностранные пасквили как-то расхотелось — по крайней мере, читалось без прежнего смутного и смешанного чувства. Со справедливым хотелось согласиться, на поверхностное — пожать плечами. А потом все постепенно вернулось почти в свое старое русло. Следя по интернету за поднимающейся в России волной антизападных настроений, я замечаю в ней все тот же хорошо знакомый по XIX веку эффект: тысячи людей специально приходят на русскоязычные сайты западных изданий, чтобы испытать мазохистское наслаждение. 

Потому что, будь ты хоть трижды русским националистом, проблема с системой координат не исчезнет. У Китая она своя, у Японии своя, у Индии своя, еще, наверное, у кого-то своя. А у России — западная. Тут хоть тресни пополам, а никуда от этого не деться. Недаром же героем фильма Александра Сокурова "Русский ковчег" является... да-да, все тот же неизбежный Астольф де Кюстин. 

Восемнадцать иностранцев о России 

1. Сигизмунд Герберштейн (1486-1566) — дипломат на службе Габсбургского дома; в 1515-1533 годах участвовал в 69 посольствах в разных странах Европы и в Турции, дважды — в 1516 и 1523 годах — побывав в России. В 1549 году издал "Записки о Московитских делах" — подробнейшее описание быта, религии и политического устройства России. 
Сигизмунд Герберштейн. Московия 
М.: АСТ, 2007 

2. Джильс Флетчер (1548-1610) приехал в Россию в ноябре 1588 года в качестве посланника английской королевы Елизаветы к царю Феодору Иоанновичу. Его книга "О государстве русском" (1591) была запрещена в Англии по просьбе английских купцов, боявшихся рассердить русское правительство. 
М.: Захаров, 2002 

3. Жак Маржерет (1550-1620) — французский авантюрист; в 1600 году приехал в Россию, в 1605-1606 годах возглавлял личную охрану Лжедмитрия I. После его гибели уехал во Францию, где издал книгу "Состояние великого княжества Московии" (1607). Персонаж пушкинского "Бориса Годунова". 
М.: Языки славянской культуры, 2007 

4. Адам Олеарий (1599-1679) — немецкий ученый и путешественник; посетил Россию в 1633-1634 годах в составе шлезвиг-гольштейнского посольства, в 1643-м издал книгу "Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно", по точности и подробности не имеющую равных среди записок путешественников XVII века. 
В книге "Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев" 
Л.: Лениздат, 1986 

5. Луи-Филипп Сегюр (1753-1830), французский посланник при русском дворе в 1785-1789 годах; в 1825-м издал "Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II", замечательные портретами Екатерины и Потемкина. 
В книге "Россия XVIII в. глазами иностранцев" 
Л.: Лениздат, 1989 

6. Жермена де Сталь (1766-1817), французская писательница, самая замечательная женщина своей эпохи, враг Наполеона; в России пробыла меньше двух месяцев (июль—начало сентября 1812 года), но оставила о ней много проницательных наблюдений в книге "Десять лет в изгнании" (1821). Ее знаменитой фразы "Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой" в книге нет, она была сказана в разговоре. 
М.: ОГИ, 2003 

7. Франсуа Ансело (1794-1854), французский писатель; в 1826 году приехал в Россию на коронацию Николая I, а в следующем году издал книгу "Шесть месяцев в России", запрещенную российскими властями и вызвавшую недовольство у русского общества. 
М.: Новое литературное обозрение, 2001 

8. Джеймс Александер (1803-1885), английский военный и путешественник; побывал на всех пяти континентах и обо всех своих путешествиях написал книги, о России — "Путешествие к восточному театру военных действий через Россию и Крым в 1829 году". 
М.: Аграф, 2008 

9. Маркиз Астольф де Кюстин (1790-1857), французский литератор, сторонник абсолютной монархии; разочаровался в ней после путешествия в Россию, которое описал в книге "Россия в 1839 году", впервые полностью изданной в России лишь в 1996-м. 
СПб.: Крига, 2008 

10. Александр Дюма-отец (1802-1870), французский литератор; описал свое путешествие по России в 1858-1859 годах в нескольких томах "Путевых впечатлений". Ему часто приписывают фразу о "развесистой клюкве", на самом деле происходящую из спектакля (1910) петербургского театра "Кривое зеркало". 
М.: Ладомир, 1993 

11. Джон Рид (1887-1920), американский журналист, коммунист; написал об Октябрьской революции книгу"Десять дней, которые потрясли мир". Умер в России, похоронен у Кремлевской стены. 
М.: Правда, 1988 

12. Герберт Уэллс (1866-1946), английский писатель; приезжал в Россию в 1920 и 1934 годах и о первом визите написал книгу "Россия во мгле", в которой назвал Ленина "кремлевским мечтателем". Сталина он позже называл "самым искренним, прямолинейным и честным" человеком. 
М.: Прогресс, 1970 

13. Вальтер Беньямин (1892-1940) немецкий философ, критик, переводчик; увлечение марксизмом и любовь к коммунистке Асе Лацис в 1926 году привели его в Москву, пребыванию в которой посвящен"Московский дневник" (опубликован в 1960 году). 
М.: Ad Marginem, 1997 

14. Андре Жид (1869-1951), французский писатель, симпатизировавший социализму; после посещения СССР в 1936 году разочаровался в советском строе, о чем и написал в книге "Возвращение из СССР"(1936), за которую на его имя в СССР был надолго наложен запрет. 
В книге "Два взгляда из-за рубежа" 
М.: Политиздат, 1990 

15. Лион Фейхтвангер (1884-1958), немецкий писатель, считавший СССР единственной силой, способной победить нацизм; после визита в СССР издал книгу "Москва, 1937", в которой написал о московских открытых процессах: "Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда".
В книге "Два взгляда из-за рубежа" 
М.: Политиздат, 1990 

16. Джон Стейнбек (1902-1968), американский писатель; в 1947 году посетил Россию и написал об этом книгу "Русский дневник", которая кончалась словами: "Русские — такие же, как все люди на свете. Среди них есть очень плохие — в этом можете не сомневаться, но гораздо больше хороших". Американцы ей не поверили как слишком наивно-восторженной, в СССР она была запрещена как антисоветская. 
М.: Мысль, 1989 

17. Трумен Капоте (1924-1984), американский писатель; в 1955 году вместе с труппой мюзикла "Порги и Бесс" побывал в СССР и затем издал книгу "Музы слышны. Отчет о гастролях "Порги и Бесс" в Ленинграде" (1957), в которой описывает не строй и не нравы, а людей и интерьеры. 
В журнале "Звезда", 2007 год, NN5-6 

18. Хедрик Смит (род. в 1933), американский журналист, глава московского бюро The New York Times в 1971-1974 годах; в 1976-м издал книгу "Русские" — подробное описание брежневского СССР. Своей восторженной книге о перестройке он дал название "Новые русские", имея в виду Горбачева и его соратников. 
В России не издавалась