Содержание


Герцог Бедфордский

Глава первая. Болтливая горничная 7
Глава вторая. Попугаи и спартанская жизнь 30
Глава третья. Занятия и развлечения 51
Глава четвертая. Генрих VIII делится добычей 68
Глава пятая. Герцоги веселые и грустные 83
Глава шестая. Противоборство с отцом 92
Глава седьмая. Гвардеец с гайморитом 108
Глава восьмая. В новостях 121
Глава девятая. Наконец-то тепло 136
Глава десятая. Судомойки для сервизов 151
Глава одиннадцатая. Есть успехи — но игра не закончена 173

«Летающая» герцогиня

Глава первая. Молодость и замужество 193
Глава вторая. Наблюдение за птицами 198
Глава третья. Работа в больнице и семейные дела 208
Глава четвертая. Начинающий пилот и перелет в Индию 217
Глава пятая. Разнообразные полеты 227
Глава шестая. Новый пилот и новые полеты 233
Глава седьмая. Последний полет 249

Как превратить родовой замок в дворец-музей

Первые шаги для начинающих 259
Чего делать не следует 262
О родовитости и замках 267
О том, как быть герцогом 270
Как быть коммерциализированным 274
Почему они приезжают? 279
Обед с герцогом 285
Маршрут 290
Содружество 293
Европейцы 294
Плата за вход 295
Аргументы против дворцов и замков 298
О еде 301
Домашние проблемы 306
О привидениях 309
О львах и обезьянах 313
Рыбалка 317
Постскриптум 318

ГЛАВА ПЕРВАЯ
БОЛТЛИВАЯ ГОРНИЧНАЯ


«Живет, как герцог»... Эта фраза вошла в английский язык, заставляя мысленно видеть яхты, загородные поместья, толпы верных слуг — и вообще роскошную жизнь. Люди по-прежнему отождествляют аристократический титул с понятием «родился в рубашке» или, в буквальном переводе, «родился с серебряной ложкой во рту», когда человек всегда живет припеваючи, не знает забот и не имеет никаких обязанностей. Не жизнь, а сплошной праздник с фамильными драгоценностями, сезонами охоты и шампанским.
Я часто задумываюсь над тем, не считают ли те тысячи посетителей, которые ежегодно бывают в аббатстве Вуберн, что я вел именно такую жизнь. Они видят прекрасное здание, которое принадлежало семейству Рассел в течение уже более четырех столетий, и вполне логично решают, что оно всегда было частью моего существования. А ведь я впервые увидел его уже подростком — и тогда же узнал, что главой нашей семьи считается герцог Бедфордский. Меня не пускали в школу и к другим детям, а потом практически бросили на произвол судьбы в студенческом пансионе в Блумсбери, назначив мне годовое содержание в девяносто восемь фунтов. В это время брак моих родителей распался. Отец лишил меня наследства, когда я решил жениться на женщине, которую полюбил. Мне пришлось быть агентом по продаже недвижимости, журналистом и служащим экспортной фирмы, пока, убедившись в том, что наладить отношения с отцом мне не удастся, я не уехал в изгнание в Южную Африку, чтобы стать садоводом.
А потом отца нашли застреленным. Я стал главой семьи, чье состояние оказалось на грани исчезновения. Сейчас я отчаянно пытаюсь сохранить в целости наш фамильный дом с его бесценными художественными сокровищами, хотя этот дом мне не принадлежит и я не обладаю правом решать, что с ним делать.
Мои дед и отец приложили все силы к тому, чтобы я не принимал участия в управлении поместьями герцогов Бедфордских, однако именно я оказался чуть ли не последним препятствием к тому, чтобы эти поместья прекратили свое существование в качестве фамильной собственности. Все это — в высшей степени странная история.
