Содержание

Глава первая 5
Глава вторая 33
Глава третья 41
Глава четвертая 45
Глава пятая 60
Глава шестая 69
Глава седьмая 84
Глава восьмая 93
Глава девятая 107
Глава одиннадцатая 124
Глава двенадцатая 132
Глава четырнадцатая 198
Глава пятнадцатая 204
Глава шестнадцатая 211
Глава семнадцатая 227
Глава восемнадцатая 236
Глава девятнадцатая 256
Глава двадцатая 263
Глава двадцать первая 279
Эпилог 293

ГЛАВА ПЕРВАЯ


...Едут! Едут... Бежать!.. Встречать! — пронеслась ураганом мысль от кончиков волос до кончиков пальцев. Пятки, подъем, коленки бессознательно бежали под одеялом через поле к трассе, и голова, лежащая на подушке в белой наволочке, с взъерошенными волосами, вдруг превратилась в десятиканальный телевизор.
Бежать! От них или к ним? К ним! Что надеть? Кролик готов, скатерть есть, нет стола! Надо срочно бежать к Пятому, умолять, чтоб быстро соорудил стол под вязом. Возле дома. Так, поезд в Кинешму приходит в восемь, переправа через Волгу на катере... и какую-нибудь поймают машину! Надеть юбку малиновую с ярусами и малиновую майку — наряд под названием «иди ко мне»! И больше я никогда его не увижу! Она все поймет! Загорелая морда, вся в малиновом, глаза сияют... уже два года! И шила в мешке не утаишь!..
— Дрова для русской печки есть... Не забыть нарвать цветов...
Открыла глаза. Уже восемь утра! Когда же все успеть? Вскочила с кровати, притопнула, по обычаю, правой ногой — поймать удачу, через голову сняла ситцевую ночную рубашку, белую в синих букетиках, встала перед старым облезшим зеркалом. Нагишом. Повертела грудью. Сделала гримасу. Улыбнулась, довольная своим телом, расчесала щеткой густые, пышные волосы, накинула халат, завязалась поясом, схватила ведро, жесткую мочалку-варежку и кинулась босиком вниз, под горку.
Ключик всегда засыпан ворохом листьев... По двум сторонам оврага растут вязы. Тянутся к небу, переплетаясь наверху ветвями, образуя кружевной шатер, — он-то и дарит в истомные, жаркие дни тень и прохладу. Вот тут и проходят самые благословенные минуты начинающегося дня. Минуты счастья.
Скидываю халат, стою под этим «шатром» совершенно голая... Зачерпнула из ключика ведро ледяной воды, поставила его поодаль, опустила руку в ведро и по часовой стрелке стала кистью закручивать воду винтом. Шесть раз, с приговоркой: «Водица, водица, водица! Помоги мне, водица, возродиться!» — Рука стынет, немеет от ледяной воды, и вдруг — раз! — переворачиваю на себя целое ведро. Тело краснеет, горит, просит еще... Хоп! Еще одно ведро на себя! Повернулась на восток, — сквозь ветки блестит солнце! Молитва!.. «Отче наш», «Богородица Дево радуйся!», «Царю небесный, Утешителю»... И во весь голос начинаю петь — «О Блаженная, о Чудная, о живая-а-а-а! О Преображающаяся!»
Высохла. Надеваю халат и опрометью с полведром воды (чтоб не с пустым) взбираюсь в горку из оврага к дому. Чай с лимонной конфеткой — и все, — в горло от волнения ничего не лезет.
Холодная вода отрезвила, — перебрав все свои наряды — юбки, платья, кофты, майки, сарафаны, шорты, — остановилась на самом стареньком и затертом. Вылинявшая темная юбочка с разбросанными веточками по полю и старая, десятилетней давности, черная кофточка в обтяжку с погончиками и золотыми пуговичками на них. На ноги... Что же на ноги? Сапоги. Резиновые, черные. Чтоб пострашней... Подвернуть, чтоб не терли икры.
Смотрим на себя в зеркало — маскировка удалась. Но не до конца — морда выдает! Красивая морда! Куда ее девать? Повязать платок на глаза, как бабы деревенские носят. Повязала. Да еще пониже на глаза натянуть. Вот теперь никто не подумает, что сгораю я, умираю я... В груди шевелится сердце, да еще как шевелится — от одного ребра к другому! — постукивает и шепчет: «Неужели, неужели? Едет! Едет? Е-д-е-т! Он!»
Со своим самоваром. А самовар мне не помеха. К женам не ревнуют. Только бы его видеть из окошечка, как он ходит... Только бы видеть...
