1916

ОТПРАВКА

В своих бумагах обнаруживаю:

1.         Служебное предписание за подписью генерала, начальника Генштаба Грациани, гласящее: «г-ну Паскалю, сублейтенанту резерва 175-го пехотного полка предписывается командирование в Петроград в распоряжение военного атташе посольства Франции».

Предписание датировано 16 апреля 1916 г.

2.         Транспортный ордер на одного военнослужащего без багажа и лошадей по железной дороге от Парижа до Марселя.

Ордер датирован 17 апреля 1916 г.

Первое было ожидаемым. Второе — непредвиденным. Речь шла о том, чтобы встретить две русских бригады, отправленных на Французский фронт, которые прибывали морем.

В Марселе я обнаружил облеченного аналогичным заданием капитана Луи Лалуа, выпускника Эколь Нормаль, знавшего, как и я, русский и Россию. К несчастью, русские запаздывали'. Не было в точности известно, когда они прибывают. Зато дата отправки миссии в Петроград была определенной и близкой.

Уж не знаю, как долго я прождал в Марселе, но не слишком здесь задержался и отбыл в Париж и Шантийи, оставив Луи Лалуа одного приветствовать русских на их языке.

21 апреля. — Отъезд из Парижа в 12.35. Строго секретно: все в штатском. Но на вагонах: «Забронировано для миссии».

19.15. — В Булони. Отвратительный дождь. Отъезд на автомобиле на морской вокзал.

22 апреля. — Посадка в 1.15 на безымянный корабль («Лондон», как я узнал позднее). Толпа.

Первый английский день. Спасательный пояс. 1.30: нас на очень близком расстоянии сопровождает миноносец. Переход беспрепятственно. Прибытие в <порт> Фолькстоп.

Отбытие в Лондон. Прибытие на <вокзал> Викторию. Проезд по городу на автомобиле.

Отбытие в 20.50 в спальном вагоне; настоящая постель, тройное освещение разной интенсивности, три герметично закрытых окна.

23 апреля. — Подъем: зеленая Шотландия, безлесные горы, длинношерстные овцы, редкие дома, вдалеке снег. На вокзалах плакаты: «Людей! Техники!» — «Парни,   давайте к нам!» — бросает клич солдат с французской стороны тем, кто остался на острове.

Проезд по Глазго: город, где все закрыто. Воскресенье, более того, Пасха. В порту наш корабль: пакетбот английской компании, вооруженный как крейсер, «Оропеза», переданный Франции и переименованный в «Шампань».

 

В МОРЕ НА «ШАМПАНИ»

Отплытие в 14.00. Доки <в низовьях реки> Клайд: здесь не работают. По-видимому, на неделе здесь был большой шум. Многочисленные миноносцы, транспорты, новый противолодочный корабль, полузатопленный. У Англии вид, будто она готовится к послевоенному состоянию больше, чем к войне.

Вечер, прилив; на палубе.

Задержка на выходе из Клайда. Хотят, чтобы показалась подводная лодка. «Капитан не остановился бы ради этого», — сказал один моряк. Впрочем, мы отплываем.

Наш корабль: шесть пушек (четыре — 152-го калибра, две маленьких — 47-го) все английские. Трюм заполнен углем в качестве балласта.

Морские офицеры: молодежь из морского училища или из резерва. Один побывал на <броненосце> «Сен-Луи» в Дарданеллах. Это их третий поход на Север России. Почти всегда берут на борт майора Ланглуа [Осуществлял связь между военной миссией в России и военным министерством. — Авт.]. В первый раз им достался ужасный снегопад в полярную ночь и шторм.

На траверсе <Внешние> Гебриды. Пустынно. Маленькая деревня <на Льюисе>: это столица, Сторнвэй. Много зелени. Справа холмы Шотландии; острова это или полуострова? Потом Шотландские острова: там живет, несчастный английский адмирал, начальник базы блокадной эскадры.

И больше вплоть до прибытия мы не видим земли.

24 апреля. — Моряки: многие были у Диксмюда  в качестве стрелков, они получили за это, по-видимому, столько боевых крестов и медалей, что больше ничего не желали слышать на борту. Надо было их обуздывать: орденоносцы, на сборный пункт! Многие из резерва, матросы торгового флота.

Боцман, крупный рыжеватый блондин, будучи моряком кадровой службы, попал на Дарданеллы, был ранен осколками (63!) снаряда. Говорит, что тщательно хранит несколько осколков на тот день, когда захочет вылечиться. Но тем не менее снова попросился в море. Ему лучше в море, чем на земле, «потому что здесь нельзя напиваться, поскольку ни к чему».

25 апреля. — На траверсе Норвегия, которую не видно, ибо она опасна. День на палубе. Хорошая погода.

Группа авиаторов (21 офицер): сорвиголовы. Каждый вечер, пока день не совсем закончился, Бонье и Пульп, латыш со звероподобным лицом, тратят силы на игру в футбол веревочным клубком, влезают на мачты, поднимаются на мостик без лестниц. Бедовые ребята. Многие стали офицерами только после отправки. Они русские добровольцы. Получили по 1200 франков от русского правительства на свою поездку.

Капитан Пенсмен, по части радио, откровенный колониалист, но любопытен еще и сальными анекдотами. Капитан Сегон, наш казначей, старый легионер, еще больший оригинал. Люди не без способностей, но малоидейные.

