СОДЕРЖАНИЕ

От автора     5
Год первый     7
Приговор — Приговоренные к смерти — Ночь казни — Вопросы ответственности — Гитлер — Тюремный режим — Рождество в тюрьме — Воспоминания о процессе и приговоре — Гитлеровские планы мирового господства — Будущее детей — Смерть отца — Отношение Геринга к Гитлеру — Страх перед Шпандау — Перевод в тюрьму Шпандау

Год второй     86
Шпандау — Тайная переписка с семьей — Свидетель по делу Флика: Гитлер и промышленники — Стычка с Дёницем — Вечерняя медитация — Поведение охранников — Идея биографии Гитлера — Мечты и книги — Страсть к работе, сейчас и в прошлом — Гитлер — любитель музыки

Год третий     131
Неоклассицизм при Гитлере — Нопф просит мои мемуары — Коррупция в Третьем рейхе — Штрейхер — Взаимоотношения между заключенными — Планы реконструкции Грюнвальда — Гитлер и Муссолини — В Бергхофе — Мысли о предательстве

Год четвертый     159
Отношение Гитлера к Аденауэру и Гёрделеру — Дориан Грей — Риббентроп и ответственность за войну — Парижские встречи с Вламником, Майолем и Кокто — Гитлер: о подавлении мятежей — Порванные рубашки — Депрессия — Утренний инцидент с Гессом — Поездка в Винницу и разрыв Гитлера с Ширахом — Планы по Востоку

Год пятый     188
День стирки — Конский навоз в камере Шираха — Русские запретили ёлку — Гитлер и «красные» испанцы — Гесс изобретает освещение для автомобильных дорог — Последняя поездка Гитлера в Линц: планы строительства, его могила, фестиваль Брукнера, сталелитейный завод — Воображаемый театр — Грубые шутки Гитлера — Мой сад камней в Шпандау — Эксперименты с горохом и фасолью

Год шестой     212
Параллель с Карно — Мрачные новогодние мысли — Мою дочь приглашают учиться в Соединенные Штаты — Гитлер-психолог — Нам предстоит плести корзины — Понятие преданности — Национализм Нейрата — Трудности в общении
с Герингом — Использование силы против Гесса — Пан-Европа — Смерть матери — Гитлер о разрушении немецких городов — «Нюрнбергский дневник» Гилберта — Снова в карцере

Год седьмой     239
Ужесточение условий заключения — Новейшие разработки авиационной технологии — Моя последняя встреча с Гитлером — Прогулка в снегу — Публикация писем Гесса — У Нейрата находят шоколад — Планы спасения — Дёниц считает себя главой государства — Серия статей о Фленсбургском правительстве — Я начинаю писать мемуары — Кресло из рейхсканцелярии — Коньяк в камере Функа — У Нейрата сердечный приступ

Год восьмой     271
Слухи об освобождении больных — Функ и Гесс симулируют — Гитлер хвалит Тито — Продолжаю работать над мемуарами — «Эмпайр Ньюс» о Шпандау — Размышления о провале советской политики в отношении Германии — Улучшение условий — Сын герцога Гамильтона в Шпандау — Еще один сердечный приступ у Нейрата

Год девятый     298
Освобождение Нейрата — Мой «здоровый инстинкт» — Гитлер о политических взглядах художников — Возведение партийных ритуалов в статус богослужения — Завершение мемуаров — Эмболия легких — Нервный срыв — Жизнерадостный оппортунизм — Идея кругосветного путешествия — Редер, Ширах
и Дёниц против Гесса — Мой взгляд на современную архитектуру — В пусте — Редер на свободе

Год десятый     325
Надежды на расформирование Шпандау — Прошение
о помиловании — Шпидель и Макклой пытаются мне помочь — Снова депрессия — Гессу приказывают работать — Болезнь Функа; смерть Нейрата — История окна — Стычка с Дёницем — Дёниц на свободе

Год одиннадцатый     348
Надежда из Вашингтона — Гесс снова симулирует потерю памяти — Функ играет с собственной жизнью, чтобы ускорить освобождение — Ширах выращивает советскую звезду в саду — Честертон о кесарях-демагогах — Романтизм в Третьем рейхе — Отсутствие интереса к литературе у Гитлера — Первый вечер на открытом воздухе

Год двенадцатый     369
Первый спутник и мои тревоги — Редер сочиняет сказки — Санитара вербует НКВД, и он вынужден уйти — Самовосхваление в дубовой роще Нюрнберга — Страшные истории Функа в немецкой прессе — Размышления о пере ястреба — Посол Дэвид Брюс с визитом в Шпандау, передает привет от Макклоя

Год тринадцатый     382
Гесс рассказывает о прошлом — «Воспоминания» Дёница вызывают разочарование своей уклончивостью — Уважение Гитлера к нему — Сад Шпандау превращается в миниатюрный парк — Карл Барт, теолог, передает привет — Прибытие в Пекин — Размышления о втором фронте в воздухе — Эффективность бомбардировок

Год четырнадцатый     398
Гесс слабеет — Попытка его самоубийства — «Застольные беседы Гитлера» — Бломберг: Гитлер — блестящий стратег — Дилетант — Карл Май, поддержка в критических ситуациях — Шпандау: монастырская жизнь — Зарождение тюремной дружбы Шираха с Гессом — Запрет на оперы о любви — Ненависть Эйхмана и Гитлера к евреям

Год пятнадцатый     413
Ширах отрицает существование еще одного тома «Майн Кампф» — «Золотые» двадцатые — Моя дочь на приеме у Джорджа Болла — Мне нравится Возрождение — Аденауэр поддержит мое освобождение — Второй сад камней — Напряженный рабочий график

Год шестнадцатый     424
Отношения между Востоком и Западом во время Берлин¬ского кризиса — Вмешательство Шарля де Голля — Эстетиче¬ское и нравственное разложение создали почву для появления Гитлера — Карманный радиоприемник в камере — Шпандау стала домом — Гесс сражается за свой последний зуб и побеждает — Некрофильский сон о Гитлере

Год семнадцатый     437
Психические отклонения — Вили Брандт обещал помощь — Разговор с Гессом о самостоятельных решениях в партии — Гесс изобретает снегоочиститель — Гесс и его комплекс ненависти — Примирение — Берингов пролив — Разговор об этом
и других безумствах — Восхищение техническими достижениями в молодости — Первая внучка — Череда несчастий

Год восемнадцатый     458
Персонажи Сартра еще более одиноки — Убийство Кеннеди и настоящая трагедия — Стремление режима к красоте — Ширах в больнице — Останки Фридриха II — в берлинский Зал солдатской славы — Какие ценности останутся? — Радости власти — Досада Гесса из-за книги — Фотоаппарат в кармане — Обнадеживающие намеки зятя Хрущева — Конец архитектуры

Год девятнадцатый     478
Перспективы архитектуры — Падение Хрущева — Крушение всех надежд — Гесс спорит с французским генералом — Ширах угрожает донести на французского охранника русскому директору — Миновал Сиэтл — Что обсуждал Гесс на первом свидании со своим адвокатом — У Шираха проблемы с глазами — Решение Гитлера стоять насмерть связано с его желанием войти в историю — Моя архитектура света — Невосполнимая потеря — Длительное отчаяние

Год двадцатый     498
Переход через мексиканскую границу — Планы и подготовка к выходу на свободу — Старший сын выигрывает первый приз в архитектурном конкурсе — Шоукросс говорит, что они
с Макклоем многие годы добивались моего освобождения — Карьера, основанная на смерти — Дом моих родителей горит во сне — Гесс обсуждает с Ширахом планы симуляции безумия — Гесс понимает, что этого делать не стоит — Весь этот уголь для одного Гесса

Эпилог     516    

ГОД ТРЕТИЙ

20 октября 1948 года. В самом начале третьего года до нас дошли слухи, которые упорно расползались с начала нашего заключения. Все началось с сообщения, которое передала моей жене фрау фон Макенсен, дочь Нейрата. Жена переправила мне письмо, датированное 10 октября, по нашему тайному каналу: «Возможно, вы уже знаете, но на всякий случай сообщаю, что наши заключенные уже не в Шпандау. В течение последнего месяца они, по всей видимости, находятся в доме на боковой улочке, выходящей на Курфюрстендамм. Это вилла с зарешеченными окнами, которую охраняют английские солдаты. Я получила это известие из четырех разных источников, а сегодня один господин из Нюрнберга подтвердил его подлинность. Другие сведения о том, что вчера их вывезли на самолете, в настоящее время явно не соответствуют действительности».
Эти слухи вызвали среди нас всевозможные предположения.