— Лешка-а-а! Пятый! — Уже подбежала к старому серому срубу, где живут летом Пятый и Шура, — пасут коз, да кур, да петухов. А где живут они зимой — это потом, сейчас не успеваю. Парочка они с юмором, да опасные. На возрасте. Он всегда, как напьется, — орет: «Только я должен быть президентом России!» А она все по кустам прячется — подслушивает, подглядывает, а потом орет нам, москвичам: «Дачники ебаные!» Да с визгом.
Пятый уже идет от крыльца навстречу мне с топором.
— Что орешь? — говорит он, натягивая одной рукой кепку на лоб и закрывая редкий пух на голове. Лицо у него загорелое до бровей, нос картошкой и вбок, глаза маленькие, хитрые, умные, голубые, как незабудки. Подходит ко мне:
— Мадонна, когда в кусты пойдем? Или в баньке попаримся?
— Да у тебя жена есть, ты с ней и парься!
— С ей неинтересно...
— А со мной интересно? Ты такой маленький — я тебя в бане и не найду. Затеряешься! Приколдыш!
— Ну ладно, говори, че надо?
— Сейчас ко мне приезжают очень важные люди из Москвы... Поезд уже в Кинешму пришел! А мы все ля-ля, ля-ля, а мне стол надо перед вязом сколотить и две скамейки... Умоляю тебя... Чего там? Четыре ноги в землю вкопать и доски сверху сбить... ну сделай...
Пятый проследовал с топором к юному вязу.
— Здесь, что ли?
— Здесь, здесь... Чтоб мы тут сели — домишко за спиной, вяз над головой, а перед нами дивная поляна с цветами, травами, вдали елочки, березки... Они такой красоты отродясь не видели... Может, понравится им здесь — так дом построят, люди будут рядом, а то что мы здесь одни кукуем — никакого общества! Я побежала встречать, а ты уж постарайся! С меня бутылка!..
— Две! — сказал Пятый и пошел в сарай за кольями да за досками.
Бегу по дороге к трассе. Справа поле, слева лес. Дорога накатанная, твердая, — дождей давно не было. Ветер теплый, встречный — обнадеживает! Боже мой! Пробежала половину пути — в поле трактора. Пашут! И что бы вы думали? Дорогу к трассе! Уже половину перепахали! Ох, Гоголь, Гоголь, как ты прав! Дураки и дороги — вот вся наша беда. Подбежала к трактористу и кричу:
— Остановись! Да выруби ты свой хреновый трактор!
Вырубил. Высунулся.
— Че орешь?
А я ору до хрипоты:
— Вот потому мы так и живем, что у нас одни идиоты! Ты что, башка твоя рыжая неразумная? Ты что, больной, что ли? Зачем дорогу пашешь? Ты поле паши! В деревне и дети и старики, что случись, как повезут? Недоделанный! Кретин безмозглый! Зараза тупая!
Тракторист стал медленно вылезать из трактора. В руках железный лом, и медленно идет, разъяренный, убивать меня. А я уже скачу в сапогах дальше по распаханной дороге, ноги увязают, перепрыгиваю с одного кома земли на другой и, оборачиваясь, продолжаю выкрикивать:
— Тебе башку надо твою поганую пропахать и снова засеять! Дурак и есть дурак!
Добежала до трассы, запыхалась. Подошла к столбу, — 19-й километр! Место встречи, — так договорились. Села у дороги на поломанную березу и стала ждать.
Осадок у меня какой-то неприятный из-за этой дороги. Как будто невидимые силы препятствуют этой встрече... Дорогу перепахали, путь...
В плохие знаки и приметы я не верю — верю только в хорошие. Покачиваюсь на березе, прислушиваюсь — едут ли? Всю шею свернула вправо, аж до боли. Гадаю, на какой же машине они приедут? На красных, «Жигулях» или на «Ниве»?.. Там всегда у переправы «Нива» для извоза стоит. Ну, на грузовике-то они не поедут — больно важные. Да и не влезут туда — москвичи, им непривычно.
Мимо меня прогромыхал трактор облезлый, допотопный. В нем Лешка Ополов — красавец чернобровый с синими глазами.
Помахали друг другу руками. Вздохнула. Быстро-быстро замелькали кадры почти двухлетней давности — март, весна, серые дни без солнца, без радости жизни, лютая внутренняя борьба за себя, за свое спасение... Телефонный звонок: «Здравствуйте, с вами говорят с киностудии «Мосфильм» из группы «Фуэте на асфальте», это пока рабочее название. Режиссер (с этого момента он будет называться у нас Фокусник; итак, Фокусник) хочет попробовать вас на роль, роль прекрасная, выигрышная: и воровка, и русалка на корабле в экзотическом костюме... Завтра я вас жду в два часа дня, «Мосфильм», второй корпус, комната 350.
— Я не приеду, — спокойно проговорила я.