Вуберн — одно из красивейших загородных поместий английской аристократии. Само здание — памятник архитектурному гению Иниго Джонса и Генри Холланда. В число его сокровищ входят картины Каналетто, Ван Дейка, Гольбейна и знаменитый портрет королевы Елизаветы «Армада»; все это — наследие тех времен, когда Расселы играли важную роль в жизни Англии. Ни одно другое здание подобного рода в нашей стране не дарит удовольствия такому количеству людей, как это. Озера, на которых мои предки, бывало, в мрачном одиночестве охотились на уток, теперь полны счастливых ребятишек на крошечных байдарках. Одиннадцать с половиной миль стены, которую мои предшественники возвели для того, чтобы держать на почтительном расстоянии своих соседей, теперь охраняют стада редких животных, которые содержатся в естественных условиях, доставляя наслаждение нашим бесчисленным гостям. Тысячи людей из грязных пригородов Лондона и промышленных городков Центральных графств попадают в зеленый оазис, который помогает им вернуться к своей работе отдохнувшими. К нам приезжают со всего мира. Радушно встречая посетителей, мы стараемся поделиться с ними тем счастьем, которое испытываем, владея таким уникальным поместьем.

Впервые я увидел Вуберн при совершенно иных обстоятельствах. Это случилось примерно в 1933 году, когда мне было шестнадцать. Удивительно, но до той поры я и понятия не имел о том, что являюсь возможным наследником титула герцогов Бедфордских. Бог свидетель, в ходе истории наша семья приобрела репутацию людей эксцентричных, и тем не менее многим будет трудно в это поверить. Попробую дать читателю некоторое представление о том, в каких необычных обстоятельствах я рос.

Я никогда не ходил в школу. Моего отца отправили в Итон, и ему там совсем не понравилось. Так что, видимо, он с присущей ему странной логикой решил беречь меня от непристойного внешнего мира. Вместо того чтобы вбить в меня здравый смысл, пока я был мальчишкой, судьба начала наносить мне удары тогда, когда я почти вырос. Это — крайне неприятная ситуация, и я твердо намерен избавить от нее своих сыновей. Я рос в окружении нянек и гувернеров, лишенный родительской любви, не имея никаких стимулов учиться, даже не подозревая о том, что представляет собой наша семья. Я, конечно, знал, что мой отец — маркиз Тэвисток и что я как его старший сын ношу титул лорда Хауленда. Мне просто не приходило в голову, что мой дед — герцог, а поскольку вокруг меня был сплетен настоящий заговор молчания, то мое неведение кажется вполне естественным.
Мой отец всю жизнь был непримиримым пацифистом. Это убеждение было его самым первым заскоком и привело к полному разрыву между ним и его отцом еще до начала Первой мировой войны. В течение следующих двадцати лет они не встречались, не разговаривали и даже не переписывались. Мне пришлось впервые узнать о том, кто я, от одной из горничных в доме моего отца.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов в газетах часто появлялись сообщения о подвигах Летающей герцогини Бедфордской — ее еще называли «летучей герцогиней». Она стала фигурой весьма популярной: научилась управлять самолетом, когда ей было уже далеко за шестьдесят, и приняла участие в нескольких рекордных перелетах. Самыми знаменитыми были полеты в Индию и обратно и к мысу Доброй Надежды, но, кроме того, она постоянно то совершала вынужденную посадку, то подвергалась нападению орлов, то получала выстрел в крыло, пролетая над каким-то марокканским племенем, так что газетам всегда было о чем писать. Я сейчас уже не вспомню, как именно зашел о ней разговор, но никогда не забуду, как я был поражен, когда новая горничная заявила мне: «Но ведь она — ваша бабушка!»
Очевидно, прислуга прекрасно знала всю ситуацию. Могу только предположить, что, пока я рос, от них требовали молчания. Факт остается фактом: горничная знала о моей семье больше, чем я сам. В тот момент положение было еще более запутанным, потому что брак моих родителей начал распадаться и меня вот-вот должны были отправить в дом друга моего отца, каноника Рэйвена, который жил неподалеку от Кембриджа. Там мне предстояло начать новый этап моего весьма причудливого образования. Насколько я помню, в этот момент мой отец находился в Шотландии, и я написал ему, чтобы узнать, правда ли это, и если правда, то можно ли мне написать деду с бабкой. После достаточно долгой задержки, во время которой отец связался с ними через других членов семьи, я получил разрешение сделать это (таков был порядок родственных отношений) и спустя какое-то время получил приказ явиться в Вуберн.