<…>

3 ноября 1948 года. Мы отрезаны от внешнего мира. Никаких газет или журналов. Даже исторические книги нам разрешают читать, только если в них описываются события до Первой мировой войны. Охранникам строго запрещено рассказывать нам о политическом положении. В соответствии с правилами, они не имеют права говорить с нами о нашем прошлом или упоминать наши приговоры. Однако мы более или менее в курсе происходящего. Только что я с помощью небольшой уловки выяснил, что Трумэн вчера победил на выборах в Соединенных Штатах. Я вскользь бросил шотландцу Томасу Летхэму, начальнику охраны с розовым, как у младенца, лицом: «Значит, Трумэна все-таки переизбрали!» Он в изумлении посмотрел на меня: «Как вы узнали? Кто рассказал?» Вот так я и узнал.
На Рождество попросил у семьи два ярких крестьянских платка и альбом для рисования.

<…>

7 декабря 1948 года. Неделю назад нас осматривала американская медицинская комиссия, и потом нам повысили продовольственную норму. Теперь нам дают супы со сметаной, чтобы наши организмы привыкли к более питательной пище.
Меня опять наказали за нарушение правил: на неделю лишили чтения. Это пошло мне на пользу: я острее прочувствовал мир «Дон Кихота». Но не следует сражаться с ветряными мельницами в тюрьме. На мой взгляд, интонация моих записей в целом стала более спокойной и уравновешенной. Вопросы вины, ответственности и наказания, все эти самооправдания и самообвинения отошли на задний план. Часть срока уже прошла. Пока я был поглощен эпохой Возрождения, я ни разу не вспомнил о войне, вооружениях и преступлениях. Вместе с тем растет ощущение, что Шпандау – своего рода дом. Это тоже вызывает тревогу.

28 декабря 1948 года. Три недели ничего не писал. Но сегодня кое-какое известие выбило меня из колеи. Моя жена прислала мне копию письма от миссис Альфред А. Кнопф, написанного 28 октября. Жена известного американского издателя, опубликовавшего произведения Томаса Манна в Соединенных Штатах, хотела бы издать мои мемуары. «Я понимаю, – пишет она, – что в настоящее время трудно многого ожидать от Альберта Шпеера, и возможности, о которых мы говорили, представляются еще более туманными, чем прежде. Я по-прежнему заинтересована, но если нам придется ждать слишком долго, материал, возможно, утратит свою актуальность».
Находясь в изоляции, я полностью утратил чувство, что еще могу чем-то заинтересовать мир. Все шло своим чередом – и вдруг этот неожиданный сбой. Это меня раздражает, но в то же время приводит в волнение. Несколько недель я провел в задумчивости и теперь снова хочу вернуться к своему прошлому. Если я все осмыслю и запишу, у меня будет материал для большой книги о Гитлере, о которой я думаю все чаще. Сейчас я помню мельчайшие подробности и с легкостью могу воспроизвести многие разговоры почти дословно. События все еще свежи в памяти, и мысли о тех годах обострили мое восприятие. В Нюрнберге мне удалось сделать первые черновые записи по Гитлеру; их уже просмотрели и отредактировали. В Шпандау я должен отправлять свои заметки по тайному каналу, какими бы сырыми они не были. Дома накопится огромная кипа записей; потом я их систематизирую и использую в качестве основы для книги.

3 января 1949 года. По некоторым намекам мы поняли, что альянс между Западом и Востоком развалился. Конфликт привел к разногласиям по поводу подъездных путей к Берлину. Теперь, говорят, в Берлине объявили блокаду. И правда: днем и ночью над нами с шумом пролетают транспортные самолеты. В саду мы обсуждаем, какие последствия все этом может иметь для нас. Постепенно мы приходим к мысли, что в случае окончательного разрыва между Западом и Востоком заключенных вернут тем странам, которые их захватили. Следовательно, меня отправят к британцам. Обнадеживающая перспектива.
Сегодня вместе с Функом стирали белье в ванной комнате. Помещение наполняется паром; по стенам стекают капли воды. Мы постоянно двигаемся, чтобы не замерзнуть, наши деревянные башмаки стучат по каменному полу. Лонг, британский охранник, выходит в коридор. В последнее время Функ любит поговорить о коррупции в Третьем рейхе. Он рассказывает мне о нескольких грузовых вагонах с женскими чулками и нижним бельем, которые Геринг отправил из Италии вместе с военными поездами летом 1942 года для продажи на черном рынке. К товарам прилагался обычный прейскурант, так что было понятно, каких огромных прибылей можно ожидать. Я смутно припоминаю эту историю. Однажды Мильх сердито сообщил мне, что генералу военно-воздушных сил Лёрцеру поручили организовать оптовую продажу на черном рынке. Лёрцер был близким другом Геринга со времен Первой мировой войны. Как и Геринг, он был летчиком-истребителем и получил орден «Pour le Merite», высшую военную награду Пруссии до конца Первой мирвой войны. Пилли Кёрнер, второй секретарь Геринга и его заместитель по вопросам четырехлетнего плана, тоже принимал участие в этих делах. Самое смешное, что привозили, в основном, товары, которые Германия должна была поставлять своему итальянскому союзнику по экспортным соглашениям. Их задерживали и отправляли назад сразу после переезда через перевал Бреннер. Функ говорил с возрастающим возмущением, потом выпрямился и воскликнул: «Какая мерзость!» Продолжая стирку, я возразил, что ему как министру экономики следовало вмешаться и доложить об этих махинациях Гитлеру.
– О чем вы говорите? – ответил он. – Я даже не знал, где они останавливались. К тому же, у Гиммлера наверняка было досье на меня.
В речи перед гауляйтерами осенью 1943-го я сам предупреждал, что впредь мы будем проверять сомнительные экспортные и импортные сделки. Этой речью я вызвал к себе неприязнь, а торговля на черном рынке ничуть не сократилась. Сегодня мне иногда кажется, что Гитлер сознательно терпел коррупцию или даже умышленно способствовал ее процветанию. Это привязывало к нему коррупционеров – разве не каждый монарх пытается укрепить свою власть, приближая к себе фаворитов? К тому же коррупция отвечала его представлению о том, что власть имущие вправе завладевать материальными благами. Авторитету, по его мнению, необходимо и внешнее проявление; на простого человека производит впечатление только наглядная демонстрация. Ему нравилось, что его тираны живут в замках и дворцах; он определенно хотел, чтобы они кичились своим богатством. Мое сопротивление этому лишь подтверждает мою наивность. Ни Функ, ни я не способны охватить умом то коварство, которое лежало в основе гитлеровской тактики власти.

10 января 1949 года. За последние два месяца английского и американского управления я набрал почти семь килограмм. Немецкая поговорка «За решеткой даже мёд кажется горьким» ко мне не относится. К счастью, во время русского месяца всегда наступает фаза аскетизма. Я имею в виду не только продовольствие; скудная пища также меняет смысл жизни человека. Как ни странно, мне кажется, что период русского управления благотворно действует на мой ум. Монашеские ордены, безусловно, понимали связь между лишениями и стимуляцией интеллекта.

<…>

25 февраля 1949 года. Сегодня идет дождь. В одиннадцать часов – время прогулки – Гесс начинает стонать. Все идут на улицу, но он остается в постели. Стоукс приказывает: «Номер семь! Выходите на прогулку!» Мы с любопытством стоим в коридоре и слушаем их затянувшийся спор. «Седьмой, вас посадят в карцер. Немедленно выходите!» Пожав плечами, Гесс встает и без возражений идет в карцер, в котором из мебели есть только стул и стол.