— Как это не приедете? Почему? Вам предлагают в кино сниматься!
— Поэтому — и не приеду. — И вдруг заорала: — Надоело мне ваше кино! Подумаешь — сниматься! Не хо-чу я сниматься! Я спать хочу! И не звоните мне больше никогда!
Повесила трубку. Очень собой довольная.
На следующий день «похититель человеческих душ», или помощник режиссера, звонит опять. Голос вкрадчивый, нежный:
— Фокусник так расстроился после нашего разговора с вами... Вы же знаете, как он снимет, какого класса его картины... Ваша фотография стоит у него пред глазами все эти дни...
— Передайте ему привет... пусть дальше смотрит на фотографию. Через неделю я улетаю на месяц в Америку, подальше от режиссеров, киностудий и гениальных картин. Прошу оставить меня в покое.
И так — несколько дней подряд вкрадчиво и льстиво берет за горло: «Ну хотя бы приезжайте, поговорите с ним и потом откажетесь... Так резко отказываться с вашей стороны просто невежливо. В нашей практике — впервые актриса отказывается сниматься... Мы в шоке. Фокусник оскорблен до глубины души».
— Ну хорошо, завтра приеду.
Положила трубку, бормоча про себя: «А есть ли у него душа, да еще глубина?»
На следующий день сошла с троллейбуса — в темно-зеленых бархатных брюках, в темно-малиновых ботиночках и такой же малиново-вишневой куртке в крупную вязку.
Когда подходила к «Мосфильму» вышло солнце и я улыбнулась. Вдруг вспомнила: ведь это сочетание букв — Фокусник — мне оно давно нравилось, всегда притягивало по телевидению, по радио, а теперь я иду к нему на свидание. Уговорил.
Длинные коридоры, лифты, комната ? 350. Стучусь. Молчание. Еще раз постучала. Открывается соседняя дверь, выходит «похититель человеческих душ» — помощник режиссера с гипертрофированным задом, раскосыми глазами, высокими скулами.
— Здравствуйте, — говорит она, елейно улыбаясь. — ЕГО еще нет, проходите сюда. Как он придет, мы вас позовем.
«Да, — думаю я, — отработанный прием, комплекс Наполеона; надо непременно заставить себя ждать. Господи, как они все надоели!»
Наконец помощник с гипертрофиранованном с задом (назовем ее Гусыня), переваливаясь с одной ноги на другую, страстно прошептала:
— ОН пришел. Идите!
Встаю. Иду в соседнюю комнату. Спиной ко мне сидит режиссер — Фокусник — и металлическим голосом произносит: «Проходите, садитесь, вот здесь, напротив меня».
Села. Взглянула на него, он смотрит на меня в упор, и мы одновременно понимаем, что мы пропали, оба сразу! И что нам суждено! Пройти нелегкий путь! Можно отказаться! Убежать! Но уже поздно! И мы оба понимаем, что ждали этой встречи. Потому что без этой встречи жизнь пуста и не имеет никакого смысла!
Не отрываюсь от него — волнистые черные волосы, смугл, серые блестящие глаза... и главное, усы! Об усах — потом, а сейчас мы ведем ничего не значащий разговор:
— Я нашел вашу фотографию... Вот она стоит здесь, у меня, уже который день! Я любуюсь вами, — сказал он и смутился. — Почему вы отказываетесь?
— Я уже не отказываюсь, — произношу, прямо смотря ему в глаза.
— Какие вы видели мои фильмы? — спрашивает он, надеясь на перечисление всех его опусов и глобальную лесть. Глядя ему в глаза, от которых невозможно оторваться, про себя думаю: «Никаких». А вслух произношу:
— Да вот мне очень нравится, — и чтоб его не обидеть, — ну не видела я ни одного его фильма! — называю «Звездопад». Развожу руки в стороны и многозначительно произношу: — Нет слов!
— Вы замужем? — вдруг спрашивает он.
— Да. А вы?.. Женаты?
— Да. Чем занимается ваш муж?
— Он художник. А ваша жена?
— Она художник.
Молчим.
А невидимые силы уже завязали наши души в морской узел. Мы улыбаемся, смущаясь, и оба одновременно думаем: впереди роман (внутри что-то даже взвизгнуло от счастья) — значит, можно жить!
— Через три дня я улетаю в Америку. В гости.
— Останетесь там, — сказал он мрачно.
— С какой стати? Никогда нигде не останусь. Где родился, там и пригодился.
— Тогда я вас жду, и начинаем снимать.