Все это, наверное, звучит совершенно неправдоподобно, словно отрывки из невероятно вымученных викторианских романов. Я понятия не имел, чего мне ожидать, когда я, наконец, попаду в дом, который в конечном счете должен считаться домом моих предков. Сейчас я могу вспомнить только, что ехал из Кембриджа на медленном пассажирском поезде, а когда сошел на остановке Вуберн Сэндз, то оказалось, что меня, похоже, никто не встречает. Все остальные пассажиры исчезли — уехали на машинах и двуколках — и я остался один. Я решил, что мне следует нанять такси, но таковых не оказалось. Только тогда я снова посмотрел на огромный, высокий, старый «Роллс-ройс», который стоял на другой стороне улицы. За его рулем сидела старая дама и, казалось, наблюдала за мной. Я перешел улицу и очень вежливо осведомился у нее, не скажет ли она, где можно взять такси до Вуберна.
— Вы — Джон? — довольно резко спросила она.
Я ответил утвердительно. Оказалось, что эта дама — моя бабушка. Впоследствии я выяснил, что у нее было еще одно хобби — наблюдать за повадками птиц, и, надо полагать, она сочла меня еще одним представителем мира пернатых. Она вела за мной наблюдение в течение пяти или даже десяти минут, видимо, для того, чтобы понять, что из себя представляет этот ее давно пропавший внук.
После такого начала вести разговор было трудно. Мои попытки произвести благоприятное впечатление осложняло еще и то, что она была глуха, как тетеря, и ужасно вела машину: очень быстро и совершенно не слыша приближения другого транспорта. Мы неслись по сельским проселкам так, словно за нами гналась шайка разбойников. Мы приехали слишком рано, чтобы идти к ленчу, поэтому она долго возила меня по парку. Он оказался чудесным и словно не из этого мира. Три тысячи акров или даже больше, окруженные одиннадцатью с половиной милями кирпичной стены, служили местом обитания для стад зубров, оленей и горного шотландского скота, которых разводил мой дед. Животные свободно бродили по лугам или прятались в леса и рощи. Мы проехали ангар, в котором моя бабка держала свои самолеты, и, хотя она только мельком упомянула о полетах, напряженность стала понемногу спадать. И тут мы подъехали к дому.
Он тогда был больше, чем сейчас — имел форму замкнутого четырехугольника с внутренним двориком, а не три крыла. Тогда еще существовали восточное крыло, огромный манеж и крытые теннисные корты, которые располагались между двумя конюшнями. Однако дом этот нельзя было назвать счастливым или приветливым. Его окружал леденящий мрак... Отчасти именно поэтому я сейчас так стараюсь сделать его более веселым. Мне очень не хотелось бы, чтобы мои гости испытывали то, что испытал я в мой первый приезд в Вуберн.
Бабушка передала меня отряду из полудюжины лакеев, которые провели меня через показавшиеся мне многомильными коридоры в небольшую комнатку с тазиком для умывания и медным кувшином, стоявшим внутри него. Там меня временно бросили. Я вымыл руки, подождал немного и выглянул в коридор, где никого не оказалось. После бесконечно долгого ожидания мне на помощь пришла пожилая леди, которую звали мисс Флора Грин. Когда-то она была гувернанткой моего отца, а потом превратилась в домоправительницу-компаньонку и посредника, защищая моего деда от контакта с внешним миром. Она была невероятно величественна, в начале столетия служила гувернанткой в семье кайзера и в конце концов стала единственным человеком, не принадлежавшим к семье Расселов, заслужившим честь быть погребенным в фамильном склепе приходской церкви Чейниз в Бакингемшире. Она провела меня по еще одному лабиринту коридоров, увешанных картинами и заставленных выставочными витринами, в комнату с картинами Каналетто, где, после недолгого и очень натянутого разговора, появился мой дед.
Квадратный, плотный, среднего роста, седовласый, он говорил ворчливо и официально. Я приехал, горя желанием понравиться этому внушающему трепет предку, но все мои попытки с самого начала были обречены на провал. У него была странная привычка всегда смотреть на своего собеседника сверху вниз и прекращать все попытки завести разговор. Ответом на любые фразы были либо «Неужели?», либо «Вот именно», либо просто молчание. Как будто играешь в теннис с противником, который каждый раз отправляет мяч в сетку. Не было ни любезных манер, ни приветливости, ни попытки пригреть молодого человека, которому, по всей видимости, когда-то предстоит носить его титул. О моем отце речи никогда не было, да и я сам, похоже, мало его интересовал. Более сухого и подавляющего разговора у меня еще никогда не было — это был первый, но он оказался предшественником множества ему подобных. Через несколько минут воцарилось молчание, и мы отправились на ленч.