3 марта 1949 года. Сегодня я задался вопросом, был ли способен человек, которому я служил, которого, безусловно, уважал долгие годы, на такие искренние чувства как дружба, благодарность, верность. Иногда я сомневаюсь в его чувствах к Еве Браун; его старые соратники говорили, что он по-настоящему любил Гели Раубаль. Что касается мужчин, он, казалось, был искренне привязан ко мне, своему шоферу Шреку, чей портрет висел в его кабинете рядом с фотографией матери. На ум приходит еще только один человек – Муссолини. Я считаю, что между ними существовало нечто вроде дружбы, причем даже больше со стороны Гитлера. Да, в конце войны Гитлер хотел отобрать у Муссолини северные провинции. Но это скорее говорило о его недовольстве военными действиями союзника и было связано с волной ненависти и мстительности, направленной против примкнувших к лагерю Бадольо итальянцев, которые перешли на сторону врага.
Однако все эти годы до разрыва они были близкими друзьями; и если бы меня попросили назвать человека, к которому Гитлер испытывал искреннюю привязанность, я бы обязательно упомянул Муссолини. Но недавно я вспомнил день зарождения их дружбы. В сентябре 1937-го Муссолини приехал в Берлин. Они с Гитлером ехали по Восточно-Западной оси, которую Бенно фон Арендт превратил в триумфальную аллею, поставив несколько сотен пилонов из белого картона. Гитлер был в восторге и решил когда-нибудь заказать выполнение пилонов в камне. В Майфельде Гитлер и Муссолини, бок о бок, выступили перед многотысячной толпой. Вечером, когда Муссолини уехал после роскошного банкета в рейхсканцелярии, Гитлер выглядел крайне довольным. По его словам, он произвел столь сильное впечатление на дуче, что Италия теперь навсегда привязана к Германии. Потом мы еще несколько часов провели в более узком кругу. Гитлер снова восхищался аристократическим профилем Муссолини, и тут слово взял Геббельс. Он заявил, что с ним, безусловно, согласятся все присутствующие, если он отметит огромную разницу между дуче и фюрером. В конце концов у фюрера абсолютно другой тип личности. В Италии Муссолини, возможно, представляет собой нечто особенное, этакий римлянин среди простых итальянцев, как иногда отмечал фюрер; но здесь, в Берлине, он всего-навсего итальянец среди немцев. Во всяком случае ему, Геббельсу, дуче порой казался опереточным героем.
Сначала эта тирада, похоже,  вызвала у Гитлера противоречивые чувства. С одной стороны, унизили его нового друга, но в то же время он чувствовал себя польщенным. Когда Геббельс добавил несколько точных замечаний, Гитлер принялся имитировать некоторые позы Муссолини, поразившие его своей странностью: выпяченный подбородок, упертая в бедро правая рука, стойка с широко расставленными ногами. Зрители вежливо смеялись, и он выпалил несколько итальянских или итальянских по звучанию слов, вроде патриа, викториа, макарони, беллецца, бельканто, телеграфико и баста. Его представление всех рассмешило.
Снова став серьезным, Гитлер с гордостью рассказал, как во время визита Муссолини в Мюнхен привил ему любовь к новой немецкой архитектуре. Тогда он прочитал дуче лекцию по современной архитектуре, и теперь тот убежден, что проекты его официального архитектора, Пьячентини, – полная чушь. В 1940 году на Всемирной выставке в Риме, заявил Муссолини, он покажет, чему научился в Мюнхене и Берлине.

12 марта 1949 года. Ремонт в камерах завершен. Мы даже получили новые кровати с металлическими пружинами. Первые несколько дней их упругость казалась такой непривычной, что я не мог спать. На длинной стене я приклеил фотографии родителей, жены и наших детей. Рядом висят репродукции головы из бронзы работы Поликлета, наброска дворца на Акрополе, выполненного Шинкелем, ионической капители и классического фриза. Первое, что я вижу, открыв глаза утром, – Эрехтейон на Акрополе.
Сегодня Пиз шепотом рассказал мне, что ходят слухи о переменах в тюремном устройстве. Из-за политических разногласий совместное предприятие с русскими будет ликвидировано. Мне дали час свидания с женой. Но мне бы хотелось перенести его на июнь. Может, к тому времени здесь все будет по-другому.

<…>

16 марта 1949 года. По сравнению с моими нюрнбергскими зданиями, которые своей строгой структурой внесли восточные мотивы в архитектуру, навевали воспоминания об Ассирии или Египте, в берлинских зданиях того же времени я использовал более яркие сочетания и богатые детали. Я решился на экскурс в священные орнаментальные формы и разработал более неожиданные проекты, потому что к тому времени моя архитектура вошла в моду. Я пытался создать новый стиль, чтобы выделиться из толпы подражателей.
В национал-социалистической архитектуре никогда не было идеологии, хотя я все время читаю утверждения об обратном. Единственным требованием были сверхбольшие размеры. Гитлер хотел производить на людей впечатление и в то же время внушать им страх огромными пропорциями. Так он надеялся обеспечить психологическую поддержку своего правления и правления своих преемников. В этом смысле программа была идеологической. Но это никак не влияло на стиль. Такова моя позиция.

18 марта 1949 года. К моему удивлению, советский директор только что вошел в мою камеру. Он осмотрелся вокруг, проверил, все ли в порядке, спросил сухим, но не враждебным тоном «Как дела?», и вышел, не дожидаясь ответа. А я как раз делал записи. Хорошо, что дверь дважды закрывается на ключ и запирается на засов, поэтому сначала раздается лязг замков, и только потом открывается дверь. Я лежу на кровати лицом к двери, согнув ноги в коленях, а на коленях, как на столе, лежит большая книга по архитектуре.
Недавно я разработал новую систему. В случае тревоги я больше не прячу бумаги в карман куртки. Я лежу на кровати с расстегнутой верхней пуговицей на штанах; одно движение под прикрытием книги, и письмо исчезает в кальсонах. Там же я держу резервный запас бумаги и письма, на которые надо ответить: нижнее белье стало моим письменным столом! Бинтами, которые я использую, когда у меня опухает нога, я обматываю штанины кальсон, чтобы заметки или письма не выпали при ходьбе. Мой любимый тайник – в сгибе колена, поскольку бумага не выпирает из-под брюк, когда я работаю.

26 марта 1949 года. Очень горько, что я не могу присутствовать на конфирмации моего сына Альберта. У нас были хорошие отношения, но когда я возвращался домой в Берлин-Шляхтензее после долгого рабочего дня, как правило, очень поздно, меня ждала только жена. Дети к тому времени давно спали. Часто я не видел их целыми неделями. Во время войны должность министра вооружений отнимала столько времени, что они росли практически без отца. Я был всего лишь человеком, который изредка забегал домой и приносил сласти. Я пытаюсь написать письмо к конфирмации Альберта и понимаю, что мне все труднее говорить с ним. Я больше не могу найти правильный тон. К тому же у нас нет новых общих впечатлений. Детям несомненно становится все труднее сохранять представление о том, какой я человек.

3 мая 1949 года. Пятинедельный перерыв, но не из-за апатии. Я раздобыл рейсшину и угольники и впервые за несколько лет начертил детально проработанный проект. Меня очень радует эта деятельность, а также новый вариант моего дома для среднего класса. Я так увлекся работой, что снова стал делать подробные чертежи фасадов в масштабе. Этот проект получился особенно хорошо – строгий фасад с улицы и немного легкомысленная южная сторона.