Мосфильмовская улица совершенно изменилась. Иду к остановке троллейбуса, — по обочинам дороги мчатся ручьи, в них, преломляясь, играет солнце, и звук журчания, как звук живой жизни, струей падает в сердце. Ноги легко отрываются от земли — появилась прыгучесть! Мальчишки пускают кораблики и будут пускать их вечно, каждую весну, пока вертится Земля... Какие замечательные люди идут мне навстречу — хмурые тетки с тяжелыми сумками кажутся ангелами, кто-то уже распивает пол-литра и пробегая мимо них, слышу вопрос: «Ты меня уважаешь?» — «Конечно, я вас всех уважаю!» — бросаю я на ходу и весело смеюсь. Бегу к троллейбусной остановке и, никого не замечая, пытаюсь делать фуэте на асфальте... Раз, два, еще крутанулась и потеряла равновесие. Вскакиваю в открывшиеся двери троллейбуса. «В сердце ландыши вспыхнувших сил».

Я все еще сижу на поломанной березе. Редко мимо меня шмыгают машины. Представляю его и ее, как они плывут по Волге на катере... Вот сошли с катера, ищут машину в Чудеса. Так называется наша деревенька. Вернее, хутор в Костромской губернии, 420 км от Москвы.
Как же я эти усы затащила в такую даль? Ох, какие у него усы! Темные, идут по всей линии губы, кончики чуть-чуть поднимаются вверх. С этими усами он неотразим, особенно когда улыбается. Они-то и есть источник моего вдохновения!
Ах, какие разные бывают усы на свете у мужчин и даже у женщин! Буденновские, широкие, запятыми вверх, унылые, без вдохновения — свисающие вниз, испанские, как у Дали — эпатажные, или изысканные, как у Веласкеса. У Гитлера не могло быть никаких других усов — только эта свастика под носом. А у женщин?! Тьма усатых! Считается, усатые самые страстные.
Ах, какой пушок над верхней губкой! А потом — инфаркт. У него. От ее страсти. Темные усики у черноволосых придают им пикантность, а партнеру — мученическую жизнь под каблуком, седые усики у женщин бальзаковского возраста — это «Отговорила роща золотая!» Самые опасные усики у женщин — светлые, выкрашенные, потому что на знаешь истинную природу и неизвестно, чего ждать! Есть милые, надутые шприцем губки совсем без волос, — это — косметическое обжигание, там уже никогда ничего не вырастет, и к таким лучше не подходить близко — опасно для жизни. Уж лучше дама с седыми усами и с седой бородой — прямо, без маскировки, — видишь, с кем имеешь дело.
Ох, эти усы, усы, когда же вы приедете? Сегодня 19 июня, сижу на 19-м километре. Вся земля в цветах, а вас все нет! Наденет ли он голубую рубашку в полоску? И в чем приедет она?
Назовем ее — Физалис. Имя красивое, да вот что оно значит? Поживем — увидим, сказал слепой. Впервые видела ее на банкете по поводу премьеры фильма — разочаровалась. Маленькая, толстенькая, живот начинается от груди, кудряшки, нос пупочкой с крупными ноздрями — признак нахальства. В общем, кастрюля!
Мне бы хотелось, чтоб жена его была другого стиля, другого уровня сознания. Брак — это захват личности, и очень важно, кто эту личность захватывает.
Елки зеленые стоят передо мной. Да где же они? Жду уже два часа! За это время можно все дороги Костромской области перепахать. Мимо проехал уазик, или, по местному, — «козел». Резко остановился с визгом шин, и из него вышли Фокусник и Физалис. Уазик поехал дальше, а мы бросились навстречу друг другу.
— Я вас заждалась... Думала, не приедете...
— Мы никак не могли найти машину... вот потом появился этот автомобиль. Переезжали Волгу — такое волшебное ощущение... как будто переходим в другое измерение или в параллельный мир, — сказал он, блестя глазами.
— Здесь такой воздух! — вдохнула ноздрями Физалис.
— Как вы доехали? Спали в поезде?
— Немножко поспали. Это неважно!
— Хорошо, что вы не надели каблуки! У нас здесь с утра дорогу перепахали. Это только в России может быть! Физалис, вы очень хорошо выглядите, вам к лицу этот цвет — терракотовый.
На ней были надеты черные легинсы до середины икры и длинная терракотовая майка пытающаяся скрыть все негармоничные выпуклости ее тела. Мы перецеловались, и от нее пахнуло удушливыми сладкими духами.
«Вот дура! Едет в деревню и надушилась! Вот уж некстати! Дурновкусье!» — подумала я, скользнув по маленьким бирюзовым сережкам в ее ушах.
Он стоял, улыбаясь, посреди шоссе в голубой рубашке в белую полоску! У меня аж дернуло сердце. На языке символов, которым мы будем пользоваться всю оставшуюся жизнь, это значило — все как прежде, я тебя люблю!
