Василий Иванович Немирович-Данченко (1844—1936) — писатель, путешественник, блестящий журналист, старший брат режиссера Владимира Ивановича Немировича-Данченко, был другом и биографом  выдающегося русского военачальника Михаила Дмитриевича Скобелева (1843—1882). Его воспоминания о «белом генерале», еще при жизни ставшем легендой, впервые были изданы в 1884 году.

Вместо введения

Я уже говорил в прежних изданиях этой книги, что она — не биография Скобелева, а ряд воспоминаний и отрывков, написанных под живым впечатлением утраты в высшей степени замечательнаго человека. Между ними встречаются наброски, которые, может быть, найдут слишком мелкими. Мне казалось, что в таком сложном характере, как Скобелев, — всякая подробность должна быть на счету. Кое­где я привел взгляды покойнаго на разные вопросы нашей государственной жизни. С его убеждениями можно не соглашаться, но молчать о них нельзя. Разумеется, русскому писателю нельзя еще очертить убеждения Скобелева во всей их полноте. Он не был славянофилом в узком смысле — это несомненно. Он выходил из рамок этого направления, ему оне казались слишком тесны. Ему было дорого народное и славянское дело. Сердце его лежало к родным племенам. Он чувствовал живую связь с ними, — но на этом и оканчивалось его сходство с нынешними славянофилами. Взгляды на государственное устройство, на права отдельных племен, на многие внутренние вопросы у него были совершенно иные. Если уж необходима кличка, то он скорее был народником.

Письмо, полученное мною от его начальника штаба, генерала Духонина, после смерти Скобелева, между прочим, сообщает: в одно из последних свиданий с ним, Михаил Дмитриевич несколько раз повторял: «надо нам, славянофилам, сговориться, войти в соглашение с “Голосом”... “Голос” во многом прав. Отрицать этого нельзя. От взаимных раздражений и пререканий наших — один только вред России». Тоже самое не раз он повторял и мне, говоря, что в такую тяжелую пору, какую переживает теперь наше отечество*, всем людям мысли и сердца нужно сплотиться, создать себе общий лозунг и сообща бороться с темными силами невежества. Славянофильство понимал покойный не как возвращение к старым идеалам допетровской Руси, а лишь как служение исключительно своему народу. Россия для русских, славянство для славян... Живи сам и давай жить другим. Вот что он повторял повсюду. Взять у запада все, что может дать запад, воспользоваться уроками его истории, его наукою — но затем вытеснить у себя всякое главенство чуждых элементов, развязаться с холопством перед «чиновничьей и вообще правящей» Европой, с несколько смешным благоговением перед ея дипломатами и деятелями. «Ученик не лакей, — повторял он. — Учиться, я понимаю — но зачем же ручку целовать при этом?.. Они не наши, во многих случаях они являлись нашими врагами. А враги — лучшие профессора. Петр заимствовал у шведов их военную науку, но он не пошел к ним в вассальную зависимость. Я терпеть не могу немцев, но и у них я научился многому. А заимствуя у них сведения, все­таки благоговеть перед ними не стану и на буксире у них не пойду. Разумеется, я не говорю о презрении к иностранцам. Это было бы глупо. Презирать врага — самая опасная тактика. Но считаться с ними необходимо. Между чужими есть и друзья нам, но не следует сантиментальничать по поводу этой дружбы. Она до тех пор, пока у нас с ними враги общие. Изменись положение дел, и дружбы не будет. Повторяю: учиться и заимствовать у них все, что можно, но у себя дома устраиваться, как нам лучше и удобнее».

Никто, более Скобелева, не удивлялся взаимной нетерпимости разных литературных направлений у нас. Он никак не мог освоиться с тою мыслью, что при отсутствии политической жизни и свободы печати — борьба идей переходит в отдельную борьбу личностей. Ему казалось возможным сплотиться всем, составить общую программу, направить общия усилия к одной цели. С несколько комическою даже серьезностью он советовал: «Да вы сначала вкупе и влюбе поработайте, чтобы — отстоять свое существование, завоевать себе право на правду, а потом уже делитесь на партии, на кружки...» Будущим идеалом государственнаго устройства славянских народов был для него союз автономий, с громадною и сильною Россиею в центре. Все оне у себя внутри делай, что, и живи, как хочешь, но — войско, таможня, монета должны быть общими. Все за одного, и один за всех. Я еще раз должен выразить глубокое сожаление, что об идеях и планах этого государственнаго человека гораздо правильнее пишут и говорят за границей, чем у нас. Жалкое положение отечественнаго писателя в этом отношении вне всяких сравнений, и поэтому мы поневоле ограничиваемся сказанным.