13 мая 1949 года. Чудесная весенняя погода. Джон Хокер, который обычно держится отчужденно, рассказал мне, что в Берлине идет подготовка к конференции министров иностранных дел, после которой ожидается снятие блокады с Берлина. Может быть, Хокер хочет развеять упорные слухи о том, что нас переводят в окрестности Гамбурга из-за политических разногласий между союзниками. Другой охранник, всегда веселый американец Донахью, подтвердил информацию Хокера. Значит, ей можно верить; Хокер способен придумать какую-нибудь новость, лишь бы лишить нас надежды.
Небо сегодня словно подкрасили синькой; кажется, можно заглянуть в самую его глубину. Обычно такое небо бывает только в горах. Во всяком случае, я видел только там – поднимаясь на вершину, катаясь на лыжах, или в Оберзальцберге. Лишь в Шпандау я осознал, какая спокойная, какая семейная царила там атмосфера – скорее летняя резиденция преуспевающего промышленника, чем горный замок неприступного фюрера, который с такими мучениями занял положение государственного деятеля и который даже в моей памяти все больше принимает черты исторической абстракции.
Мы непринужденно стояли на террасе, а дамы располагались в плетеных шезлонгах с подушками, обитыми полосатой красно-белой материей. Дамы, как на курорте, подставляли лица солнцу, так как загар был тогда в моде. Облаченная в ливрею обслуга, избранные члены СС из охранного батальона Зеппа Дитриха, с безупречными манерами, которые казались чуть фамильярными, разносила напитки: шампанское, вермут с содовой или фруктовые соки. Рано или поздно появлялся камердинер Гитлера и сообщал, что фюрер выйдет к нам через десять минут; что он отдыхает наверху после долгого совещания. В один из таких дней, когда обед задерживался больше чем на час, я помню невысокого энергичного доктора Отто Дитриха, пресс-секретаря Гитлера; доктора Карла Брандта, врача, который всегда должен был находиться при Гитлере на случай травм или покушения; полковника Шмундта, адъютанта вооруженных сил с невероятно торчащими ушами; адъютанта армии Энгеля, всегда готового пошутить; Вильгельма Брюкнера; и, конечно же, Мартина Бормана, чьи неуклюжие старомодные ухаживания не находили ответа у дам, кроме одной из молоденьких секретарш Гитлера, которая визгливо хихикала. После сообщения о скором появлении Гитлера гул голосов становится тише, взрывы смеха прекращаются. Женщины переходят почти на шепот, продолжая болтать о нарядах и путешествиях. Ева Браун берет с шезлонга кинокамеру; рядом с ней Негус, черный скотч-терьер, названный в честь императора Абиссинии. Она собирается снимать торжественный выход.
Гитлер появляется в цивильном платье, в прекрасно сшитом костюме, хотя и немного вульгарном. Галстук подобран неудачно. Несколько недель назад Ева Браун не раз предлагала выбирать ему подходящий галстук, но он отмахнулся от предложения. Несмотря на хорошую погоду, на нем велюровая шляпа с широкими полями – чуть шире, чем предусмотрено модой, потому что он легко обгорает на солнце. Может, ему просто нравится бледность; во всяком случае у него нездоровый цвет лица. Небольшое брюшко придает всему его облику статность и удовлетворенность.
Гитлер дружелюбного приветствует каждого из гостей, спрашивает о детях, личных планах и обстоятельствах.
С момента его появления обстановка изменилась. Все напряжены, явно пытаются произвести хорошее впечатление. Но Гитлер хочет непринужденного общения, которое не будет казаться рабским, а наоборот, позволит людям вести себя естественно и на время забыть о том, что по возвращении в Берлин эти же люди снова будут заискивать и угодничать. Здесь Гитлер старается вести себя весело и доброжелательно, своим поведением побуждая нас расслабиться.
Проходит еще полчаса, прежде чем нас приглашают к столу. Впереди идет Гитлер, за ним следует Борман с Евой Браун. Мы проходим мимо гардеробной. Развеселившись, один из молодых адъютантов примеряет шляпу Гитлера, которую слуга только что отложил в сторону; шляпа слишком велика и сползает ему на уши.
Хотя родственный интерес Гитлера к нам явно был скорее формальностью, чем искренней заботой, в таких случаях он вел себя менее сдержанно и почти никогда не рисовался. Иногда он уверял, что женщины хрипят от возбуждения в его присутствии, но о дамах Оберзальцбурга я этого сказать не могу. Похоже, им приходилось сдерживать себя, чтобы не подшутить над Гитлером. В этом близком окружении он не мог скрыть своих слабостей, хотя и очень старался.
Иногда его попытки соответствовать своему представлению о достоинстве государственного деятеля приводили к забавным результатам – например, когда он обращался к принцам «ваша высочайшая светлость» или с преувеличением изображал галантного рыцаря в присутствии дам. В 1934 году я сопровождал его в Веймар, где он нанес визит вежливости сестре Ницше. На пороге Гитлер отвесил ей немыслимый поклон и вручил огромный букет цветов, который его слуге пришлось сразу же у нее забрать – букет был слишком велик для дамы, и она не могла его удержать. Она явно была смущена. В гостиной Гитлер обратился к ней с церемонной речью, которую я до сих пор вспоминаю с изумлением и улыбкой. «Высокочтимая милостивая госпожа, – начал он, – какое счастье видеть вас в добром здравии в вашем достопочтенном доме. С выражением глубокого и неизменного уважения к вам и вашему достойному брату позвольте по случаю этого визита передать вам скромный дар в виде пристройки к этому дому, столь тесно связанному с великой традицией». Не найдя, что ответить, Элизабет Фёрстер-Ницше предложила нам сесть.
В 1939 году моя мать жила с нашими детьми в Оберзальцберге, пока мы с женой ездили в отпуск. Гитлер часто приглашал ее на обед в узком кругу. Как я потом узнал, Гитлер проникся к ней симпатией и, по всей видимости, выражал свое уважение с той же велеречивостью, что и сестре Ницше. После этих визитов моя мать, никогда не разбиравшаяся в политике, изменила свое мнение о Гитлере и его работниках. «Они все настоящие нувориши. Даже еду подают каким-то невообразимым образом, стол сервирован безвкусно. Гитлер был ужасно мил. Но это мир парвеню!»

14 июня 1949 года. Месяц назад сняли блокаду Берлина, и жена смогла приехать на свидание. Свидание было пыткой, для нее, наверное, даже больше, чем для меня. Под взглядами пяти или шести человек мы не смогли сказать ни одного нормального слова. Тем не менее, это большое событие. По крайней мере, мы в течение часа смотрели друг на друга. Я был очень рад, что она выглядит гораздо лучше. Когда мы виделись в последний раз три года назад перед объявлением приговоров в Нюрнберге, она казалась усталой и измученной. Все эти три года ее изможденное лицо стояло у меня перед глазами и терзало мне душу.

<…>

20 июня 1949 года. Убедившись, что за нами никто не наблюдает, Пиз шепотом сообщил мне, что западные зоны оккупации снова стали независимым государством и получили название «Федеративная Республика». Восточная зона провозгласила себя «Демократической Республикой». Как бы там ни было, через четыре года после падения рейха Германией вновь управляют немцы, а не оккупационные власти.
Под стать обострившемуся политическому конфликту в нашей тюрьме идет гражданская война между Востоком и Западом из-за работы в саду. Русский директор требует убрать несколько клумб с распустившимися цветами. По его словам, цветам не место в тюремном саду; к тому же в правилах они не предусмотрены. Западные державы, жалуется он, постоянно нарушают обязательные соглашения. После долгих переговоров стороны достигают компромисса: цветы мы больше не сажаем, но те, что уже растут в саду, разрешено оставить.

24 июля 1949 года. Русский месяц. Голодное время. По утрам – треть литра густой ячменной похлебки, кофе из цикория, несколько кусков хлеба; днем – жидкий суп, кисловатый на вкус, и такое же количество хлеба; вечером – картофельное пюре, несъедобное мясо, крошечный кусочек масла и опять хлеб. Так продолжается изо дня в день без малейших изменений. Когда я жалуюсь на однообразное питание, охранник говорит мне: «В Москве снаряжали экспедицию на Дальний Восток. Среди разрешенных вещей был граммофон и пятьдесят пластинок. Когда исследователи решили послушать музыку в своей палатке, оказалось, что им прислали пятьдесят экземпляров одной и той же пластинки».

26 июля 1949 года. Сегодня, услышав во дворе обрывок разговора о Гитлере между Дёницем и Ширахом, я внезапно осознал, как холодно я думаю и пишу о нем. Ведь я был рядом с ним больше десяти лет, я обязан ему своей карьерой и славой. Более того, мне было хорошо в его обществе – во всяком случае в мирные годы. Я сознательно или неосознанно закрывал глаза, когда не замечал его неуклюжей напыщенности, плохо подобранных галстуков, огромных букетов – или я сейчас обманываю себя и других, когда постоянно принижаю его даже в собственных глазах? Если не ошибаюсь, за последние несколько месяцев я не упомянул ни одной привлекательной черты его характера; в общем-то, во мне не осталось ни капли верности ему. Это предательство?

27 июля 1949 года. По-прежнему размышляю о своих взаимоотношениях с Гитлером. Тема предательства.

28 июля 1949 года. Не могу разубедить себя; я – предатель. И не только потому, что Гитлер утратил все права на мою преданность; нельзя быть верным чудовищу. Но иногда я задаюсь вопросом: может, во мне сидит какое-то необъяснимое чутье, которое, хочу я того или нет, заставляет меня подчиняться духу времени; словно преобладающее течение тащит меня за собой. Мое чувство вины в Нюрнберге, безусловно, было абсолютно искренним, но жаль, что я не испытывал его в 1942-м. И еще я был бы больше уверен в своих оценках, если бы сегодня – хотя бы в чем-нибудь – был не согласен с духом времени, который сейчас вынес окончательный приговор Гитлеру. Но я и в нем не вижу ничего хорошего; во всяком случае, ничего, что могло бы компенсировать его чудовищные преступления. В свете этих преступлений – что можно считать предательством?

1 августа 1949 года. Дождливое лето с холодными ветрами и грозами, часто льет, как из ведра. Но я все равно загорел. В двенадцать часов русские покинули тюрьму. На сторожевые башни вернулись американские солдаты. Русские автоматы были обычно направлены в нашу сторону, в сад, а оружие американцев нацелено наружу.
На обед давали баранину с вареным картофелем и еще столько разных вкусностей, что я, наверное, полночи не засну. Днем нас взвешивал американский врач. За прошедший месяц каждый заключенный похудел примерно на три килограмма.
Гессу смена меню тоже пошла на пользу. После медосмотра мы вместе сидели на лавочке, греясь на солнце. Я пытался завязать с ним разговор. Поскольку политика – тема щекотливая, и ее обсуждение ни к чему не приведет, а Гесс оживляется, только когда речь заходит о прежних временах, я заговорил о Еве Браун. Я рассказал ему об одном случае, свидетельствующем о чрезвычайной холодности Гитлера. Однажды весной 1939-го Ева Браун, которая иногда изливала мне душу, в смятении поведала, что Гитлер предложил ей оставить его и найти другого мужчину – сказал, что он больше не может быть таким, каким она хочет его видеть. Он говорил напрямик, не пытаясь смягчить свои слова, но, может быть, он на мгновение осознал, на какие жертвы приходится идти девушке, чтобы быть его любовницей. Поначалу Гесс слушал внимательно, но вскоре отмахнулся от моих слов со скучающим видом, и я пошел работать.