Посмотрела на него из-под платка, туго завязанного на глаза, натянула платок еще ниже, небрежно сказала:
— Красивая рубашка, вам к лицу! Что мы стоим? Идемте в рай! Вас ждет завтрак, обед, ужин, и опять завтрак, обед, ужин, пока вам не надоест!
Мы втроем двинулись в сторону Чудес. Я затрещала:
— Ни одно доброе дело не бывает безнаказанным... Сегодня бегу вас встречать, смотрю — пашут! И что бы вы думали — дорогу! Ну как назло! Ну хотя бы завтра — нет, именно сегодня! Скажите, в какой стране мира трактористу придет в голову пахать дорогу? Какие-то извилины зацементированы...
— Ты потрясающе выглядишь! Я тебя такой красивой никогда не видел, — говорит он, утопая рядом с Физалис в пропаханной земле.
— Идти трудно, ноги тонут, — снимаю я быстро тему.
«Ненакрашенная, немолодая, платком завязанная уже по нос — и все красивая, — думаю я. — Зачем он это говорит при ней, только будить зверя».
— Вы посмотрите по сторонам! — кричу я. — Красота какая-ая-аяая! Слева распаханная земля, посмотрите, какое это чудо! Птицы сразу садятся на распаханную землю, собаки, кошки, видно, заряд оттуда выходит жизненный, лечебный... а здесь посмотрите! Кромка леса — сплошь рябины, уж отцвели, а запах какой стоял рябиновых цветов! А это — не чудо ли? По краю леса и по кромке распаханной дороги торчат лупинусы! А цвет какой? Фиолетовые, синие, розовые, белые, малиновые... запах французских духов. В Подмосковье это садовые цветы, а тут — сорняк. Недавно геологи были, измеряли почву и воздух. Так вот сказали, что здесь воздух Саян, ну, знаете, горы... так что эритроциты вам обеспечены!
Физалис, не привыкшая к физическим нагрузкам, от тяжести распаханной дороги уже обливалась потом, — струйки текли по лицу, майка стала влажная. Ей было тяжело, но она, не показывая этого, упорно шла вперед. Я это оценила.
Вот уже подходим к нашим Чудесам. В центре красуются три могучие высоченные пихты.
— Раньше здесь деревня была в сорок домов, а теперь осталось — восемь. Тут одна барыня ананасы выращивала... — говорю я, подводя их к двум своим домам.
— Вот два мои дома — один... ему лет сто пятьдесят, называется «дом-музей», а вот напротив, через дорогу, маленький тесовый домик, очень уютный, я его в прошлом году купила, на случай, если тот упадет. Вы будете тут жить, — показала я на маленький домик, — а я в покосюшке.
Дом совсем стоял наперекосяк. У молодого вяза уже были сбиты стол и две скамейки. — Молодец Пятый. Шустрый. — Провела их в маленький домик, там на синей клетчатой скатерти в глиняной крынке стояли ромашки.
— Давайте выпьем чаю... с дороги-то. Вещи положите в комнату, туалет вон там — в ольхе домишко стоит. Вот умывальник...
Фокусник стал тщательно мыть руки с мылом, пока Физалис располагалась в комнате.
Я стояла рядом, с полотенцем. Вымыл руки, встряхнул... Я протянула полотенце, наши пальцы коснулись, — дернуло током. Многозначительный взгляд друг на друга, — мгновенно в глазах, как в океане любви, проплыли — восторг, страх, нежность, боль, и вопросы, вопросы, вопросы, вопросы, вопросы.
Выпили чаю с лимонными конфетами, печеньем, с колбасой, которую они привезли. Посмотрела на часы — двенадцатый!
— Да, как нам лучше поступить? — начала я. — Ваше заявление на землю я отдала в сельсовет. Председателю. Но чтоб оформить землю, нам надо туда чесать. Он вас хочет воочию увидеть, да и всякие там подписи, росписи... В полдень у них обед. Может быть, мы сначала сбегаем туда, а потом совершенно свободные... пойдем купаться на речку, сядем обедать, кроликом тушеным...
— А сколько туда идти? — встревоженно спросила Физалис.
— Ну-у-у... если от трассы мы шли, утопая в земле, полтора километра, то до Ивашево — сельсовет в Ивашево... — тут будет километра два с хвостом. Дорога уже другая... Вон! Через то поле овсяное, мимо Васильева куста и сквозь лес тропочкой. Недалеко.
Физалис с присущим ей мужеством сказала:
— Идемте!
Тропочка сквозь лес оказалась тоже нелегкой. Узенькая, с вывернутыми кореньями, того и гляди зацепишься и рыбкой, пузом прокатишься по вороху шишек. Слева небольшое болотце, сплошь засеянное незабудками, изумило голубой молитвой цветов. Молча постояли в голубом изумлении, режиссер сказал:
— Снято!