Молодые офицеры, выпущенные из Морского училища лейтенантами флота или младшими лейтенантами, но не получившие практики. Один понимает главным образом только чувственное удовольствие. Второй, с торгового, тоже не чужд этого, но осознает и другое — достопримечательности. Все любезны. Один побывал на Дарданеллах на «Латуш-Тревиле» из «небогатовской» эскадры (названной так по причине дряхлости и малой пользы от судов) .

26 апреля. — Слегка штормит. Погода очень неустойчивая. Пасмурно; холодно. На траверсе Лофотенские острова. Переводчики больны. Многие едят на палубе. Генерал <Жанен> все болеет. Полковник <Ла- вернь> чувствует себя хорошо.

На корабле много говорят о субмаринах. Мы держимся подальше от берега, чтобы ни с чем не встретиться.

Интересно, где спят чайки? Куда садятся? Кажется, когда погода ухудшается, они возвращаются поближе к кораблю.

Курилка; домино, чай. Беседа с Лабуре на литературные темы: В<иктор> Жиро, П<оль> Бурже, достойные быть академиками: Бордо и св. Августин.

Ледовитый океан! Но никаких перемен, ни льдов, ни тюленей, ни ощутимого холода.

27 апреля. — Море поспокойнее — «Море за номером два».

Встречное судно: пушечный залп во время завтрака. Это русский пароход из Архангельска, ходим кругами, чтобы обменяться сигналами. Это единственный корабль за три дня.

За столом говорят о войне во Франции. Капитан Обле комментирует Дарданеллы: участие в английской интервенции было принято французским правительством вопреки мнению генерала Жоффра. Отсюда нужда в новых средствах извне. —

Некто рассказывает прелестную историю о <мор- ском министре> Лаказе и <его предшественнике> Ла- пейрере <в правительство Бриана. — Оказывается, Кайо  фактически руководит денежными потоками, а министр финансов Рибо  его консультирует. — Все единодушно хотят сильной абсолютной власти.

Вечером я остался на верхней палубе, чтобы насладиться ясной ночью. Бесподобно! Вергилиев ад, доисторические времена. Отражения в облаках; впереди темный фиолетовый цвет. Беспокойно. Становится светлее. Мы достигли самой северной точки (73° 15'’ <с.ш.>). Проходим траверсом <мыса> Нордкап, но слишком далеко, чтобы его видеть. Чайки все реже, летят низко. Немного снега из проходящих туч.

28 апреля. — Сегодня море очень спокойно, видно солнце. Идем горизонтально, затем к 11 часам сходим прямо на юг.

В 3 часа <пополудни> аврал, занятия по мелочам. Ход замедлили (68 узлов вместо 73), чтобы прибыть день в день. Опасное место, раздают надутые спасательные жилеты от английской королевы.

Сегодня на горизонте два рыболовных судна: земля недалеко! Ждем ее нынче к вечеру.

Мы слишком сейчас сдвинулись к югу: ночь не такая ясная как вчера.

Закат был хорош, но это уже банально.

 

АЛЕКСАНДРОВСК

29 апреля [в дальнейшем датировка по григорианскому стилю. — Авт.]. — Без пяти полночь: впередсмотрящий сигналит «Земля!» На горизонте белая полоса между океаном и небом. Россия вся белая! Чтобы увидеть Россию с утра, я лег не раздеваясь и не спал. В 4.30, как только послышался шум якорей, я поднялся на палубу. Окруженная обрывистыми каменными утесами бухта и белые пятна снега. Корабли в порту: ледокол, минный заградитель, пароходы с развевающимися флагами. Мы самые большие, самые высокие, самые длинные. Вокруг залива деревянные дома с этажами, вероятно административные. Один — «Спасательная станция», другой — «Океанографический институт». Я вернулся в постель, поскольку до 8 часов перемен не ожидалось.

В 9 часов снова смотрим в бинокль. Форма одежды свободная. Многие в военном. После завтрака высадились. Какая неровная земля! Катер высадил нас слишком далеко. Подлинная практическая гимнастика на гранитных камнях, в снегу, куда иной раз проваливаешься по колено, на льду, по которому скользишь. Надо подняться на холм, пройти лощиной с грязью ручьев, пройти по сходням, лестницам, чтобы добраться до почты. (Отправляются депеши, которые через Петроград дойдут до адресата неизвестно когда. Письма и карты, которые доставит в Архангельск ледокол.) Служащие любезны в присутствии непонятной толпы.

Посещение церкви, деревянной, но чистой, почти роскошной — Св. Николая. Нам ее показывал поп: 800 душ — в совокупности — прихожан, по большей части — солдаты; есть лютеране, у которых свои пасторы. Храму, как и городу, 17 лет, он стал слишком мал для него. Поп простой и кроткий, не болтлив, волосы не очень длинные, сутана синеватая. Есть дьякон и певчий. Как всегда, близ порта русское кладбище с восьмиконечными крестами, уже большое. В стороне — длинные — три латинских креста, англичане наверное.