11 сентября 1949 года. Минуло еще шесть недель. Месяцы сменяют друг друга. Я где-то прочитал, что скука – единственная мука ада, о которой забыл Данте.

30 сентября 1949 года. Конец третьего года. Сенсационные события нашего лета: сотни воробьев стащили семена подсолнуха. Мы собрали скудный урожай овощей. Но мои цветы радуют глаз; среди них теперь появились люпины дивного розового цвета, выросшие из английских семян. Я опять прочитал дюжины книг – без всякого интереса. Продолжаю учить английский и французский, хотя не вижу в этом никакого смысла. Скоро снова возьмусь за рейсшину и угольники и начну проектировать дом. Все бессмысленно.

Шпеер А.

19.07.2010

Автор: А.Б. Громов
Источник: http://nk1.ru/text_pages/text/570

Любимец фюрера, его личный архитектор и министр вооружений, Шпеер, признавший свою вину за содеянное на Нюрнбергском процессе, был осужден на 20 лет заключения. В издании приведены множество редких фотографий, как времен рейха, так и тюремных. Начало этих воспоминаний («Год первый») приходится на самый драматический период – оглашение приговора. Трое оправданных (Шахт, фон Папен и Фриче), и вышедших из тюрьмы, были вынуждены снова на время укрыться в тюрьме – на улице их поджидала разъяренная толпа…. Время разбрасывать камни и время собирать. Время анализировать и вспоминать в тюремных стенках, как это начиналось: «Мне было двадцать шесть лет, когда я впервые услышал Гитлера – до этого он меня не интересовал. Мне было тридцать, когда он бросил мир к моим ногам. Я не помогал ему придти к власти, не финансировал его перевооружение. Мои мечты всегда были связаны с архитектурой…» Но ведь именно Шпеер и ему подобные оказались виноваты, потому что их преданность, таланты и энтузиазм служили делу нацизма. Без них не было бы Гитлера, потому что рядовые эсесовцы могли только стрелять, а для того, чтобы поразить и завоевать Европу нужны были инженеры, техники, архитекторы и руководители не только армии, но и тыла. А одним из самых успешных и являлся он, Альберт Шпеер, косвенно виновный в смерти множества людей, убитых по приказам Гитлера и в войне против него…. Шпеер подробно описывает поведение солдат четырех наций, охранявших заключенных: англичане строго соблюдают строевой порядок; французы ведут себя расслабленно, как на загородной прогулке; русские ходят строем, но без напряжения; американцы держат шаг под ритмичное «раз-два». Зачем Шпеер, рискуя подвергнуться наказаниям, писал эти тысячи листочков мелким почерком? «Как недавно прочел у Стефана Цвейга, Казанова никогда не написал бы автобиографию, если бы не провел последние годы в убогом городишке в Богемии. Для меня Шпандау и есть этот городишко. Здесь я нашел уединение, необходимое для того, чтобы подвести баланс. Пока другие долгими часами обмениваются в саду мнениями о прошлом, я пытаюсь понять, что произошло на самом деле…». «Дневники обычно – свидетели прожитой жизни. Мой же заменил собою жизнь». Как не сойти с ума, если еще недавно ты был почти всесильным министром, а теперь узник, приговоренной к почти пожизненному заключению – там, за дверью тюрьмы, осталась только малая толика жизни и предстоящее доживание… Двадцать лет заключения: это пеший поход вокруг света – по кругу в маленькой камере с воображаемыми пунктами назначения; разбитие цветочных клумб во дворе и строительство кирпичных террас; сбор и произведение расчетов, посвященных истории окон… Гримаса истории: одному из заключенных выдали кресло, которое Шпеер сам сконструировал для рейхсканцелярии в 1938 г. И теперь об архитектуре: «…на Всемирной выставке в Париже я удачно расставил прожекторы, которые ночью заливали немецкий павильон ярким светом. Целью было подчеркнуть архитектуру здания на фоне ночного неба и в то же время придать ему фантастический вид. Тем не менее это все же было сочетание архитектуры и света. Позже я проделал нечто подобное без архитектурной конструкции. На партийном съезде я экспериментировал с противовоздушными прожекторами; я установил 150 прожекторов, направленных вертикально в ночное небо, чтобы они образовывали прямоугольник света. Внутри этого прямоугольника проходил партийный ритуал – создавалось ощущение сказки, словно мы находились в одном из воображаемых хрустальных дворцов Средневековья. Эта фантасмагория произвела большое впечатление на британского после сэра Гендерсона, который назвал ее «ледяным дворцом». Я испытываю странное чувство при мысли, что самое успешное архитектурное творение в моей жизни является химерой, нематериальным явлением». Не являясь по духу нацистом, Шпеер тем не менее проводит своеобразные исторические параллели: «8 мая1965 года. Судя по тому, что я прочел сегодня в «Берлинер Цайтунг» в годовщину капитуляции Германии, Президиум Верховного Совета Советского Союза выпустил заявление о том, что «даже через двадцать лет невозможно простить и забыть». Я представил себе этих людей, переживших сталинские чистки, которых Риббентроп считал близкими по духу («как наши старые товарищи по национал-социалистической партии»), которые держали миллионы людей в своих лагерях, поработили пол-Европы и аннексировали большие куски Германии, Польши, Финляндии и Румынии – я представил, как эти люди говорят о невозможности прощения». Когда Шпеера по окончании срока заключения освободили, в Шпандау остался только один заключенный. Рудольф Гесс. В жизни всегда есть место для еще одной реальности. Нужно только найти ключик, шкатулку, человека или в крайнем случае – книжку.

«Я действительно не замечал»

28.07.2010

Автор: Елизавета Кривощекова
Источник: http://kvnews.ru/book/14691/

Природу власти каждый познает на собственной шкуре «Как так получилось, что я ни разу не почувствовал отвращения, ни разу не возмутился, когда Гитлер говорил об «уничтожении» или «истреблении» — а в последние годы он говорил об этом постоянно. Те, кто обвиняет меня в оппортунизме или трусости, безусловно, смотрят на ситуацию слишком упрощенно. Ужасно — и это беспокоит меня больше всего, — что я действительно не замечал этих выражений, они никогда не резали мне ухо. Только сейчас, задним числом, я испытываю ужас. Отчасти это объясняется тем, что мы жили в тесном, замкнутом мире иллюзий, оторванные от реальности (и, возможно, от своего «я», вернее, той его части, которая заслуживала уважение)», — эти строки написал Альберт ШПЕЕР, проживший на свете 75 лет, двадцать из которых был узником берлинской тюрьмы Шпандау. Все эти двадцать лет он записывал свои воспоминания микроскопическим почерком на различных бумажных обрывках, о сочувствующие ему охранники тайком переправляли их на свободу. Таким образом, из 25 тысяч разрозненных листов получилось две книги. Одна из них — «Воспоминания» — вышла в свет на русском языке несколько лет назад. «Шпандау: тайный дневник» публикуется на русском впервые. В Германии он увидел свет в 1975 году. Свои двадцать лет заключения ШПЕЕР получил, когда уцелевшая нацистская верхушка предстала перед Нюрнбергским судом. Альберт ШПЕЕР был личным архитектором Гитлера, его доверенным лицом, рейхсминистром вооружений и военной промышленности и к концу войны стал вторым наиболее влиятельным человеком в нацистской Германии. ШПЕЕР — единственный из обвиняемых Нюрнбергским судом признал свою вину за преступления рейха. Эрих ФРОММ назвал шпееровский дневник историческим документом, который представляет «огромный политический и психологический интерес». С этим согласится всякий человек, пытающийся понять природу человеческих поступков, которые оборачиваются гибелью миллионов.

Цена власти

00.00.0000

Автор: Алекс Громов
Источник: Книжное обозрение №17(#2287)

Любимец фюрера, его личный архитектор и министр вооружений, Льберт Шпеер был осужден на 20 лет заключения. Там он писал воспоминания, в которых не только дал оценку «соседям» — отбывающим наказание вождям Третьего рейха, — но самому феномену возникновения этой мрачной империи («Гитлера настолько отождествляли с государством, что невозможно было восстать против одного ради сохранения другого»). Двадцать лет заключения — это пеший поход вокруг света: по кругу в маленькой камере с воображаемыми пунктами назначения; разбитие цветочных клумб во дворе и строительство кирпичных террас; сбор и произведение расчетов, посвященных истории окон… В издании приведено множество редких фотографий, времен рейха и тюремных.