Ленч проходил в суровом молчании. Мы сидели в чудовищно большой комнате, окруженные полудюжиной лакеев, и вся трапеза заняла примерно двадцать минут. Никакой связной беседы не велось — время от времени присутствующие обменивались короткими фразами, причем все и во всем соглашались с моим дедом. Бабка попыталась заинтересовать его дикими утками или гусями, которые устроили гнездо где-то в парке, но после нескольких отрывочных замечаний разговор заглох. Я о гусях ничего не знал, поэтому не пытался участвовать в обсуждении этой темы. Дед и бабка, похоже, совершенно не представляли себе, что со мной делать, и у меня создалось впечатление, что я для них явная обуза. Любая попытка завести непринужденный разговор была бы похожа на попытку протрубить в горн в Британском музее, так что я решил проявить мудрую осторожность и помалкивал.
Еда — то, что я успевал заметить, прежде чем прислуга стремительно убирала ее, чтобы поставить новую перемену блюд, — была простая, но очень хорошая, однако я углядел, что у моего деда была странная привычка бросать кубик льда в рюмку — на мой вкус, превосходного кларета. Когда он подносил рюмку к губам, я обратил внимание на то, какие у него красивые руки: ухоженные руки человека, который в жизни не выполнял никакой работы. После еды мы немного посидели в салоне, причем дед занял единственное удобное кресло, тогда как остальные устроились на жестких кожаных диванах с кретоновыми чехлами. После недолгой экскурсии по дому с мисс Грин в качестве экскурсовода меня отправили обратно на вокзал, на этот раз с шофером. Имя моего отца не было упомянуто ни разу. Очевидно, эта тема находилась под запретом.
В течение следующих лет я стал неким придатком этого замкнутого на себе дома. Не думаю, чтобы я бывал в нем чаще двух-трех раз в год: иногда я проводил там пару ночей, но обычно приезжал только на один день. Мой дед вел необычную жизнь. Доход у него значительно превышал двести тысяч фунтов в год, и он не сталкивался со своими современниками и проблемами своего времени. Его единственной заботой было управление имениями. Он считал себя новатором в сфере сельского хозяйства и лесоводства и написал на эту тему две книги (по-моему, они являют собой классические примеры того, как не следует вести эту деятельность). Дед считал своевременным и современным распродавать земельные владения и покупать акции и ценные бумаги, потому что они приносили более высокий доход. К сожалению, он выбрал такие вложения, как российские облигации, и совершенно не учел того, что стоимость земли может возрастать. В остальном хозяйство Вуберна велось совершенно так же, как в восемнадцатом веке. Даже способ проезда от Лондона восходил ко времени почтовых карет. Дед содержал два больших дома на Белгрейв-сквер, в Лондоне, оба с полным штатом прислуги, хотя сомневаюсь, чтобы он бывал в городе чаще тех двух раз в год, когда посещал собрания Зоологического общества, президентом которого был.
В городе он держал четыре автомобиля и, насколько я помню, восемь шоферов, которые били баклуши. Они отвечали за первую часть поездки в поместье приглашенных туда гостей. Городская машина довозила вас до Хендона, где вам предстояло вылезти и пересесть в автомобиль, присланный из Вуберна. Чемодан вы с собой не везли: это считалось неприличным. Он должен был ехать в другой машине, так что с вами ехали шофер и лакей, и с чемоданом — тоже шофер и лакей, а еще четверо вас встречали. Таким образом, в поездке одного человека из Лондона в Вуберн участвовало восемь человек. Эта процедура сохранялась до самой смерти деда в 1940 году.