Родился М. Д. 17 сентября 1843 года. На первоначальное его воспитание, на склад этого замечательнаго характера более всего влияла мать — умная и энергичная Ольга Николаевна, урожденная Полтавцева. Покойный относился к ней с искреннею любовью. «Она одна меня понимает, она одна меня ценит, — не раз повторял он. — Ах, если бы она могла со мной быть постоянно». Скобелев настолько чувствовал нужду в человеке, с которым мог быть вполне откровенным, что после смерти матери он не раз просил свою тетку Полтавцеву: «Переезжай ко мне в Минск, ты меня избавишь от многаго». Насколько он был потрясен трагическою кончиною Ольги Николаевны, видно из рассказов близких к нему людей. Она оставила в его душе — все время не заживавшую рану. После этого на него стали находить припадки мрачности, глубокой, ни с чем несравнимой тоски и отчаяния. Он болезненно чувствовал одиночество. Он не раз жаловался па то, что около нет близкаго, дорогого человека. Вот отрывок из письма его сослуживца, который правдиво рисует душевное настроение почившаго героя.

«Мих. Дмитр. был в эту минуту весьма расстроен. Я старался изменить разговор и отвлечь его мысли в другую сторону. С этою целью я придвинул к себе портфель с докладом, но Скобелев, заметив это, объявил мне, что он сегодня не расположен заниматься делами. Затем он встал, взял меня под руку и стал прохаживаться по кабинету.

 — Вы находите, что я очень взволнован сегодня?

 — Да, и вам надо успокоиться!

 — Это невозможно!..

 — Почему?

 — А потому! Все на свете — ложь, и счастье только в одной доброй семье. Там люди спокойны, откровенны. Я вам очень и очень завидую. Вы вернетесь домой, вас встретит семья, и вы забудетесь от волнующих вас мыслей, мало того, испытаете много радости, видя возле себя жену, не оставлявшую вас даже на Шипке. А я?.. Вы уйдете, я опять останусь один со своими мыслями... с терзающими меня сомнениями, со всею окружающею меня парадною обстановкою... Начнешь думать, думать и опять ни до чего другого не додумаешься, как до того, что все на свете — ложь и ложь!..

Болезненная струна, часто звучавшая в последнее время в душе Скобелева. И в тоже время он говорил: «Тот, кто хочет свершить великое, должен быть один. Женская любовь — это ножницы, обрезывающие крылья орлу».

 «Со смертью матери — у меня оторвалось многое от сердца... И зажить оно не может. Все кровью сочится. К кому я пойду теперь, когда душа заболит?.. Вечно один и один... Сослуживцы?.. Я их глубоко люблю, знаю, и они меня любят, но это все не то. Тут я был сыном, другом... Один я знаю, — насколько я обязан ей, ея советам, ея влиянию. Она одна меня понимала. Ах, если бы она могла жить со мною постоянно...»

Отец далеко не мог на него действовать таким образом. Отец был слишком суров, ограничен, формален. В старое время — отцы, действительно, являлись довольно строгим начальством для своих детей. Тогда даже ласка считалась вредно влияющею слабостью. С ним не мог ребенок чувствовать себя так, как с матерью, — это прошло и на всю остальную жизнь. С матерью он был весь нараспашку. Она знала его — со всеми его мечтами, планами, с тою интимною стороною жизни, которая бежала от парадной обстановки, от сослуживцев, от друзей.

Самым неприятным воспоминанием его детства был подлый и жестокий гувернер­немец, не щадивший самолюбия впечатлительнаго мальчика. Независимый с самаго ранняго возраста, вспыльчивый, чрезвычайно подвижный — ребенок сразу подвергся всем прелестям германской муштры, еще усиливаемой презрением к русскому происхождению мальчика. Скобелева «били прутом за всякий дурно выученный урок, за малейшие пустяки. Между гувернером и учеником установилась глухая вражда. Гувернер ухаживал за кем­то и, отправляясь к ней, надевал фрак, цилиндр и новыя перчатки. Скобелев мазал ручку у дверей ваксой». Скобелев до такой степени ненавидел учителя, что, стиснув зубы, молчал под ударами, не желая криками и стонами доставить ему удовольствие. За то в одиночку потом он плакал целыя ночи, воспитывая таким образом в себе с ранняго детства ненависть к немцам, с одним из неприятнейших экземпляров которых он познакомился столь близко и столь основательно.