Шпеер А. Шпандау: тайный дневник

13.09.2010

Автор: 
Источник: Книжное обозрение №19(#2289)

Впервые на русском выходит «Шпандау: тайный дневник» Альберат Шпеера, личного архитектора Гитлера. Зарисовки из жизни узников тюрьмы Шпандау переплетаются с воспоминаниями о Рейхе и размышлениями о путях истории, создавая столь же ценный, сколь увлекательный исторический документ.

В чем виноваты деревья

27.09.2010

Автор: Вячеслав Курицын
Источник: http://odnakoj.ru/magazine/iskysstvo/v_chem_vinovatx_derevqya/

О книге Альберта Шпеера «Шпандау: Тайный дневник»

Одиннадцать человек приговорены в Нюрнберге к повешению, семеро — к разным срокам заключения. Оставленные в живых могут прогуливаться по тюремному коридору мимо камер висельников, улыбаться им через решетку. Ночью тишину нарушает непонятный глухой звук… строят виселицы! Через пару дней утром семерым счастливчикам выдают швабры и тряпки, приводят в спортивный зал, где происходила казнь. Надо прибраться.

Ананас для нациста

Дневник Шпеер хранил в штанах или под кроватью, с помощью охранников переправил на волю двадцать тысяч страниц. Вернулся к семье (у Шпеера, пока сидел, повзрослело шесть детей, пошли внуки), а там сундук, а в нем ровно двадцать лет жизни мелким почерком на туалетной бумаге.

Писать (кроме писем) не разрешали, но ни разу не поймали. Кровать узкая (79 сантиметров), но на ней можно лежать и днем. В советские месяцы (тюрьма управлялась по очереди четырьмя администрациями) узники теряли на ячменной похлебке с лапшой по нескольку килограммов, но во французские, английские и американские периоды отъедались (яичница с беконом, джем, томатный суп, салаты, индейка с фасолью, дыни и ананас). Ночью периодически включали свет, с обысками врывались, но ранее чем с середины срока заключенные по полдня могли проводить в саду. Заставляли мыть туалет для охраны, но вопреки правилам давали почти свободно общаться с подельниками.

Недурные условия. Помимо мемуаров и дневников, Шпеер раздумывал над книгами об истории окон, об архитектуре Джотто, делал проекты — каких-то мелочей для тюрьмы, загородных домишек для охранников. Но бесконечно работать нельзя, и, возможно, кому-то самым интересным покажутся «медитации», коими наш герой заполнял свободное время.

Ходя кругами по тюремному саду, он считал километры. Сначала просто решил «пройти» от Берлина до Гейдельберга — засечь 626 км, а потом пристрастился, назначал себе дальние маршруты, в Тибет, в Америку, выписывал книги, посвященные местности, куда держит путь… «Пересек Ганг, иду по высокому горному хребту, поросшему…». Или с тюленями беседует, должными встретиться на очередном маршруте. Вскрикивает вдруг: «О, тюлень!».

«Ставил» ночами в мозгу драматические спектакли: изучал пьесу, а потом лежал и представлял декорацию, воспроизводил реплику за репликой, «руководил» мизансценами…

Всматривался в ястребиные перья: какая там точная геометрическая структура, как же ее рассчитали без калькулятора!
Наконец, получив в свое ведение большой кусок сада, создал там «территорию партийных съездов для садовых гномов»: пятидесятиметровые клумбы, двухъярусные цветники, сады камней, тысячи и тысячи кирпичей на ландшафтные фокусы… редкий парковый архитектор работает для себя. А этот: в 1949-м посадил долгоиграющие ореховые деревья — в начале шестидесятых попробовал первые плоды.

Читатель впадает в ритм его жизни, но тут свой ритм начинает терять дневник: записи длятся до последних дней, но с годами их меньше и меньше, пропорция тает… от книжки уже осталось чуть-чуть, кажется, что герою скоро на свободу, ан нет: там еще восемь лет.

Бесчеловечно грандиозный

Одна из красных нитей: как же я, такой утонченный, будучи к Гитлеру едва не ближе Евы Браун, не понимал, что он чудовище?
Ответ понятен: масштаб чудовищности глаза застилал. «Чрезмерный, бесчеловечно грандиозный» — это Шпеер о Гитлере. «В город въехал на коне абсолютный дух» — это Гегель о Наполеоне. Известный эффект. Гитлер впадал в транс («рисовал нам и себе картины разрушения Нью-Йорка в ураганном огне… небоскребы, превратившиеся в огромные факелы и падающие друг на друга…» или бредил оперными театрами, которых хотел в каждом городе минимум по два, поменьше и побольше) и, очевидно, создавал вокруг себя такое энергетическое поле, что соратник легко превращался в клеврета. А знание, что если не превратишься, то нашинкуют на капусту, способствовало погружению в пучину психоза.

Тем более что у архитектора ведь руки чешутся что либо возвести, а тут совсем молодому человеку предоставляют возможность построить нечто, равного чему не строили никогда.

Кабинет Гитлера в шпееровском дворце должен был иметь площадь 650 кв. м. Чтобы явить свету этот дворец (плюс нереальные аллеи и залы на сотни тысяч верующих в усатого гуру), нужно было снести в Берлине 80 тыс. зданий. Вместо кладбищ предполагалось растыкать по городу дома мертвых в форме курганов — по сто метров в холке. Ширина путей на новой железной дороге должна была составлять не менее четырех метров, а высота вагонов — метров пять. И этот бред не в порядке бреда.

Реальные рабочие планы на завтра.

Не удивительно, что и на пятом, и на пятнадцатом году заключения архитектор нет-нет да и вспомнит часы, проведенные с Гитлером за чертежной доской.

Из этих космических приколов не просто вынырнуть к банальному протоколу допроса, где фигурируют казуистические крючки, миллионы каких-то погибших винтиков, евреи какие-то ненужные норовят расположиться в позе кости в горле…
Иногда приходится выныривать, но вольная мысль легко уносится обратно в небеса.

Начиная еврейскую тему, почти сразу спрыгивает на рассуждение, что для Гитлера «отличительные особенности разных народностей — баварцев, швабов или рейнландеров — всегда были ценны», он не хотел их онемечивать, широкой души вождь. И тут же с нежностью вспоминаются «совместные поездки на автомобиле, пикники и архитектурные фантазии, его обаяние, заботу о семьях людей».

Рассуждая о порочности гитлеровского проекта в целом, быстро вспоминает, что собственные его, Шпеера, административные таланты позволили за два года увеличить втрое выпуск бронетехники, учетверить производство пушек такого-то калибра, удвоить самолеты… «Голова идет кругом», как ловко вышло удвоить-утроить. Отличная работа!
Какой бы ни была работа, приятно сделать ее хорошо.

Человеку вообще хочется верить в то, что он делает. Автору этих строк дважды приходилось «работать на выборах» городских глав. Позиция кандидата и наши методы в одной из кампаний меня примерно устраивали, в другой — менее устраивали, но в обоих случаях ближе к финишному створу появлялось ощущение некоторой даже и праведности борьбы… казалось, страшно сказать, что, продвигая своего кандидата, мы прямо-таки делаем Добро. Это смешно во всех смыслах, нет ничего нелепее упоминания «добра» в контексте борьбы за власть, но я точно помню, как бился во мне пламень. Психика так действует: тынц-тынц, включился тумблер, все хорошее в твоем личном вожде бьет в глаза, как экваториальное солнце, а плохое уходит в тень, ты реально о нем забываешь… и почти не прикидываешься.

Одеяло прибежало

У заговорщиков, покушавшихся на Гитлера 20 июля 1944 года, обнаружился список предполагаемого нового кабинета министров: они включили туда Шпеера. Несмотря на близость к вождю, у него не было репутации клеврета. На Нюрнбергском процессе он признал вину, в связи с чем имел не слишком теплые отношения со своими товарищами по Шпандау. Вина, однако, виной, а к причинам поражения в войне он постоянно с горестью возвращается: тут ошибка, здесь недочет, а ведь могли и победить.
Тогда и вину не пришлось бы признавать.

Вообще Шпеера судили за использование труда заключенных и депортированных. Министру военной промышленности как не использовать такой труд? Подельники в таких случаях оправдывались тем, что исполняли приказ. Шпеер придерживался противоречивой формулы: де, «при любом правительстве приказы должны оставаться приказами, но руководство на всех уровнях должно проверять и взвешивать приказы и тоже нести ответственность, даже если приказы выполнялись по принуждению».
То есть, делая гадость, понимать, что это именно она.