Иногда, в качестве альтернативного варианта, самая старая машина с самым старым шофером заезжала за вами и доставляла на Юстонский вокзал, где вам вручался билет в вагон первого класса. На последнем этапе путешествия еще один громоздкий экипаж дожидался вас, чтобы довезти до поместья. Там к вам приставляли личного лакея, который во время трапез стоял позади стула, а всю домашнюю работу выполняла небольшая армия прислуги — пятьдесят-шестьдесят человек. Мой дед отказался устраивать в Вуберне центральное отопление (исключением стали коридоры), так что в зимнее время в аббатстве весело трещал огонь в семидесяти или восьмидесяти каминах — даже в ванных комнатах. Каждая ванная представляла собой гигантский резервуар, отделанный красным деревом. В ванных комнатах всегда лежали стопки подогретых полотенец. В доме царило бездушное удобство, но перемещение по нему вызывало опаску: можно было попасться под ноги моему деду.
В комнатах все еще стояло немало керосиновых ламп, и особый слуга был занят исключительно тем, что поправлял им фитили и следил, чтобы в них всегда был керосин. В начале века была сделана попытка провести электричество, но часть проводки загорелась, так что вернулись к примитивному освещению. Перемены произошли только незадолго до того, как я впервые появился в Вуберне. Двадцать с лишним лет спустя, когда я поселился в поместье со своей собственной семьей, пришлось менять почти всю старую проводку — оказалось, что она была сделана очень небрежно. Я спросил электрика поместья, почему работа выполнена настолько плохо. Он объяснил, что дед никогда не допускал, чтобы в его присутствии в доме находились рабочие, так что, когда налаживали освещение на главной лестнице, приходилось ставить двух дозорных, наверху и внизу. Если вдали появлялся мой дед, все ныряли в чулан и ждали, пока он пройдет.
И тем не менее новая система освещения ставила в тупик некоторых современников деда. Один его старый друг утром спустился вниз и довольно раздраженно пожаловался, что его комната была плохо освещена — всего одной свечой! В спальне действительно оставалась свеча, но это было сделано для того, чтобы гости могли ставить на письма сургучные печати. Старый джентльмен не понял, что в комнате имеется освещение другого типа, так что мой дед приказал изготовить крупные черно-белые эмалированные таблички с надписью «Электрический свет»: их установили над выключателями.
Рост всех горничных должен был быть минимум
175 см. Так что их практически нанимали по мерке. Когда вечером гости отправлялись наверх, им вручали свечу и серебряный поднос, на котором стояли стакан молока, печенье и корзинка с фруктами. Наверное, все боялись, что может отключиться электричество, однако подниматься по лестнице с таким ужасным набором припасов было очень нелегко.
Если вам хотелось курить, вас уводили в мрачную комнатушку на первом этаже, за четырьмя или пятью дверями: там разрешалось зажечь сигарету. Можно было подумать, что вы отправились нюхать героин или курить гашиш. Мисс Грин заговорщическим тоном тихо осведомлялась, хочет ли кто-нибудь покурить — словно даже предлагать подобное было удивительно смело и ново. После этого гостя уводили, а остальные тщательно делали вид, что ничего не замечают. Курительная комната сейчас стала кабинетом моего секретаря, но в ней по-прежнему осталась атмосфера притона. Герцог Виндзорский сказал мне, что был единственным, кто курил в присутствии моего деда. Однако когда вы уезжали из Вуберна, у парадной двери стоял лакей с подносом, нагруженным всевозможными сигарами и сигаретами, и гостей приглашали выбрать себе что-нибудь — видимо, чтобы можно было курить в машине или поезде.
Посреди всего этого великолепия мой дед вел совершенно одинокую и спартанскую жизнь. У него не было собственных друзей, так что большинство гостей составляли близкие и не очень близкие родственники. Люди его мало занимали, и он почти ни с кем не разговаривал. Моя бабка, будучи почти глухой, говорила, бывало, что поскольку он никогда первым не начинал разговора, а она никогда ничего не слышала, то не было смысла приглашать гостей. Практически никого и не приглашали.