Начальная школа, радиостанция — английская, конечно. Встретил двоих прогуливающихся англичан, прочие на занятиях. Гуляющие, один из которых был рад опробовать свои сто французских слов, сообщил нам, что они не моряки и не пехотинцы: пока не на службе. Прибыли сюда с самоходными орудиями и ждут. Побывали в Дюнкерке. Время попусту не теряют. Играют в футбол. В данный момент здесь 500 англичан. Мы вернулись на корабль к 16.30. Новостей с Запада нет. Нынче утром один английский офицер, чтобы узнать что-нибудь, попросил наш выпуск «Пресса». В порту около 12 кораблей. На узком входе в гавань сеть; открытое море отгорожено буями. Английские и русские моряки написали свои имена большими буквами очень высоко на скалах — с датировкой. На пристани ждут ящики (кажется, с гранатами). На них надписи: «Низ» и «Верх», они находятся под охраной невозмутимых стрелков. Матросы балтийских экипажей работают в черной угольной грязи.

Вечером церемония спуска флага. <Корабельные склянки> звонят под знамя. Все приветствуют, сняв головные уборы. В такой дали это хорошо. Мы — единственные французы на рейде. Утром в 8 часов флаг поднимали одновременно с русскими. Но их звон похуже.

Воскресенье 30 апреля. — Сходим на берег. Небольшая служба в церкви. Деревянный иконостас. Иконы — копии с картин Васнецова (Иисус). Поп, столь простой, здесь выглядит величественно. Полицейский бдит.

Вечером прогулка под парусом по заливу к морю. Плыть без цели приятно. Гранитный берег, снежные комья, великолепный вид. На берегу товарищи отправились на телеграф, пили русский чай и пели. Узнали о падении Кут-эль-Амары  (по этому поводу у моряков интересные сведения: русские могли бы помочь англичанам и сделали им такое предложение, но те отказались из опасения, как бы русские не вступили в Багдад. Вот складно! Так же, похоже, в прошлом году в Германской Восточной Африке они, <британцы>, отказали <нашей> колонне в 8 000 человек <из сенетальцев и туземцев>, собранных на Мадагаскаре и потерпели крупное поражение).

Генерал <Жанен> и полковник <Лавернь> были приглашены русскими в Семеново, или порт Мурманск на Кольском побережье . Много пили алкоголя, несмотря на <сухой> закон . Видели конечную станцию железной дороги с бараками для материалов и рабочих, ничего больше. Два английских крейсера. Леса: сосны, березы, ольха. Порт большой и с будущим.

1  мая. — Небо ясное, солнце яркое и воздух свеж. Разбужен в 6 часов: дудка и беготня экипажа. Генерал встал рано и отправился будить Понторсо, чтобы сманить на рыбалку, по крайней мере, так тот выразился на сей счет; генерал же уверял, что это фантазия Понторсо. В 8 часов они отбыли с крупной сетью в шлюпке; в 10 часов вернулись с несколькими морскими ежами.

Сегодня в 15 часов французская почта. Надо приготовить письма. Но нельзя ничего писать: ни где ты есть, ни куда держишь путь, ни что ты видишь. В 13 часов лодка: туда надо попасть, чтобы пройти по городу. Думаю отправить открытку попу Тарасову: то-то он будет удивлен! [Русский священник, с которым я многие годы был в переписке. Он приезжал в Париж с коллегами, а я принимал их в Эколь Нормаль. — Авт.] Надо купить писчей бумаги. Посетил магазины «Торговля», они демонстрируют истинную скромность. Бумаги нет. Фор спросил блокнот: блокнотов нет. Есть школьные тетради. На полках я увидел книги: «Пожалуйста!» Мой русский возвращается. Это школьные книги: Орфография, Псалтырь, биографии писателей. Наконец, «Описание Архангельской губернии», которое я тут же ухватил: 50 коп., не слишком дорого. Съестного никакого, даже конфет. Продавщица, которая весьма неплохо говорит и не глупа, объяснила, что сюда все поступает из Норвегии: печенье, сигареты, бумага; еще немного — из Англии, и немного — из России, из Петрограда; из Архангельска — ничего. Она сказала: «Считается, что во Франции по-русски не говорят, но французы, которых я вижу, говорят по-русски». Простота! Она принимает французские деньги по таксе 1 рубль = 2 франка, что дает нормальную выгоду в 5%.

Обратно шли по грязи, застеленной спасительными досками, мимо стайки черных, необычайно длинноволосых свиней, больше похожих на кабанов. Мне была нужна бумага, и я зашел во вторую «Торговлю», которая выглядела еще более скромной. Норвежская бумага: 5 коп. за 2 листа. Приказчик признал, что это дорого. Он из Пензы, считает, что здесь холодно. Я сказал, что нет. Он ответил иронично: «Может быть, ведь во Франции холоднее». Он вежлив, интеллигентен, держится не робко, но с достоинством. Я увидел газеты: прошлогодние. Тем не менее он подал мне одну: «Архангельск» от мая 1914 г. с немецкими объявлениями, большим пиететом по отношению к Германии и Европе.

Наговорившись, захотелось дойти до маленькой часовни, которая виднелась на вершине холма, и поскольку это на острове, пошли по совершенно новому деревянному мосту на склоне холма. Бронзовая надпись на камне сообщила об основании Александровска в бухте Екатеринка [Екатерининская гавань. — Ред.] губернатором Архангельска Энгельгардтом (его портрет можно увидеть на почте) в июне 1899 г. Перейдя морской рукав и миновав несколько домов (Екатеринка), поднявшись по ледяному снегу и камням, быстро оказались в местах пустынных (опрокинутый крест со старославянскими литерами): почва истерзанная, взъерошенная камнями, с ямами, в которых стоит вода, сырой мох здесь, белый мох там. Метеорологическая станция: дождемер, анемометр и т.д. На первой вершине шест в куче камней: это ориентир кораблям, как, несомненно, и другие подобные знаки на многих остроконечных высотах. Внезапная находка: разорванная немецкая Библия, на которую старательно положен камень. Загадка! Мы все время прыгаем с камня на камень или из болота да в топь. Таким образом, обнаружилось три или четыре холма, последовательно идущих к морю, все более и более высоких. На обратном пути встретили генерала <Жанена> и двух полковников, которые тоже пришли сюда. И под теплым солнцем вместе созерцали полярный пейзаж.