Двенадцати лет Скобелев был детски влюблен в девочку такого же возраста и катался с нею верхом. Раз в ея присутствии гувернер­немец ударил его по лицу. Скобелев, взбешенный до последней степени, «плюнул в него и ответил за удар пощечиной». Тут­то отец, наконец, понял, что такая система воспитания никуда не годится и ни к чему хорошему не ведет. Он отдал сына совсем в другия руки — Дезидерио Жирарде, державшему пансион в Париже. Грубый, тупой и подлый немец был заменен человеком совершенно противоположным. Мягкий, гуманный Жирарде — и в ребенке умел уважать человека. Обладая громадным образованием, Жирарде долго и после того оставался для Скобелева идеалом благородства и честности. Круто изменившаяся воспитательная система разом принесла блестящие плоды. Жирарде, по счастливому выражению г. Маслова, стал развивать в Скобелеве религию долга. Привязавшись к Мих. Дм., он приехал с ним в Россию и более не разлучался. Впоследствии он приезжал к нему даже на войну, деля с ним ея боевыя тревоги. После матери это была самая искренняя привязанность покойнаго. Когда я встретился со стариком на похоронах Скобелева, я так и припомнил рассказы о нем. Предо мною был тип нежнаго, благороднаго и честнаго французскаго ученаго, и тогда же мне пришло в голову, к каким последствиям, даже совершенно безотчетно, могло привести Скобелева незаметное шаг за шагом сопоставление Жирарде с его первым гувернером немцем.

Семья Скобелева хотела, чтобы он закончил образование в России. Он поступил в Петербургский университет, но во время безпорядков в 1861 году — должен был поневоле оставить его. Он слушал лекции по математическому факультету, хотя его тянуло совсем в другую сторону, и у себя дома, вместо университетских лекций, Скобелев просиживал над военными науками. Выйдя из университета, он поступил юнкером в кавалергарды и через два года, произведенный в корнеты, перевелся в гродненские гусары, чтобы принять участие в военных действиях в Царстве Польском. Под Меховым и в других делах он сразу выказал замечательную личную храбрость и военныя способности вместе с великодушием к побежденным. По окончании восстания он поступил в Николаевскую академию генеральнаго штаба, где по виду занимался как будто бы очень мало, а в действительности, разумеется, гораздо глубже других входил в дело. Тем не менее, его считали не особенно «старательным», и только совершенно особый случай доставил ему возможность зачислиться в генеральный штаб.

На практических испытаниях в северо­западном крае Скобелеву задано было отыскать наиболее удобный пункт для переправы через р. Неман. Для этого нужно было произвести рекогносцировки всего течения реки. Вместо того Скобелев прожил все время на одном и том же пункте. Явилась поверочная комиссия с генер.­лейт. Леером. Скобелев, на вопрос о переправе, вместо всяких разглагольствований, долго не думая, вскочил на коня и, подбодрив его нагайкой, прямо с места бросился в Неман и благополучно переплыл его в оба конца. Это привело Леера в такой восторг, что он тотчас же настоял зачислить решительнаго и энергичнаго офицера в генеральный штаб. Такия системы переправ и потом практиковались уже генералом Скобелевым. Перед переходом Дуная он в 1877 году сделал то же. Сбросив с себя платье, велел расседлать и размундштучить коня и в одном белье верхом переплыл в оба конца громадную реку. На маневрах, незадолго до смерти, он от кавалерийских полков потребовал того же.

 — Пусть у меня в корпусе подготовка кавалерии будет поставлена так, чтобы переправа вплавь не затрудняла ни больших, ни малых отрядов. Не знать препятствий на войне, уметь искусно преодолевать их — великия данныя для победы, и я хочу вооружить вас подобным знанием! — обратился он к своим.