Почти все время уходило на ожидание, и все делалось строго по часам. Все шли завтракать одновременно, так что к моменту появления деда всем надо было быть в сборе, чтобы проследовать к завтраку следом за ним. Завтрак подавался в восемь тридцать, ленч — в половине второго, а обед — ровно в восемь. В молодости дед был военным и, усвоив привычку командовать, лично занимался всеми деталями домашнего хозяйства. Чтобы из аббатства могла выехать машина, он должен был собственноручно подписать пропуск, по которому разрешалось вывести ее из гаража. Даже если машину хотела вести моя бабка, ей нужно было получить подписанный им пропуск, который разрешал выдать ей определенный автомобиль. У него был пунктик относительно того, чтобы не допускать жульничества, — и, конечно, его постоянно обжуливали. С подобными людьми всегда так бывает.
Пища была простая, но высшего качества. Я убедился, что мой первый визит не был каким-то исключением. Ни одна трапеза не длилась больше получаса, а обычно — значительно меньше. У торца стола, рядом с местом моего деда, стояла огромная трехрядная этажерка из красного дерева, предназначенная для закусок. На ней стояли тарелки с редиской, зеленым луком и другими закусками, из которых он выбирал себе что-нибудь. Больше никому закусок не предлагалось: они подавались только для него. В качестве первого блюда он всегда съедал чашку говяжьего консоме. Каждый день его готовили совершенно одинаково, варили ровно девять с половиной фунтов лучших говяжьих ножек. Приготовление доверялось только одной кухарке. Даже когда она вышла замуж, ее специально для этого привозили в дом. В день своего рождения он изменял кларету со льдом и пил шампанское: ему одному подавалась маленькая бутылка. Пиво за столом не появлялось никогда, хотя его варили в одном из подсобных помещений специально для того, чтобы мыть им дубовые полы: это улучшало цвет дерева и его полировку. Позже старая домоправительница рассказала мне, что когда после этой процедуры прислуга протирала полы, то пивные пары частенько ударяли им в голову. Одного несчастного лакея поймали на том, что он пьет из ведра пиво, предназначенное для пола — его уволили в ту же минуту.
Мои дед и отец совершенно не обращали внимания на одежду. Мне позволяли ходить в костюмах, которые либо были куплены на вырост, либо в старых, которые стали настолько малы, что из них торчали руки и ноги. А их костюмы шились по моде, которая была принята в то время, когда мой дед был молодым: серо-зеленые для загородной жизни, шелковый цилиндр, сюртук и полосатые брюки — для Лондона. Правда, отец в городе носил костюм из синей саржи. На моей памяти ни тот, ни другой ни разу не купили себе нового костюма. Дед ни разу не бывал ни в одном магазине и никогда не носил в карманах денег. Его сельский наряд состоял из короткой куртки и бриджей, которые закреплялись ниже колена на резинке. Одежных шкафов он не признавал. В одной из четырех гардеробных, примыкавших к его спальне в Вуберне, стояло четыре длинных и высоких деревянных стола, на которых были сложены его шестьдесят или семьдесят костюмов — словно в магазине старого платья.
Он спал на старой постели с бронзовыми набалдашниками и продавленным матрасом, который в какой-то момент пришел в такую негодность, что домоправительница решила принять меры. Она приказала заменить матрас, но поздно вечером ее вызвали к герцогу и чуть было не уволили. Пришлось вернуть обратно старый матрас со всеми его ямками и дырками, и дед спал на нем до самой смерти. На продавленном матрасе деду было удобно, и он не желал его менять.
Мисс Грин была его «серым кардиналом». Она возвела моего деда на пьедестал, и даже родственники вынуждены были сначала писать ей, чтобы иметь возможность потом обратиться к нему. Он никогда не разговаривал по телефону, и к нему вообще практически невозможно было пробиться. Исключение составляли управляющие различными службами поместья, и все они смертельно боялись деда. Он прекрасно выполнял свои обязанности владельца поместья, но делал это абсолютно без эмоций. У него было высоко развито чувство долга и ответственности, и в прошлом он служил в гвардии, был адъютантом в Индии, членом Совета графства Бедфордшир и мэром Холборна, но, в тот момент, когда я его узнал, он совершенно не участвовал в жизни внешнего мира.
Дед выполнял свои обязанности герцога: был членом многочисленных обществ, но практически в них не появлялся, за исключением Зоологического общества. Он щедро жертвовал на благотворительность и был кавалером ордена Подвязки. Никакого правительственного поста он не занимал, хотя, кажется, был момент, когда ему предлагали стать генерал-губернатором Канады. Политика его просто не интересовала. Он не принимал никакого участия в светской жизни и был абсолютно лишен честолюбия. У него было все, что только можно было купить за деньги, и его это устраивало.