И мы двинулись дальше.
Выходя на просвет к полю, показала им поляну.
— Вот здесь в начале июня плачут ландыши белыми слезами... по вам, — столько лет прошло, а вы никогда их не видели. Тут нельзя стоять больше пяти минут, когда они цветут, головокружение... от этих белых слез, но Москва слезам не верит, — сказала я, глядя на Фокусника, и запела: «Гляжусь в тебя, как в зеркало, до головокружения и вижу в нем любовь мою, и думаю о ней! Давай не видеть мелкого в зеркальном отражении, — любовь бывает долгою, а жизнь еще длинней».
Я была уже далеко впереди, горланила про зеркальное отражение, про долгую любовь, зыркала привычно по краюшкам леса, не покраснела ли земляника, а они — шли сзади.
Сельсовет закрыт на обед. Поцеловали замок. Фокусник с искусством садиста произнес:
— Жаль... Мы сегодня уезжаем в Москву... очень мало времени. Надо еще успеть в Чудеса за сумкой.
Было такое ощущение, что мне дали по морде, вместо обещанного шампанского с поцелуем.
— Сейчас, чтоб убить время, пойдем к Наде за молоком парным... здесь рядом.
Глагол «убить» выскочил неслучайно, — предвкушение приезда, радость встречи, полет души, счастливые хлопоты по хозяйству, наконец, смирение — и жену буду любить так же, как его, ромашки в глиняной крынке... — в весь этот улыбающийся отрезок времени Фокусник выстрелил наотмашь, куда попадет — лишь бы было больно. Иду впереди них, к Наде и спиной чувствую его взгляд и невинное удовлетворение от нанесенной раны. Не ведают, что творят.
У Нади дом такой же, как у всех (северная архитектура): длинный серый сруб с приделанным к нему сзади скотным двором. Забор покосился. Вошли. Встретила нас радушно. Лицо у нее с печатью просьбы о помиловании. Брови домиком. На полу все разбросано — детские игрушки, одежонка, на столе стоит все, что есть в доме, в полном беспорядке. Взяла белоснежную марлю, из ведра налила нам через нее молока теплого в трехлитровую банку. Нарезала ломтями только что испеченную горячую буханку хлеба, поставила перед нами миску с оладьями, из огромной тарелки отсекла ножом большой кусок свойского (как они говорят) сливочного масла, и он стал таять на вожделенных оладьях. Мы проглотили эти оладьи с маслом и молоком за три минуты. Надя не говорила любезных слов, не создавала нам «комфорт душевный», да и вообще ничего не говорила, а просто приговаривала: «Ешьте-ешьте, небось голодные...» И вдруг до слез пронзило родство с этой Надей, немолодой, измученной, с лицом, которое выражало просьбу о помиловании. И вся эта изба, беднющая, неприбранная, с покосившимся полом, с облезшей пластмассовой лошадкой без хвоста, валявшейся под ногами, — игрушка внука, вся эта изба с полнотой Надиного сердца, с любовью вселенской матери произвела на всех нас исцеляющее действие. Фокусник дрожащими руками вынимал из кармана деньги за молоко, потом бросился целовать Надю в ее гладкое, лицо с глубокими белыми морщинами, за ним Физалис, потом я... Мы что-то наперебой говорили о молоке, об оладьях, о горячей буханке... о том, как мы счастливы, что мы здесь, на воле... — забил родник души, давно заасфальтированный жизнью в мегаполисе.
Жуя горячие корочки хлеба, Физалис просит мужа — давай останемся еще на один день... мы же так не планировали уезжать... давай завтра! Он молча идет обратно, в сторону сельсовета, а она его уговаривает и уговаривает...
— Нет времени, у меня много дел... — И боковым зрением поглядывает на меня. А я в резиновых сапогах с подвернутыми голенищами, в платке по самый нос иду вровень с ним и смотрю на его неотразимый медальный профиль. — Нос, какой красивый нос, эти серые глаза, волна черных волос, смуглая кожа... Какая внутренняя собранность и сила, но и непрост — все устроил так, что его его же жена уговаривает остаться, а он, мол, не хочет. Хитрость и двойственность — решила я и мы вошли в сельсовет.
Председатель зачитал заявление Фокусника: «От кинорежиссера. Прошу выдать мне землю для постройки дома в деревне Чудеса».
— Дом решили строить? — спросил председатель с подковыркой. — Зачем вам, москвичам, дом-то здесь? Вы же такая фигура... известная! Или, может быть, культуру нам из Москвы понесете? А то мы здесь совсем одичали! — сказал он и хитро подмигнул мне.
— У вас тут кинотеатр есть? — спросил надменно Фокусник.