Это пустыня и — тем не менее — большое окно в Россию. Место обихожено: перед почтой столбик, отмечающий, что эта географическая и астрономическая точка была установлена таким-то капитаном и таким-то лейтенантом флота и находится на 69°12' <с.ш.>. Предназначение данного берега состоит в том, чтобы оживать, когда Россия претерпевает войну и невзгоды.

«Навигационные наставления» сообщают, что «порт с городом связывает трамвай»: порт без причала, без мола — без ничего, город без улиц и почти без домов, но, несомненно, налицо небольшая узкоколейка, доставляющая время от времени ящики или бревна, которые грузят на платформу шестеро английских солдат. Я испытываю симпатию к этому уникальному ныне русскому порту, разворошенному войной, такому пустому и такому важному, такому дикому, но где можно встретить женщин, одетых как во Франции, и таких истинно русских мужиков, а также солдат по меньшей мере трех наций.

Сегодня вечером, после ужина, в курилке господа давали представление, капитан («паша») и полковники; генерал <Жанен> был приглашен к англичанам. Горланили песни разного происхождения, базар, кафешантан, школяры; кто-то терзал пианино. Люблю такое, опять же из противоречия: ибо арктический ор наводит меня на мысль о войне, о песнях моих пуалю  на «Ярре» [Корабль, что перевозил меня в 1915 г. из Марселя в Дарданеллы с подразделением молодых солдат. — Авт.], об отрешении от <раздумий о> собственной участи, <узнать> которую жаждет человек. Час пришел быстро, и через окно все там же стало видно солнце, которое золотит небо слева по борту и справа по борту, море и небо одинаково интенсивной синевы и одинаково спокойны — в них ясность, которую несет день, покой и смерть, которые исходят от ночи. Зрелище роскошное.

Между небом и водой дома на двух холмах; выше между двух холмов безмолвная церковь с куполами без блеска; еще выше слева мачты радиотелеграфа. Прежде чем лечь, я долго созерцал этот гармонический пейзаж, живой и спокойный.

Здесь стоит <минный заградитель> «Уссури», я встретил моряка с него. Фор предложил ему шоколадную сигару, тот отдарился настоящей сигаретой. «Уссури» тут с декабря. Он вышел из Владивостока в мае с грузом боеприпасов для «Аскольда» через Суэцкий канал, нашел его в Порт-Саиде. После чего ему был необходим ремонт: на Мальте отказали, он отправился в Оран, потом в Рошфор, где оставался долгое время, поправил свои дела, получил депешу по беспроволочному телеграфу, приобрел катер за 80 000 франков (полагаю, тот, что перед нами). И вот он, <корабль>, здесь, больше чем через год после выхода, ждет оттаивания, как и мы, и сделал всего несколько поездок на берег. Вместо того чтобы ждать здесь, мы могли бы пойти в Семеново на Кольском, но там нет телеграфной связи. Последний раз приказу о возвращении <транспортов> в Глазго потребовалось пять дней, чтобы дойти до Александ- ровска. 

Александровск с Англией. В маленькой дощатой избе у него кровать, одеколон, несколько книг, пара башмаков с колодкой внутри, чтобы не теряли формы, пулемет «Виккерс» — <английский вариант> «Максима» и телефон. Мы вернулись в порт приписки, преодолев пять-шесть гор и дол: в ложбинах плодородная земля, образующаяся постепенно от гниения вереска, немного травы, можжевельник и, главным образом, губчатый мох крупными пучками. Мы опоздали на шлюпку в 16 часов. На подходе к порту я принял грязевую ванну как раз там, где снег смешался с угольной пылью и дерьмом. На вершине одного пика я открыл для себя яркую темно-фиолетовую панораму Арктического [Баренцева. — Ред.] моря. Вечером, после ужина, прибыл русский капитан, проворно спрыгнул со своего катера и эмоционально возгласил, что Америка объявила войну. Радость великая в квадрате. Майор сыграл на пианино три государственных союзных гимна. Рассуждали о важности события. Русский капитан отбыл за подтверждением, вернулся без известий. Вот так! В конечном счете, если «Уссури» что-нибудь ночью разузнает, то даст световой знак. Однако этой ночью ничего подобного не случилось, произошло другое.   береговая радиостанция ежедневно публикует новости на машинописных листках: стоит 2 рубля в месяц. Его знакомые объединяются по четыре семьи, чтобы подписаться. Он встретил уволенного и недовольного рабочего с Кольской дороги, который рассказывает, что дела плохи, рабочие подкупают бригадиров, те инженеров и т.д.

День в курилке. Со злорадством узнал, что наша почта, принятая в понедельник до 17 часов, до сих пор не отправлена. Ситуация воистину парадоксальная и приводящая в бешенство! Мы на русской земле и не можем высадиться! Александровск, конечно, дальше от Петрограда, чем от Парижа в данный момент. Худая сегодняшняя погода вынудила меня пропустить доброе русское представление, организованное <коллегой по миссии> Пари у телеграфистов: там должна была быть балалайка, песни, чай...