Фамильная гордость у него, пожалуй, была. Он считал, что обязан сохранить традиции прошлого. Более старые члены нашей семьи рассказывали мне, как он был расстроен тем, что сын не разделяет его интересов. И, по-моему, он очень остро ощущал, что прошлое уже никогда не вернется. У меня нет оснований считать, что он был особенно доволен мной, но и я никогда не испытывал более сильной скуки, чем находясь в его обществе. Он никогда не говорил ничего, что представляло бы хоть малейший интерес. Я не могу припомнить, чтобы он произнес хоть одну достойную запоминания фразу. По некоторым предметам он имел огромные знания. Если кто-то заговаривал с ним о животных или деревьях, он мог достойно поддержать беседу, но делал это совершенно механически, словно зачитывал статью из энциклопедии.
Он даже не выказывал никакой гордости по поводу тех чудесных вещей, которые хранились в Вуберне. Они интересовали его постольку, поскольку являлись частью традиции, частью фамильной собственности, но он не испытывал к ним никаких чувств, никакой привязанности. В голове у него хранился немалый объем знаний, но он не делал никакой попытки ими поделиться. Несколько раз я проходил с ним чуть ли не по всему зданию в полном молчании. Если я о чем-то спрашивал, то ответ облекался в минимальное количество слов, хотя временами в его высказываниях проявлялся суховатый юмор. По крайней мере, его слова казались забавными, потому что все, что хоть немного снимало напряженность, не могло не радовать.
Единственным зримым свидетельством его интересов была его коллекция редких животных, потомки которых до сих пор обитают в парке Вуберна. Именно он развел стада зубров и оленей Давида. Если не считать этого, у него не было абсолютно никаких интеллектуальных или литературных интересов. Он писал кратчайшие письма: обычно не длиннее двадцати слов. Они были прекрасным выражением его личности — сухие и неинтересные. Он покупал огромное количество невероятно скучных современных биографий. В библиотеке до сих пор стоят целые ряды книг такого рода. Картины и другие произведения искусства его не интересовали. Если они имели какое-то отношение к нашей семье в прошлом или принадлежали одному из предыдущих герцогов, он мог купить их как свидетельство истории, но ради удовольствия — никогда. У него совершенно не было вкуса к мебели, и он приобретал только уродливые изделия модных мебельщиков нашего времени. Моя бабка была ничуть не лучше. Когда им в наследство досталось несколько великолепных стульев эпохи Людовика XIV и Людови-ка XV, она распорядилась, чтобы их хорошенько зачистили и выкрасили белой краской. В этом состоянии они находятся и сейчас — свидетельство невероятного варварства!
В свое время мой дед был владельцем всего Ковент-Гардена: эти земли представляли собой часть поместий, которые мы унаследовали от предков. Однако он избавился от этой собственности еще до начала Первой мировой войны, продав ее приблизительно за два миллиона фунтов, большей частью которых он распорядился весьма неразумно, вложив в российские облигации. Мои опекуны до сих пор хранят где-то целый сундук этих бесполезных бумаг. Он сохранил личные ложи герцогов Бедфордских в театре Друри Лейн и Оперном театре Ковент-Гардена, которые наши предки потребовали пристроить специально для них, словно имея на это все права. Однако я сомневаюсь, чтобы он хоть раз бывал на каком-нибудь спектакле.
Обе ложи имели отдельный вход с улицы, и места в них никогда не продавались публике. Управление имением выписывало специальные пропуска, и несколько раз их довольно неохотно предоставляли и мне. Надо было позвонить в специальный звонок — и дверь открывал лакей в алой ливрее герцогов Бедфордских и напудренном парике. Похоже, что из представителей трех поколений у меня единственного был хоть какой-то музыкальный слух. В Вуберне стояло не меньше двадцати роялей, но на них никто не играл. Сомневаюсь, чтобы они были настроены. Один из инструментов был богато инкрустирован перламутром, но его с тем же успехом можно было хранить в большом ящике.