— Какой кинотеатр?.. Клуб, так называемый.
— Я могу свои фильмы привезти, устроить просмотр, — продолжает. — А по поводу культуры... с ней дефицит. — И засмеялся.
— Ну, вот вы нам ее и внедрите! — улыбнулся председатель.
— Что в наших силах — все сделаем, — сказал Фокусник.
Председатель подмахнул заявление. Пожали друг другу руки, и уже на выходе:
— Сруб вам нужен? У председателя, по-моему, есть какой-то сруб.
— А вы кто? Разве не председатель? — спросил удивленно Фокусник.
— Я председатель сельсовета, а есть еще председатель колхоза (назовем его Свистун)... вон! Дом рядом, зайдите к нему. Рад был познакомиться.
— Тут нам, москвичам, сразу не разобраться — кто председатель колхоза, кто председатель сельсовета...
— Разберетесь со временем. Стройтесь, живите и несите нам свою культуру.
С обратной стороны сельсовета — почта. Позвонили родне Физалис и Фокусника, мол, остаемся, тут так прекрасно! А воздух, а молоко! И направились к дому Свистуна.
Открыли калитку, прошли полисадник с цветочками, постучали в дверь, тишина. Еще постучали. Молчание. Стоим в задумчивости. Вдруг открывается дверь, на пороге появляется высокая ладная баба и грозно спрашивает:
— Ну что вам?
Снимая неловкость, я быстро-быстро заговорила:
— Мы из Москвы... Это вот известный кинорежиссер, это его жена... нам сказали, чтоб мы обратились к вашему мужу: он знает, где сруб продается... Они будут в Чудесах строиться.
Не меняя угрожающего лица, она отрезала:
— Он спит. Если надо — подождите, пока проснется.
И вернулась в дом, хлопнув дверью.
Мы остались, можно сказать, с носом и пока, не двигаясь, оценивали грозное явление жены Свистуна, опять открылась дверь дома. На пороге, как в раме, появился сам Свистун. Клочья бесцветных редких волос стояли дыбом, вылинявшие тренировочные штаны с вытянутыми коленями плавно переходили в стертые домашние тапочки с дыркой на большом пальце. Серобуро-малиновая майка украшала торс. Мы все втроем повернулись в его сторону. Лицо его вдруг налилось кровью, и он стал кричать:
— Вы знаете, сколько процентов удоя молока дают коровы в день?! Мне этого удоя не хватает? Откуда молоко, когда корма нет! Развалили колхозы! Он! Вы! И корова не доится! А с меня спрашивают, а где мне молоко-то взять? — Потом вдруг притих, сел на ступеньку и спрашивает: — Что надо-то?
— Нас к вам послали, сказали, что вы знаете, где сруб продается... Из Москвы мы... Вот кинорежиссер...
— Да знаю я, — оборвал он меня. — Жена доложила. — Сруб есть.
— Может быть, вы к нам сегодня поужинать...
Не успела я договорить, как выскочила грозная жена с воплем:
— Никакого ужина! Он и так пьяный! А у нас сегодня у сына выпускной вечер, что, я его на себе понесу? — продолжала вопить она.
Он одной рукой втолкнул ее в дом и заговорщически произнес:
— Поужинаем завтра утром. В десять я у вас. Вы как, пешком пришли? — сменил он резко гнев на заботу.
Тут уж я не выдержала:
— Да что ж у вас здесь дурь такая? Вы же председатель! И не знаете, что у вас творится? С утра в Чудесах всю дорогу пропахали, что, нам ползком ползти?
Свистун повернул больную и пьяную голову влево, засунул два пальца в рот, свистнул.
— Витьк! — приказным тоном обратился он к мужику, стоявшему поодаль. — Отвези их на кормовозе в Чудеса... Идите к нему. — И закрыл за собой дверь.
Мы, изумленные всем происходящим, подошли к «Витьке». Он стоял у кормовоза — это гигантская машина со здоровенными шинами, в которой возят корм коровам и свиньям, — и старательно подкручивал винт гаечным ключом. Наш водитель оказался темноволосым красавцем, весь в солярке, с черными руками и остатками мазута на лице. Фокусник прошептал нам:
— Посмотрите, это же копия Ричарда Гира, гениального американского артиста.
Фокусник все, что происходило, переводил на кино, на кинокадры, на гениальных американских актеров.
Машина огромная, поэтому рядом с водителем два места. Мы вскарабкались на высокое сиденье — первая Физалис, рядом с ней Фокусник и с краю — я. Хлопнув дверьми, помчались по трассе в сторону Чудес. Наконец увидели три родимые пихты, сплошь пропаханное поле, включая дорогу. Удалой Витька, сам в предвкушении удовольствия, решил показать нам настоящее русское чудо. На огромной скорости он резко рванул руль вправо, и мы вылетели с трассы, как с трамплина, через канаву и с ощущением священного ужаса, схватившись друг за друга и за поручни в кабине, понеслись по распаханной земле вперед! Вперед по распаханной земле! Машина гудела, а мы орали в экстазе:
— Потрясающе! Вперед! Вот это да! Земля! Земля!