4 мая. — Погода та же, уроки русского в салоне идут полным ходом, только и слышно: «хорошо», «здравствуйте», — трудные элементы. У авиаторов занятия. Между тем после полудня, поскольку ослаб ветер, будут шлюпки.

Я, естественно, этим воспользовался, но стоял настоящий русский мороз, за один день на улицах навалило 50 см снега (?). Однако дети гуляют, бегают, ходят за покупками. Я видел одного прелестного маленького блондина с живыми глазами, смышленого и скромного: 8 лет; в школу не ходит, пойдет на будущий год, читать уже умеет, у него есть братья и сестры старше и меньше его. Он вежлив. Кроме того, я встретил у бакалейщика моряка с «Уссури» с доброй улыбкой, который побывал в Рошфоре на своем судне. Он из Тайгача в Сибири, работал в Ростове-на-Дону, его отец землепашец. Он счастлив, что повидал столько любопытного за время плавания, которое было первым, ибо он едва как поступил во флот. Это на пять лет, но он хотел бы перейти в сухопутную армию, чтобы «защищать Отечество». Предпочитаю его, этого морячка, который не умеет сказать свое «фэ», нежели его офицера Родионова, который приходил вчера вечером! Совсем юный, интересный лицом, он тоже хорош, и взгляд выразительный. По-французски говорит с прелестным акцентом, наивным и медленным. Признался, что из Рошфора съездил в Париж, провел там два дня и оба не спал, но, по причине военного времени, «не увлекался утехами». В этом он вторил <журналу> «Vie Parisienne», уверяя: «У наших такое пользуется большим успехом».

Мы переправили на «Колгуев» мешки с мукой и кофе.

Рассуждаем о России и трактуем ее как дитя малое: а ведь в этом городе с тысячей жителей нет ни одного кабаре. Сколько их было бы во Франции?

Кажется, завтра отплываем. Прошел год с тех пор, как я вышел из Клермона на Дарданеллы. Я был еще много веселее. 

Вчера на термометре в тени было 3°С, сегодня 2°С.

Береговой офицер, приплывший на рыбалку, принес три дюжины мидий, морских звезд и крупный кусок кораллов. Сегодня вечером зрелище великолепное. Воздух прозрачен, четко прорисованы профили холмов, различаются малейшие признаки растительности. Снег местами начинал таять, давая темные и блестящие пятна. Море слегка взъерошено легкой волной. Весельная шлюпка. Проносятся чайки сильными взмахами крыльев, одни высоко, другие низко: их сероватое оперенье будто припудрено снегом. Синева неба отражается в море, или синева моря — в небе. Во всяком случае, снег отражается в водах. В довершение весь пейзаж как бы омыт синеватым светом, пробуждая мысль о временах доисторических. Полярная ночь прекрасна и безмятежна.

6 мая. — Сегодня в десять часов мы должны поднять якорь. Праздник, русские здания сияют всеми огнями. Вот почему вчера звонили колокола: это не часто. Праздник актуального св. Георгия Победоносца и св. Александры, значит, день тезоименитства императрицы <Александры Федоровны>.

Наконец, отплытие, мучительный и медленный разворот, затрудненное, как водится, поднятие якорей, больной генерал <Жанен> уверенно отправляется в постель, и вот мы снова в океане, очень спокойно. Берег все так же крут и высок; время от времени гранитные пики. Кое-где слоистые камни, местами покрытые снегом. Это мурманский берег. Далеко — столб дыма: это наш ледокол, следует за нами, пытается догнать. Берега не видно. Мы идем постоянно в 3-4 милях вдоль пустынного побережья. Вдруг остров с двумя выпуклостями: маяк и домик, наверняка бедняги смотрителя. Однако лоцман уверяет, что на острове есть рыбацкие села. Пока мы наблюдали Россию, капитан Пенсмен со знанием дела, ведь он силен в вопросах материальной цивилизации, внушал, что после войны эта страна будет прекрасным полем для предпринимательства!

7 мая. — Я пропустил мыс Святой Нос  и пропустил лед.

Оказывается, это было красиво: лед образовал протяженную линию, врезаясь в нее, форштевень корабля раздвигал его, льдины наезжали одна на другую, иные напирали на борта корабля. Огромные льдины, расколотые и снова скрепляемые слабым ледком. Кроме того, из-за непрерывно идущего снега — слепящая белизна. Огромные тюлени, развалившиеся на льдинах. Вот чего я не видел из-за своего ленивого сна.

Нынче утром мы вошли в Белое море, остались только мелкие, плавающие и отдельные льдины, которые гуляют по морю. Ладно и так, однако!

Я еще увижу льды. Они снова появились, поначалу разбросанные и блуждающие, потом настоящий паковый лед.

Ледокол идет впереди, прокладывая канал носом, который тяжело поднимается и опускается. Однако мы встречаем достаточно льдин, которые надо колоть: наш форштевень бьет по ним и идет вперед, расширяя расщелину, видно, как они уходят вправо и влево с сильным скрежетом. Два стальных листа обшивки заметно пострадали. Наша скорость свелась к трем узлам.

Встречаются огромные и плоские <ледяные> поля; срезанные под прямым углом, как тесаные камни; <ле- дяные> массивы, а также образования странных форм: композиты, созданные из ледяных нагромождений, рельефные льдины, вставшие на ребро, и от подмерзания желтоватые в выемках. Льдины плавают на поверхности и на глубине, — их зеленоватые призраки просматриваются в воде.