Вслед за тем он приказал на следующий день Екатеринославским драгунам приготовиться к переправе всем полком. Появилось несколько удивленных физиономий.

 — Как это вплавь, да еще всем полком?

 — Я сам буду руководить переправой и за все последствия принимаю ответственность на себя! — ответил на это Скобелев.

На другой день, созвав всех офицеров и унтер­офи­це­ров полка, он рассказал им, в чем дело, а затем прибавил:

 — Впрочем, к разговору лучше прибавить и показ. Дайте мне лошадь, только не степную, привычную, а воспитанную в конюшне!

Ему подали кровнаго английскаго скакуна. Он велел его расседлать, а затем разделся сам и в одном белье верхом на коне погрузился в глубь реки. Лошадь стала тонуть, нырнул и Скобелев, но, не потеряв духа, поводом направил лошадь на противоположный берег. Эта борьба на самом глубоком месте реки продолжалась минуты две, затем конь покорился Скобелеву и выплыл благополучно на намеченное место.

 — В другой раз конь будет смелее и послушнее!

И Скобелев тотчас же повторил переправу. Конь поплыл спокойно и уже без сопротивления.

Перед последним его выездом из Минска Скобелев отдал все приказания для подготовки к концу августа в Могилеве опыта переправы через Днепр целаго отряда по военному составу из войск всех трех родов оружия.

Таким образом, еще юношею — Скобелев уже показывал то, чем он был впоследствии.

В 1864 году он посетил театр войны в Датскую кампанию, а через четыре года был назначен в Туркестан, где в 1869 году уже принимал участие в действиях генерала Абрамова на бухарской границе. В 1870 году М. Д. был назначен на Кавказ, а в 1871 году уже состоял при полковнике Столетове в Закаспийском крае, где произвел скрытую рекогносцировку к Саракамышу. Это не входило в виды кавказскаго начальства, вообще и впоследствии не особенно расположеннаго к молодому талантливому офицеру. Результатом было возвращение Скобелева в Петербург.

Об этом периоде его жизни рассказываются всевозможныя басни.

Разумеется, как кипучая, крупная натура, Скобелев не мог оставаться в благоразумных пределах будничной, мещанской морали; молодость брала свое, а бездействие, часто вынужденное, толкало в бешеную жизнь местной золотой молодежи, убивавшей избыток сил на кутежи, на выходки, иногда доходившия до невозможнаго. Тем не менее, большинство эпизодов, передающихся участниками этих оргий, разумеется, вымышлено, как вымышлены нс столько подлые, сколько просто глупые рассказы о том, как Скобелев — этот богатырь былинный — являлся в то время будто бы изнеженным и трусливым барченком. Все, что хотите, только не это. Разумеется, питерским хлыщам, являвшимся в Туркестан, глаза мозолил некогда их бывший товарищ, делавший такую быструю карьеру и ослеплявший даже привычных к опасностям людей львиною храбростью, отвагою легендарнаго витязя. Поэт войны и меча уже и тогда складывался в сильныя, резко намечавшияся формы. Часто ему приходилось испытывать мужество подчиненных ему людей, и нам помнится, с каким комическим негодованием передавал один из баловней петербургскаго режима эпизод, в котором и ему самому случилось участвовать. Дело в том, что раз в экспедиции Скобелеву на пути встретился заключенный в глиняныя стены и оставленный разбежавшимися сартами город. Скобелев, желая, вероятно, испытать, насколько он может положиться на храбрость только что прибывшаго к нему петербуржца, — поручает ему осмотреть этот город.

 — Вы мне дадите конвой?

 — Нет, поезжайте в одиночку!

 — Но там могут... — колебался тот.

 — Вы, значит, трусите?

Приезжий, желавший показать себя не со стороны одной яркости перьев, но и как храбраго молодчинищу, дал шпоры коню. Город он проскакал и, воротясь, доложил, что жителей нет.

 — Я это, душенька, знал и без вас! — засмеялся Скобелев.

 — Вот этого смеха я ему и до сих пор простить не могу. Помилуйте, за что он заставил меня испытать ужас одиночества в городе, предполагавшемся насе­ленным врагами?..