Мы подскакивали на сиденьях, съезжали то влево, то вправо, прижимаясь друг к другу, — Фокусник валился то на меня, не забывая скользнуть по груди, то на Физалис, наши ноги были откровенно стиснуты, душа замирала, и все это вызывало особое состояние счастья.
Подъехали к Чудесам, почти выпали из машины. Голова шла кругом. Благодарили «Витьку», смотрели на него, как на инопланетянина.
— Спасибо, спасибо, это был высший класс... мы просто обалдели!
— Да ладно... — сказал небрежно «Витька», сел в кормовоз, развернулся и с бешеной скоростью понесся по распаханному полю назад.
— Водки! — сказал сраженный событиями сегодняшнего дня Фокусник.
Физалис, в доме, уже смешивала капельки, глотала таблетки — приходила в себя. На только что сколоченный стол под юным вязом я постелила коричневую скатерть, поставила три белоснежные тарелки, положила аллюминевые ложки и вилки. Один нож. Появился горячий, вожделенный кролик в кастрюле — с морковкой, с лучком, с картошечкой. Он утопал в аром

Без названия

15.04.2005

Автор: Лиза Новикова
Источник: Коммерсант Weekend, № 67

После автобиографической книги «Андрей Миронов и я» актриса Татьяна Егорова выпустила новый роман "Русская роза". Это тоже история секретной и запретной любви, имена всех персонажей здесь также зашифрованы. "Русская роза" — это крапива, так что многие представители киношного бомонда вновь получат здесь довольно чувствительные укусы. Кого-то из персонажей можно опознать сразу, а вот главный герой, усатый кинорежиссер, уже заставил читателей поломать голову. Кто же это: Вадим Абдрашитов, Никита Михалков или даже Александр Сокуров? Если история об "истинной любви" Андрея Миронова гораздо крепче была привязана к Москве, Театру сатиры и вообще к реальной жизни, то здесь Татьяна Егорова дала полную волю своей фантазии. Главная героиня, актриса Антонина Звездочкина, воображает себя то деревенской красавицей в платке и лаптях, то шокирующей мужчин амазонкой, то героиней рассказов Бунина, то мировой кинозвездой в шикарном наряде. Все эти красочно описанные видения призваны раскрасить довольно банальную ситуацию. Антонина Звездочкина влюблена в чужого мужа. Он — режиссер, она может сниматься в его фильмах, но не может отнять его у семьи. Единственное, что доступно героине, — зазвать режиссера и его не особо симпатичную супругу к себе в гости, в деревню, да и уговорить этих столичных жителей тоже построить здесь свой дом ("Гостили две недели. Он, она и дочка. Поставили сруб. Смех, веселье... малина, земляника, кролики, грибы, туманы... в общем, счастье. Теперь связаны морским узлом, дома стоят рядом. Я на взлете! Может, мне родить от него?") Любовь, невозможная на городском фоне, должна расцвести среди лесов и полей: "И все вскакивали со скамейки и бегали в кухню флигеля обниматься, чтоб никто не видел". По ходу дела автор не без наблюдательности живописует деревенские нравы. В первой книге Татьяна Егорова представила героя, без колебаний пускающегося в любовные путешествия, — публика, задержав дыхание, следила за приключениями. На этот раз автор оказался даже ближе к народу, настолько знаком сюжет "Русской розы": мужчина здесь — нерешительный подкаблучник. Объятиям во флигелях оказываются противопоставлены бытовая устроенность и заграничные поездки, которые супруга героя все время грозится ему "перекрыть". В конце концов деревенская идиллия превращается в самый заурядный соседский скандал. Любовная лодка разбивается о быт. Возвышенной герои не после нашествия режиссерского семейства даже приходится кропить углы своего жилища святой водой.

Татьяна Егорова. Русская роза

25.02.2005

Автор: Николай Александров
Источник: Известия, № 32

Татьяна Егорова стала известной благодаря книге «Миронов и я». Тогда личность знаменитого актера привлекла внимание к книге. Это внимание сопровождал явно ощутимый дух скандала. «Художественность» в этом произведении оставалась где-то на втором-третьем плане. Теперь Татьяна Егорова может пользоваться результатами достигнутого, то есть оставлять скандальность в стороне, напирая на «художественность». Впрочем, это не мешает роману быть не только розовым, но и автобиографическим.