Наконец мы выбрались. Вот и свободное море. Проходим берега, которые становятся более очеловеченными, более низкими и даже обитаемыми. Побережье покрыто снегом, а дальше чернеют сосновые леса. Среди темных туч появляется солнце, море синее, а горизонт очень густой синевы.

Прибываем завтра в первом часу.

 

ИЗ АРХАНГЕЛЬСКА В ПЕТРОГРАД

8 мая. — Высадка в Архангельске. Здесь в моих записках лакуна: лишь несколько рудиментарных фраз. Дополняю их оставшимися у меня достаточно живыми впечатлениями.

Архангельск—город деревянный, очень простой в плане. Две цепочки низких домов по прямой линии. Деревянные тротуары. Трамвайные рельсы. Короткие пересекающиеся улицы позволяют видеть с одной стороны набережную Двины, с другой — тундру.

Полковник <Лавернь> и генерал <Жанен> пригласили власти на обед, который нам пришлось заказывать: Лабуре как эксперту по светским условностям, Вельте в качестве переводчика, знатока русских обычаев и мне. Найденный нами ресторан не имел ничего особо привлекательного. Пиршество не оставило у меня никаких воспоминаний.

В тот же вечер мы должны были сесть на поезд, чтобы добраться до места назначения, Петрограда. Именно тогда я обрел чувство русской бескрайности.

Мы встали на якорь, несомненно, напротив предместья Соломбала, несколько ниже по течению от города, а вокзал находился против города на левом берегу реки. Надо было таким образом подняться по Двине на несколько километров, и это требовало плавания примерно час. Река смотрелась морем. Гоандиозное зрелище. Приближаясь к побережью, мы заметили груды спиленных деревьев, бревен, поленьев или досок. Дальше на очень низкой, как бы заболоченной площадке был вокзал.

После этого в моем блокноте следующее:

9 мая. — Пробуждение в лесу. Лес редкий, с болотами. На остановках проводы уезжающих мобилизованных. Женщины провожают их с плачем и воплями. Все те же груды древесины.

Эти заметки отражают наше движение на юг: больше станций и населения, лес все гуще и крепче. Общее впечатление, которое у меня осталось о поездке, следующее: бескрайний лес, где единственная ветка железной дороги всего лишь тоненькая ленточка. Тем не менее она есть вторжение нового элемента в деревянную эпоху, в которой до сих пор обретается северная Россия. Наши французы казались почти испуганными лесом, которому было не видно конца, и спрашивали: «Когда мы доедем ?»

Проводник, служащий, обязанностью которого было содержание и обслуживание вагона, отвечал: «Я об этом ничего не знаю. Но вы доедете».

10 мая. — По-прежнему в пути. В три часа утра отправка из Вологды.

В Вологде мы сошли с поезда, который отправился в Москву. Поскольку у нас было немало часов до поезда на Петроград, я употребил их на посещение города вместе с нескол ь- кими спутниками. В разгар ясной (были это белые ночи? или луна?) ночи этот абсолютно тихий город с его многочисленными и грациозными, лазурными или золочеными куполами, добротными домами горожан и пустынными улицами выглядел чем-то феерическим.

Потом нам достались вагоны только третьего класса: это был солдатский поезд, следовавший из Сибири. Я отметил:

Кавказский князь в Тихвине.

Ничего более, а дальше:

Кладбище, заводы. Прибытие в Петроград. На вокзале нас встречал полковник Верлен. В гостиницу.

Это было вечером 11 мая. В качестве первых впечатлений о Петрограде нахожу только:

Спор с извозчиком (<проезд> в Министерство иностранных дел). Нева. Дороговизна (завтрак). Австрийские пленные: никакой ненависти. На площадях солдаты занимаются строевой подготовкой: их обучают приемам отдания воинской чести.

 

ПЕТРОГРАД

16 мая. — «Господин Михаил Родзянко , председатель Думы, председатель организационного комитета франко-русского банкета по случаю 25-й годовщины Союза, имеет честь просить Вас присутствовать на банкете, который будет иметь место во вторник 3/16 мая в 7.30 в ресторане «Контан» (Набережная Мойки, 58)». Я не присутствовал на этом банкете, ибо не очень люблю подобные мероприятия. Многие из наших пошли, чтобы увидеть и услышать столь значительных персон, как Тома и Вивиани . Капитан Сегон оказался между двух депутатов Думы: они высказали ему надежду, что война приведет к падению режима, и убеждение, что немцы придут в Петроград. Сидевший напротив генерал бросал яростные взгляды. Речи были тусклые, за исключением речи депутата Маклакова, который восславил пацифизм, войну войне, полагая нынешнюю последней.

Мои коллеги полны гнева против некоего Мигули- на, который утверждает, что немцы преуспели в своем плане, состоявшем в том, чтобы отвратить наши усилия от Салоник и Востока, где находятся их истинные цели. Разобрали статью Меньшикова  в «Новом времени» <крупная проправительственная газета> с излишней, по мнению генерала, снисходительностью.

Преобладание гражданского над военным: в содном из лучших ресторанов Петрограда> «Медведе», где я обедал в штатском вместе с капитаном Дю Кастелем, половой не преминул подать мне первому.