В пояснение к этому нужно прибавить, что Скобелев, разумеется, не задумался бы сделать тоже самое, если бы город не был оставлен, а жители его оказались на местах. В Алайском походе он делал и почище вещи — и не кричал о них, не рассказывал. Это было своего рода искусство для искусства, жажда ощущений. Спокойный формализм Петербурга — ненадолго мог удержать Скобелева. Орел в курятнике зачах бы или вырвался бы оттуда. В Коканде открылись военныя действия — он бросился в Среднюю Азию. «В 1873 году, командуя авангардом войск, действовавших против Хивы, М. Д. участвовал в делах под Итабаем, Ходжейли, Мангитом, Ильялами, Хошкудыром, Джананыком, Авли и Хивою, а также и в йомудской экспедиции. В августе того же года он произвел скрытую и опасную экспедицию к Ортакую. Уже тогда его встретил на поле боя Мак­Гахан и посвятил ему не одну самую задушевную и блестящую страницу своего описания Хивинскаго похода».

Через год после того мы уже видели Скобелева в южной Франции. Поехал он в Париж, но наскучив бездействием и заинтересовавшись партизанскими действиями карлистов, пробрался к Дон­Карлосу, оборонительныя действия котораго считал более достойными изучения, чем действия регулярной испанской армии. Тут он был свидетелем битв при Эстелье и Пепо­ди­Мурра. В данном случае Скобелев вовсе не являлся традиционным бонапартистом, для котораго все равно, где бы ни драться, лишь бы драться.  Он, как военный специалист, смотрел на это дело и брал свое, где его находил, вглядывался во все, что ему казалось полезным и заслуживающим более пристальнаго наблюдения. Оттуда в Париж он вернулся с парою попугаев, целою массою оружия и громадным количеством заметок и записок о партизанской горной войне, об обороне местностей не регулярной, а только что набранной из крестьян армией. «Мне надо было видеть и знать, что такое народная война и как ею руководить при случае». Враги Скобелева в данном случае обратили внимание на попугаев и упустили его наблюдения и заметки. Что же — всякому дорого свое!

Вслед за тем Скобелев, сначала в должности начальника кавалерии, а затем, как военный губернатор Ферганы и начальник всех войск, действовавших в бывшем Кокандском ханстве, принимал участие и руководил битвами при Кара­Чукуле, Махраме, Минч­Тюбе, Андиджане, Тюря­Кургане, Намангане, Таш­Бале, Балыкчи, Чиджи­Бай, Гур­Тюбе, Андиджане — второй раз, Асаке, Коканде, Янги­Арыке. Он же организовал и без особенных потерь совершил изумительную экспедицию, известную под именем Алайской*. Тут ему приходилось совершать горные переходы через перевалы Сары­Могук на высоте 18,000 футов и Арчат­Даван на 11,000 футах. В последнюю Турецкую войну, при переходе Балкан, он воспользовался опытностью в подобных походах и сумел не потерять ни одного солдата от мороза и метели там, где у других вымерзали целые полки и дивизии.

Скобелев в это время был известен только в Туркестане.

Наезжавшие оттуда люди «белой кости» — разочаровавшиеся в своих упованиях на георгиевский крест и столь же быструю карьеру, — бранили Скобелева, как только могли. Явилась оскорбительная, разумеется, по их мнению, кличка «победитель халатников».

 — Помилуйте, да разве может выйти что­нибудь из него? — сообщал мне один из таких.

 — Почему же?

 — Да ведь он со мной вместе в одном полку служил!

 — За что же вы полк свой оскорбляете?

 — Как так?

 — Да разве из вашего полка ничего хорошаго выйти не может?

 — Нет, не то... Но я вместе с ним кутил... Помилуйте, в Тифлисе мы петуха в пьяном виде подвергли смертной казни, с соблюдением всех предписанных на этот случай обрядов. И вдруг — герой, полководец, гений...

Я, разумеется, только расхохотался над этой наивностью.

Из моей книги видно, как здесь приняли победителя халатников.

Гении Краснаго села и звезды питерских зал столкнулись с настоящею боевою силою. Результатами этого были случаи, от которых М. Д. в первом периоде войны рыдал как ребенок.