* * *
Боюсь, что в жизни двух предыдущих поколений моей семьи гармонии не было. Семейные проблемы моего отца получили более громкую огласку, но мои дед и бабка вели совершенно раздельную жизнь — по крайней мере, в тот момент, когда я их узнал, — и дела обстояли так уже много лет. Они познакомились, когда дед был еще лордом Хербрандом Расселом, младшим сыном девятого герцога Бедфордского. Наследником титула был его старший брат, казавшийся абсолютно здоровым, а мой дед — один из тех многочисленных Расселов, которые никогда не ходили в школу, а воспитывались гувернантками и гувернерами — последовал примеру многих младший детей аристократии и поступил в армию. В 1886 году он находился в Индии в качестве адъютанта вице-короля, маркиза Дафферина. Единственное, что мне удалось выведать о первых двадцати семи годах жизни моего деда, было признание, что гвардейцы гренадерского полка присвоили ему два прозвища: Хэтбенд и Руссо (могу предположить только, что они основывались на его имени и фамилии).
На фоне по-киплинговски экзотической Симлы он познакомился с моей бабкой. В девичестве она звалась Мэри Дю Коррой Трайб, и была дочерью архидьякона Лагора. Не думаю, чтобы там была большая конкуренция, но ее считали одной из местных красавиц. Скудные сведения того времени говорят и о том, что ее склонны были считать синим чулком. Она получила образование в Челтенхемском колледже для девиц и тайно посещала лекции Красного Креста. За такое скандальное отклонение от норм поведения, предписываемых благородным девицам, ее забрали из школы и увезли обратно в Индию. До встречи с моим дедом она проявляла свой бессильный гнев тем, что часто удалялась на колокольню храма, в котором служил ее отец, и там изучала индийские язы-ки и старалась подружиться с летучей мышью. Один из военных героев того времени, лорд Уильям Бирсфорд, который был военным министром вице-короля, убедил ее спуститься с колокольни, чтобы присутствовать на балу, который давал вице-король, и там ее представили будущему супругу. Они поженились в городке с почти невероятным названием Баракпур в начале 1888 года и вскоре вернулись в Англию.
Судя по всему, там ее ждала весьма холодная встреча. Мои родственники всегда склонны были считать себя величественнее самого Бога, так что с их стороны были приняты энергичные меры, чтобы помешать браку. Поскольку эти меры успеха не принесли, двух моих родственниц отправили, кажется, в Марсель, где им полагалось позаботиться о том, чтобы моя бабка была одета как подобает и выглядела прилично: только после этого ее можно было принять в новую среду. По-видимому, они не слишком восторженно отозвались о ней, так как я слышал, что ее свекровь удалилась из дома и больше туда не возвращалась. Как бы то ни было, молодая супружеская чета вскоре отбыла в Шотландию охотиться на куропаток и арендовала там поместье под названием Кернсмур, в котором потом они останавливались на протяжении всей жизни.
Именно там и родился мой отец, и мне невольно кажется, что обстоятельства его появления на свет определили его характер, жертвами которого предстояло в будущем стать всем нам. Как-то холодным зимним утром мои дед и бабка прогуливались по вересковым пустошам. До Рождества 1888 года оставалось всего четыре дня. Внезапно моя бабка почувствовала, что у нее вот-вот родится ребенок. Кругом было абсолютно пусто: только свистел ледяной ветер и пронзительно кричали дикие птицы. Им пришлось искать укрытия в полуразрушенной пастушеской хижине, единственном здании, оказавшемся поблизости. При родах не было ни врача, ни акушерки — только пара поспешно призванных на помощь работников фермы. Мой отец родился на грубом ложе из вереска: подобное испытание легко могли бы пережить наши выносливые предки времен Тюдоров, но для моей бабки это было невероятным шоком и потрясением, от которого она не смогла оправиться. Больше детей у нее не было, и я подозреваю, что у нее с моим дедом больше не было супружеской близости. Ему всегда хотелось иметь большую семью, и до конца своих дней он остался человеком замкнутым и разочарованным.
Его отец умер в 1891 году, а два года спустя умер старший брат — неожиданно и не оставив потомства. Мой дед стал одиннадцатым герцогом Бедфордским, получив к тому же все другие титулы, историю которых я еще расскажу: маркиза Т