Сегодня беседовал с рассыльным Ефимом, который готовит нам вожделенные стаканы чаю. Когда я один на дежурстве вечером с 9 до 11 часов, он очень любит со мной поговорить. Он спросил, присутствовал ли я при высадке русских войск во Франции. Боится, как бы не пал Верден, а то, что я сообщил ему, мне и самому не показалось убедительным. Наконец он спросил, верю ли я, что русские войдут в Константинополь, <т.е.> в «Царьград»: я высказал ему свою надежду. Мы поругали болгарских предателей и восславили кавказские армии. Он не спрашивал, как многие другие, скоро ли кончится война.

Днем купил почтовые открытки — нашел их весьма показательными — со стихами Хомякова [знаменитое четверостишие, в котором мыслитель-славянофил утверждает, что Россию «аршином общим не измерить...». — Авт.] . Продавец спросил, когда я приехал, и поведал мне о своей ненависти к войне. Не лучше ли для всех людей было бы работать в мире, нежели разоряться, фабрикуя орудия человекоубийства? Виновата Германия. Да пребудет наш союз вечно! Я забыл, что

Ефим был удручен тем, что немцы обращаются с русскими пленными более жестоко, чем с другими: значит, они считают, что в случае разгрома России Франция не устоит, тем самым они желают русским держаться крепко.

18 мая. — Я был представлен в посольстве. <По- сол> М<орис> Палеолог посетовал на состояние духа в Петрограде. Но перед этим оно было еще хуже, вплоть до того, что некоторые <из здешних обитателей> охотно сдали бы город немцам: «И тогда, — говорили они, — мы оказались бы среди русских».

В точности как В<асилий> Розанов  в «Новом времени»: «Немецкая партия во множестве институтов, которые никак не относятся к нижнему этажу, поднимает голову... Как? Не написал ли архи-архи-демократ Максим Горький в своей шумной статье “Две души”, что в этом мире есть две души: русская, которая низка, и душа повыше, каковой является западная. Я же думаю, что надо добавить следующее: в самой России есть две души: народная, святая, справедливая, “верная присяге”, а над нею душа высших социальных слоев, которая в течение двух веков кипит в котле всех ядов — всех иллюзий, если хотите — и всех смут, и уже не знает, несчастная душа Каина, куда деваться, где жить, с кем строить союз».

19 мая. — День рождения императора: повсюду флаги и штандарты, в окнах, через улицы, на трамваях. В полдень — пушечные залпы. Вечером иллюминация, хотя после 1 мая улицы уже не освещаются. Магазины были закрыты только с утра.

Подписался на журнал киевского профессора Экземплярского «Христианская мысль» .

На почте надо видеть множество посылок, предназначенных для отправки солдатам. Народ своих, что бы там не говорили, не забывает. Люди подряжаются надписывать адреса безвозмездно.

21 мая. — Месса у Св. Екатерины. Все та же толпа, путаница литургий и народа. Они начинаются невесть в какой час на всех алтарях одновременно. Народ устраивается где попало и как попало, главным образом на коленях. Он в постоянном движении, ибо какая-нибудь месса постоянно заканчивается или начинается. Сегодня было первое причастие. Совершал богослужение очень старый священник с морщинистым лицом, обрамленным длинной седой бородой и очень пышной шевелюрой на русский манер: настоящий патриарх. После этого была процессия и неожиданно гимн на французском. Почему? Верующие были всякого рода: солдаты и почтенные старушки в белых платках, лохматые крестьяне, мелкие чиновники в мундирах. Как контрастирует с нашим порядком этот хаос! Несомненно, вера очень простая и очень сентиментальная, но, главное, смиренная.

Вечером г-н Патуйе пригласил меня на собрание у Брянчанинова . На собрании я познакомился с русским империализмом, этой импортной вещью (и папку завел особую: «Национализм»),

Из этой папки я сохранил только одну вырезку из «Нового времени» от 6 мая 1916 г.: статья пылкого полемиста В. Розанова «Князь Е.Н. Трубецкой и его развенчание национализма». Речь идет о споре, начатом в 1915 г. между группой мыслителей, первые из них принимали войну только во имя бескорыстных, моральных или религиозных принципов, а не ради экономических интересов и еще при условии, что эта война ведется честно, без лживой пропаганды (князь, ученик Владимира Соловьева, принадлежал к этой группе) и патриотами на западный манер, публицистами, озабоченными могуществом и богатством русского государства, а вторые были менее разборчивы в средствах (типа экономиста Петра Струве). Евгений Трубецкой в своей статье в «Русской мысли» в апреле 1916 г., на которую намекал Розанов, осудил «звериный национализм в России»; он уже выступал против «зоологического патриотизма». Розанов весьма непорядочно дал понять, что тот встал «на защиту этого европеизма, который, не ссылаясь ни на какие книжки, выкалывает глаза, вырезывает языки и уши защитникам "звериной нации"» (намек на «немецкие зверства», эксплуатировавшиеся официальной пропагандой).

После собрания я был представлен профессору права, о котором мне говорила в Киеве в 1912 г. восторженная студентка, — его правовая доктрина, основанная на морали, так привлекла меня! — знаменитому Петражи&a

От автора дневника

Записки, которые предлагаются читателю, в свое время я начал вести не для того, чтобы заинтересовать публику собой. Но раз уж я автор, то приходится все-таки сказать, кто я такой.