«Моя моральная вина не подлежит сомнению. До сих пор мне сложно признать вину юридическую». Что значит моральная ответственность или «коллективная» ответственность (Шпеер все время о ней твердит), если приказы все равно исполняются? Вся эта логическая конструкция вроде даже уважение вызывает, но концы если и сходятся, то двусмысленным образом. Отвечая морально и коллективно, человек остается правым метафизически: сам не злодействовал, приказы исполнял, но чувствовал моральную вину и понес за нее материальное наказание. Какой молодец!

Мешают всегда мелочи. 24 декабря 1946 года, накрываясь в холодной камере зимней военной курткой, которую сам и производил для армии, Шпеер понимает, что куртка-то дрянь. 3 октября 1947 года он обнаруживает, что одеяла, производимые его ведомством, тяжелые и, главное, не греют. Эти открытия имеют статус курьезов, не вызывают приступов «моральной вины». Зато кресло из рейхсканцелярии, дизайн которого исполнял Шпеер, занесенное случаем в Шпандау 26 февраля 1953 года, — это восторг: какое красивое и удобное! Не для солдатских делалось задниц.

Памяти защитников бассейна

Я между тем провел первые семнадцать лет своей жизни в доме, сооруженном пленными немцами. Что они думали о своей вине? Взяли под ружье, швырнули на фронт (далеко не все мечтали о карьере пушечного мяса), взяли в плен, швырнули на стройку…
За какую ниточку ни дерни, приходится обсуждать чью-то вину: для чистоты эмоции перенесемся в область фантазии. Представим себе какую-нибудь литературную Зоорландию, большую северную страну, в центре которой вырыта рекордная яма, где сидит Архитектор, символ свежерухнувшего режима. Он, как и Шпеер, не грабил и не убивал, а только производил и строил. Он автор, например, ямы, в которой ныне сидит: самой глубокой в мире рукотворной дыры, облицованной итальянскими мраморами. В старой столице он снес пару главных площадей и поставил здание в виде огромного подъемного крана, символизирующего расцвет экономики: может быть, тот, кто отдавал Архитектору приказ, и имел целью унизить краном старую столицу, но наш-то герой только решал сложнейшую эстетическую и инженерную задачу.

Особо сложно — и тем интереснее! — было строить на диком Севере объекты для летних Олимпийских игр. Технические решения, впервые примененные там, войдут и уже входят во все учебники. Судьба построек оказалась грустной: они долгое время уныло торчали в снегах, никому не нужные после Игр, а когда началась Война, превратились в укрепобъекты. Ватерпольный Бассейн, не сдававшийся сорок дней, стал символом мужества зоорландских солдат, Ипподром переходил из рук в руки раз двести, снайперу, работавшему из Чаши Олимпийского Огня, прямо в ней поставлен памятник.

Архитектор формально сидит за экономические преступления: на стройках воровать чрезвычайно удобно, его ведомство было главным поставщиком черного нала для тамошних вождей. Но он — отчасти — ощущает и моральную ответственность за всю ситуацию: если бы воровали чуть меньше, может, и не случились бы веерные техногенные катастрофы, не пошли бы голодные бунты, северный житель, вышвырнутый из яранги, мешавшей строить Бассейн, не перегрыз бы горло совершенно невинному, только что назначенному губернатору, который просто вынужден был в ответ… нужное вписать или подчеркнуть.

В ожидании Г

Прямых параллелей между нафантазированной Зоорландией и современной Россией, конечно, проводить не следует.
Хотя бы потому, что у нас нет Гитлера.

Но ведь он может появиться.

Сограждане мои звереют на глазах. Богатые-сильные выметают бедных-слабых с глаз долой, при случае безнаказанно давят их автомобилями и яхтами, если нужна земля, на которой стоит лачуга бедного, начинают торг остроумным подбрасыванием к плетню собаки с перерезанным горлом, если нужна земля, на которой стоит услада слабого, усадьба дебильная городская, зачем-то охраняемая государством, вызывают красного петуха…

Все это не новость: всякий живет на своем этаже и не склонен заглядывать без нужды на другие. Шпеер, «не оправдываясь, но уточняя» насчет труда заключенных, указывает, что в военной промышленности задействовали «всего» четыре миллиона подневольных рабочих рук, а еще целых восемь работали на вовсе другие ведомства. В лица горстки высокопоставленных соузников и в их тонкую психологию он при этом вглядывается сочувственно-пристально.

Но если слабый заведомо не может перебодать сильного в суде и изъявить волю на выборах, он способен сильного взять да зарезать. Сначала равного себе зарезать, потом того же петуха пустить просто так, по округе, без конкретного адреса, потом пойти громить шашлычные, посты ДПС, бутики на Тверской, а там уж и до Кремля недалеко. Государство захочет применить силу, а она, оказывается, утекла на далекие счета.

Если чего-то срочно и сильно не менять, державная конструкция поплывет от чиха, от причины, которая позже покажется нам (и кто войдет в состав этого «мы», неизвестно) ничтожной. Главная претензия к нынешнему режиму: его ткни пальцем, и кто его защитит? Переименованные менты? Как, кстати, будут звать «полицейских»? Пентами, пусорами? Просто полицаями, вспомнив лексику середины прошлого века?

Гитлером не обязательно станет русский генерал или лихой кавказец; история горазда на самые неожиданные кульбиты. Гитлер-женщина, Гитлер-бульбаш, Гитлер-инопланетянин — тоже варианты. Если заранее сделать комфортабельные лыжи, будет очень интересно следить за развитием событий.

Те, кому судьба подарит свободное время — в эмиграции ли, в тюрьме ли (питерские Кресты перепланируются ныне в дорогую гостиницу; в общем, неплохой вариант для будущих элитных казематов), — порассуждают, конечно, об ответственности. Архитектор вроде бы виноват от гребенок до ног, коли пробуждал в соотечественниках своими постройками нужные сатрапу эмоции. Но что же, художнику зарывать талант в землю, если довелось жить в сложную эпоху? Это поэт, счастливчик, может вольно сопеть в келье, а архитектор, скульптор, телеведущий, директор оперы, военный репортер — тут или хоть какие-то формы сотрудничества с властями, или запрет на профессию.

Политтехнолог, нанимающий писателя сочинить оду кандидату-в-депутаты-или-куда-там, — он виноват. Виноват и писатель — нечего сочинять по заказу. А редактор, нанятый, чтобы проверить в оде цитаты из Библии, виноват? Он не создает смыслы, а лишь выполняет техническую работу. А у корректора — тоже рыльце в пуху? А у шофера? У повара? У врача, наконец, который лечил Гитлера, вместо того чтобы подсыпать ему в клизму отравленного толченого стекла?

Рассуждая о чужой вине, не следует забывать, что средний человек — тварь хоть и Божья, но особого восторга не вызывает. Подлость, безграничный эгоизм, желание подавить и унизить другого без цели-причины — эти прелести расположены очень близко под тонкой пленкой «человечности». Представлениями о совести-чести, благородстве-самопожертвовании руководствуются очень немногие. Но каждый знает, что такие люди есть. И у всех эти представления в зачаточной или сколько-то развитой форме присутствуют, и тот факт, что многие до конца дней не в состоянии подавить эти представления вовсе, это чудо, которое надо пестовать, лелеять, уважать… Прочтите дневник нацистского преступника Шпеера — некоторые страницы (когда заходит речь о семье, об истории архитектуры, о Джотто) словно бы надиктованы ангелами, разве не странно?

Читаю в Интернете перепалки между «кремлядью» и «подрабинеками»: и те, и другие склонны к составлению проскрипционных списков, мечтают, ухватив однажды реальную власть, засунуть оппоненту — куда, не скажу — раскаленную вертикаль власти. И эмоции эти вполне понятны. Лицезрея в ящике иного молодежного комиссара, невольно думаешь, что, если запихать его в багажник и продать за (при условии самовывоза) двести пятьдесят евро в рабство в Египет, — адекватно было бы для комиссара. Но стоит сдерживать в себе зверские порывы, да и логику имеет смысл включить: составлять решающие списки буду не я, и не те активисты, что грезят о них в Интернете.