Здесь, в этом кратком, даже слишком кратком наброске о его прошлом, мы не приводим рассказов о его деятельности в Турецкую войну — этому посвящена большая часть моей книги. По окончании войны Скобелеву недолго пришлось бездействовать. В Закаспийском крае тяжкая неудача постигла наш отряд, «руководимый неопытными начальниками». Поправить дело поручили Скобелеву, он блистательно выполнил это назначение. 12 января 1881 года — в то время, как благоприятели злорадствовали по поводу якобы неудач Скобелева, когда всюду расходились зловещия вести о том, что Скобелев в плену, что наши бегут из­под Геок­Тепе, — вдруг телеграмма принесла весть о падении крепости и полном разгроме этих легендарных богатырей­разбойников...

Удивительная жизнь, удивительная быстрота ея событий: Коканд, Хива, Алай, Шипка, Ловча, Плевна 18 июля, Плевна 30 августа, Зеленыя горы, переход Балканов, сказочный по своей быстроте поход на Адрианополь, Геок­Тепе и неожиданная, загадочная смерть — следуют одно за другим, без передышки, без отдыха.

Смерть неожиданная... Неожиданная для других, но никак не для него... Я уже говорил о том, как он не раз выражал предчувствия близкой кончины друзьям и интимным знакомым. Весною прошлаго года, прощаясь с д­ром Щербаком, он опять повторил тоже самое.

 — Мне кажется, я буду жить очень недолго и умру в этом же году!..

Приехав к себе в Спасское, он заказал панихиду по генералу Кауфману. В церкви он все время был задумчив, потом отошел в сторону, к тому месту, которое выбрал сам для своей могилы и где лежит теперь, непонятый в самой смерти.

Священник, о. Андрей, подошел к нему и взял его за руку.

— Пойдемте, пойдемте... Рано еще думать об этом...

Скобелев очнулся, заставил себя улыбнуться.

— Рано?.. Да, конечно, рано... Повоюем, а потом и умирать будем...

Прощаясь с одним из своих друзей, он был полон тяжелых предчувствий.

— Прощайте!..

— До свидания...

 — Нет, прощайте, прощайте... Каждый день моей жизни — отсрочка, данная мне судьбою. Я знаю, что мне не позволят жить. Не мне докончить все, что я задумал. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Ну, так я вам скажу: судьба или люди скоро подстерегут меня. Меня кто­то назвал роковым человеком, а роковые люди и кончают всегда роковым образом... Бог пощадил в бою... А люди... Что же, может быть, в этом искупление. Почем знать, может быть, мы ошибаемся во всем и за наши ошибки расплачивались другие?..

И часто, и многим повторял он, что смерть уже сторожит его, что судьба готовит ему неожиданный удар.

И это не было мимолетное, скоропроходящее чувство, легкое расстройство нервов. Напротив. Скобелев, как каждый русский человек, был не чужд тому внутреннему разладу, который замечается в наших лучших людях. Его постоянно терзали сомнения. Анализ не давал ему того спокойствия, с каким полководцы других стран и народов посылают на смерть десятки тысяч людей, не испытывая при этом ни малейших укоров совести, полководцы, для которых убитые и раненые представляются только более или менее неприятною подробностью блестящей реляции. Тут не было этой олимпийской цельности, Скобелев оказывался прежде всего человеком, и это­то в нем особенно симпатично. Очень уже не привлекателен даже гениальный генерал, для котораго ухлопать дивизию — то же, что закусить.

Это не ложная и пагубная сантиментальность начальников, чуть не плачущих перед фронтом во время боя. В такия минуты Скобелев бывал спокоен, решителен и энергичен, он сам шел на смерть и не щадил других, но после боя для него наступали тяжелыя дни, тяжелыя ночи. Совесть его не успокаивалась сознанием необходимости жертв. Напротив, она говорила громко и грозно. В триумфаторе просыпался мученик. Восторг победы не мог убить в его чуткой душе тяжелых сомнений. В безсонныя ночи, в минуты одиночества полководец отходил назад, и выступал на первый план человек, с массою нерешенных вопросов, с раскаянием, с мучительным сознанием того, какой дорогой, страшной цены требует неумолимый заимодавец судьба за каждый успех, в кредит отпущенный ею. Тысячи призраков сходились отовсюду с немым укором на безкровных устах — и недавний победитель мучился и казнился, как преступник, от всей этой массы им самим пролитой крови. Как кому, не знаю, а для меня такой живо и глубоко чувствующий человек гораздо выше каменных истуканов, для которых бой — математическая формула с цифрами вместо людей!