К русскому миру — языку, литературе, истории, религии — я приобщился еще в лицее. Поначалу все складывалось почти случайно: в лицее Жансон, где я учился, открыли «русский класс». Потом было разбужено любопытство, за ним последовала тяга к необычному. Овернец, сын простого учителя, воспитанный в классической школе и буржуазном духе эпохи, предшествовавшей 1914 году, я был привлечен тем новым и свободным, что угадывал в далекой русской стране (в качестве трогательной и яркой награды мне досталась тогда книга Жюля Легра «В русской стране»).

Как религиозный последователь Боссюэ , я не мог пройти мимо Владимира Соловьева. Его труды «Русская идея» и «Россия и Вселенская церковь» обратили меня к идее Союза церквей.

Мой первый выезд за пределы Франции состоялся именно в Россию в 1911 году. Я влюбился в Киев, познакомился с разными направлениями в православной церкви, посетил знаменитую Оптину пустынь, наблюдал антиклерикализм интеллектуалов. Потом добрался до Санкт-Петербурга, чтобы подготовить дипломное сочинение «Жозеф де Местр и Россия»; этот сюжет сочетал как нормативные квалификационные требования к гуманитарному исследованию, так и мой личный интерес к русскому материалу и мои собственные религиозные устремления.

На следующий год у меня было еще более долгое пребывание в Москве.

А сейчас о том, вследствие каких событий я оказался в Петрограде свидетелем последних недель старого режима и начальной поры революции?

Суб-лейтенант 92-го пехотного полка, тяжелораненый в начале сентября 1914 года в Эльзасе, после излечения и возвращения на сборный пункт весной 1915-го я попросился и был направлен в 175-й пехотный полк — в Дарданеллы. Только и увидел под Седдюльбахиром «поля, где была Троя» и снова был ранен .

Когда я был на сборном пункте в Гренобле, товарищ по Эколь Нормаль, служивший в шифровальном бюро Генерального штаба, добился, чтобы меня затребовали туда в качестве русиста для обработки болгарских телеграмм. Так я оказался в <замке> Шантийи, где кроме декодирования и шифровки я познал всю относительность идеи союзничества: перед русским военным атташе бравым полковником Игнатьевым , к удаче штабистов издалека возвещавшим о себе звоном шпор, закрывались все досье; а отправляемые им секретные телеграммы ежедневно прочитывались нашими офицерами.

Строга была жизнь в Генштабе. Меня от ее будней избавило создание многочисленной военной миссии, которая должна была состоять главным образом из чинов Генштаба и прочих строевых офицеров — артиллеристов, авиаторов, связистов, шифровальщиков и т.д., которые должны были обеспечить русской армии использование <боевого> опыта, обретенного Францией. Там было также несколько мобилизованных штатских, переводчиков, деловых или светских людей, способных поддерживать отношения с различными русскими кругами, писать и проталкивать статьи в газеты, короче говоря, подкреплять французскую пропаганду, которую в разных видах уже вели в Петрограде господа де Шевийи и Патуйе, директор Французского института. Во главе этой миссии встал полковник Лавернь . Именно он затребовал меня в состав Миссии. Была ли здесь какая-то инициатива с моей стороны, я уже не помню.

В Петрограде Лавернь заменил полковника Верлена в качестве военного атташе. Генерал Жанен, который прибыл вместе с миссией, водворился в Могилевской Ставке на посту представителя французского Генштаба при русском Верховном главнокомандующем.

Я был назначен в отдел пропаганды, и мне было запрещено появляться в форме.

В сущности, я не был достаточно убежден в мотивированности нашего поучающего тона — с позиции всестороннего французского превосходства — и не считал русских совсем уж беспомощными, чтобы стать хорошим пропагандистом. И был прикомандирован к бюро, функционировавшему в русском Генштабе под руководством майора Корбеля, которое на основе сведений из войск устанавливало боевой порядок вражеских дивизий... Но вскоре полковник Лавернь, отнюдь не бесхитростно, стал использовать меня главным образом для составления докладов, которые он направлял в Париж: он предоставлял материал, которому я придавал завершенный вид. Он не запрещал мне вносить в доклады личностное начало и персональные нюансы.

Случалось играть и другие роли. Какое-то время я принимал прожектеров: должен был выслушать их предложения и деликатно выпровождать, если только вдруг их идея не покажется мне разумной. После революции у меня была мучительная обязанность разочаровывать подвергаемых оскорблениям русских офицеров, которые просились во французскую армию: поскольку их можно было принимать только в качестве рядовых солдат в Иностранный легион.

Получал, кроме того, как будет видно далее, и разовые задания.

Эти разнородные занятия и ежедневные беседы с другими членами миссии, случайными визитерами, мои личные связи, чтение русской прессы дали неплохое знание вещей, которые я записывал без определенной цели — просто-напросто, как мне кажется, чтобы какой-то факт, какое-то наблюдение «не были забыты».

Записывал — иногда наспех и лаконично, иногда более пространно, но без заботы о литературности — резюме каждого своего дня, кроме дней или периодов лености. Отсюда пробелы.

Я воспроизвожу здесь текст таким, каким он сохранился в моих записных книжках, дополняя его единственно во фразах, непонятных никому, кроме меня. Я перевел русские слова или выражения и добавил несколько пояснений об упоминаемых личностях или событиях. Я включил сюда также некоторые документы. Заполнил на основе воспоминаний некоторые лакуны. Тексты, которые не относятся к моим записным книжкам, выделены курсивом.