Клубника в помаде

Тюрьма Шпандау была рассчитана на 700 человек, с 1947 года тут сидело семеро, к октябрю 1966-го остались трое, потом Шпеер и Ширах (молодежный комиссар) вышли на свободу. Рудольф Гесс остался один в огромной тюрьме еще на 21 год, и непонятно, сколько бы еще просидел, коли не повесился бы на проводе. Здание тюрьмы снесли, чтобы не тусовались вокруг неонацисты, а строительный мусор в порошкообразном состоянии сбросили в Северное море.
Но не все сбросишь в море. В 1939 году в сотне километров от Берлина один заядлый нацист высадил в сосновом лесу громадную свастику из лиственниц: они осенью желто-коричневые и отлично смотрятся с самолета на вечнозеленом фоне. В девяностые годы со свастикой начали бороться, трижды, что ли, вырубали лиственницы, но они ведь снова растут из корней… дереву не прикажешь.
Я не раз рассказывал эту историю друзьям: славная тема для шуток. Что делать? Вырубить лес целиком, построить аквапарк? Раскрашивать лиственницы по осени в зеленый? К этому проекту есть рифма из «Тайного дневника»: один американский охранник Шпандау каждое утро сжирал поспевшую за ночь клубнику, и Шпеер ловко подшутил над ним 18 июня 1951 года, покрасив зеленые ягоды в красный губной помадой.

Но лучшее, совсем не шутливое из услышанных мнений звучало так:

— Деревья-то за что вырубать, в чем они виноваты?

Кстати

Советские прокуроры на Нюрнбергском процессе пытались внести в приговор Геринга эпизоды варварской бомбардировки вражеских городов, вменить ему разрушение Варшавы и Лондона, Роттердама и Ковентри. Америка и Великобритания всячески глушили обсуждение этой темы на процессе, ибо сами безжалостно стирали с лица земли немецкие города; в бомбардировках «союзников» безо всякой военной нужды погибли сотни тысяч невинных граждан Германии.

Досье

Альберт Шпеер (1905, Маннгейм —1981, Лондон) —личный архитектор Гитлера, оформитель парадов партийных съездов в Нюрнберге (в «Триумфе воли» Лени Рифеншталь увековечены именно его идеи), автор проекта новой рейхсканцелярии, автор неосуществленного, к счастью, генплана реконструкции Берлина. Рейхс-министр вооружений и военной промышленности (1942—1945), которым мог бы и не стать (и остаться, таким образом, на воле), если бы предыдущий министр не погиб в авиакатастрофе. В последние месяцы войны игнорировал некоторые приказы Гитлера об уничтожении промышленных предприятий. Во время Нюрнбергского процесса был одним из немногих обвиняемых, которые признали свою вину. Приговорен к двадцати годам, отсидел весь срок, написал в тюрьме Шпандау две книги — «Мемуары» (ранее переводились) и «Тайный дневник» (по-русски опубликован впервые, перевод И. Кастальской).

Исповедь рейхсминистра

22.11.2010

Автор: Сергей Шулаков
Источник: Книжное обозрение №25(#2295)

«Теперь я одержим идеей использовать срок своего заключения для того, чтобы написать книгу огромной важности: биографию Гитлера, описание тех лет, что я провел на посту министра вооружений...», — пишет Альберт Шпеер в «Тайном дневнике», впервые опубликованном в России. Дневник «тайный» потому, что записки на самых разных клочках бумаги приходилось прятать от охранников, другие сторожа, впрочем, охотно передавали написанное родственникам заключенных. Параллельно с дневником Шпеер действительно писал «Третий рейх изнутри. Воспоминания министра военной промышленности», а также работал над «Историей окна», его всегда интересовал вопрос освещения в архитектуре, книга, впрочем, так и не была издана.
Человек биологически устроен таким образом, что всегда испытывает сострадание к узнику. В дневниках Шпеера есть моменты, которые вызывают всплески сочувствия. Это и возникавшие время от времени надежды на досрочное освобождение по хлопотам родных и друзей, и трогательные заметки о других заключенных. Так, Вальтер Функ, министр экономики, вдруг решил понравиться русским охранникам (в тюрьме Шпандау русские, англичане, американцы и французы несли службу, меняясь через месяц), и на десятом году заключения »«обнаружил у себя бабушку-славянку. Чуть позже появился русский двоюродный прапрадедушка... Функ остался верен своему жизнерадостному цинизму. Он... хлопнул себя по колену карманным русским словарем и заявил: "А теперь займусь изучением родного языка!". Под руководством гросс-адмирала Дёница с криком «Драить палубу!» высокопоставленные в прошлом сидельцы мыли тюремный коридор... Однако никак невозможно забыть о том, что
именно произведенным Шпеером оружием немецкие юнцы косили наших, прошедших всю войну солдат, когда рейх был очевидно обречен, что по приказу Дёница его подводники оставляли без помощи моряков торгового флота в ледяной Атлантике,— а те, кого они с хохотом расстреливали в лицо, по крайней мере были избавлены от мучительной смерти. И хотя Шпеер был единственным, кто признал вину на Нюрнбергском процессе, за что его много лет пилили соседи по камерам адмиралы Редер и Дёниц, а также Гесс, Функ и даже предводитель гитлерюгенда Бальдур фон Ширах, его размышления скорее похожи на самооправдания. Шпеер пишет, что входил в круг лиц, к которым Гитлер был искренне привязан (в тот же узкий круг входил личный шофер Гитлера по фамилии Шрек). «Я бы никогда не поверил, что этот человек способен на столь жестокую страсть к уничтожению... Или я просто не обращал внимания... на другое лицо Гитлера, воплощавшее ту реальность, которую я изгнал из своего илтзорного мира?» В «Семнадцати мгновениях весны» Броневой говорит: «Бедный доверчивый Мюллер всегда страдал от своей доброты». Шпеер размышлял и о развращающем влиянии власти. О повальном пьянстве в последние месяцы существовании рейха: придя к рейхскомиссару Норвегии Тербовену, он увидел«неприбранную комнату, человека, в расстегнутом мундире, сидящего на диване в окружении бутылок вина и бренди... Несколько недель спустя... Тербовен сел на ящик взрывчатки — повсюду валялись пустые бутылки и поджег фитиль». В последнем эпизоде явно читается и высокомерие, и тяга к сенсационности... Такова же и еще одна запись: «Поразительно, но чернокожие американские солдаты первыми преодолели барьер враждебности. Отчасти основываясь на своем опыте, они видели в нас неудачников, заслуживающих жалости». Впрочем, Шпеер честно пишет, что и другие охранники этот барьер преодолели: русские, даже старшие офицеры, хоть кормили плохо, но относились вполне прилично, без мести, а порой и подбадривали.
Эти записки («Воспоминания...» — тоже) довольно холодны и мало характеризуют
Шпеера как человека, однако, порой любопытны. Несколько раз речь заходит о русской литературе. Шпеер рассказывает, как в Бергхове, горной резиденции Гитлера, с прочими приближенными обсуждали Зощенко. «Гитлер пересказывал отрывки, пока не начинал задыхаться от смеха». В тюрьме он прочитал «Не хлебом единым» Дудинцева и посоветовал русскому охраннику, но когда узнал, что в СССР книгу запретили, отсоветовал — по опыту рейха знал, чем это может грозить. «Большое, большое спасибо,— с волнением поблагодарил он (охранник) меня». Читая Тургенева, набрел на фразу из «Отцов и детей»: «Говорят в тюрьме время течет даже медленнее, чем в России», почему-то подумал: «Как же, должно быть, медленно тянется теперь время в России!» Отдадим, в скобках, должное переводчику И. Кастальской: работа сделана мастерски и даже стихи Гёте даны в переводе К. Р.

Парадоксы весны

22.03.2011

Автор: Алексей Мокроусов
Источник: http://www.russ.ru/pole/Paradoksy-vesny

Вторая мировая война и ее герои по-прежнему порождают массу публикаций. Классический труд Ричарда Эванса «Третий рейх. Зарождение империи. 1920 – 1933», первый в трехтомнике, наконец-то вышел и на русском (Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель). Фундаментальность Эванса противостоит популярному в России «Взлету и падению Третьего рейха» американского журналиста Уильяма Ширера. В книге нет именного указателя, зато 80 страниц примечаний заставляют примириться с не очень высоким качеством перевода.

Гораздо лучше переведен «Шпандау: Тайный дневник» Альберта Шпеера (М.: Захаров). «Воспоминания» главного нацистского архитектора и важнейшего чиновника рейха переизданы тем же «Захаровым», но и в дневниках масса любопытного. Так, откликаясь на избрание Аденауэра канцлером ФРГ, Шпеер пишет о симпатии, которую Гитлер питал в середине 30-х к тогдашнему бургомистру Кельна, и только политическая позиция Аденауэра не позволила Гитлеру сделать его своим соратником (в «Воспоминаниях» канцлер не упоминается ни разу). 23 июля 1950 года Шпеер делает запись о советских охранниках: «По ночам я иногда слышу, как русские солдаты перекрикиваются на сторожевых вышках. У них есть телефоны, но они предпочитают кричать. Или же поют печальные песни». А два месяца спустя замечает в связи со слухами о перевооружении Германии: «Нравственный порыв, возникший в результате поражения гитлеровской империи, почти полностью испарился».