Том 1

От составителей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6
Свидетельница поэзии (П. Нерлер) . . . . . . . . . . . . . . . 9
Воспоминания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79
Об Ахматовой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 583
Моцарт и Сальери . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 783
Установка на чистую форму . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 838
Стихи Мандельштама для детей . . . . . . . . . . . . . . . . . 841
Мандельштам в Армении . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 843
Мое завещание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 847
Список сокращений . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 856
Список цитированных источников . . . . . . . . . . . . . . . . 858

Том 2

Смыслы и цели отчаявшейся Надежды
(Надежда Яковлевна Мандельштам — ее книги
и жизнь после них) (Ю. Фрейдин) . . . . . . . . . . . . . . . . 7
Вторая книга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29
Комментарий к стихам 1930–1937 гг. . . . . . . . . . . . . . 705
«В Петербурге мы сойдемся снова…» . . . . . . . . . . . . . 831
Кто виноват?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 839
Архив . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 843
Конец Харджиева . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 864
Академики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 874
Отец . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 878
Семья . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 891
Девочки и мальчик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 894
Кличка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 896
Люсаныч . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 903
Передышка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 910
Не по плечу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 915
Предыдущий лошаденок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 926
О скудости и богатстве . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 931
Источники информации . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 939
Италия Мандельштама . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 947
Предисловие к книге: Osip Mandelstam.
Poems chosen and translated by James Greene.
London: Paul Elek . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 949
Стихи о Грузии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 951
Биографическая канва . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 953
Фрагменты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 964
Администрации Принстонского университета . . . . . . . . 997
Издания Мандельштамовского общества . . . . . . . . . . . 1000

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой…
О. Мандельштам
Милый, милый, как соскучилась…
Н. Мандельштам
Вы, Наденька, очень умная женщина
и очень глупая девчонка…
С. Клычков

СВИДЕТЕЛЬНИЦА ПОЭЗИИ
Очерк жизни и творчества
Надежды Яковлевны Мандельштам

Наденька Хазина родилась 18/30 октября 1899 года в Саратове…
Надежда Яковлевна Мандельштам умерла 29 декабря 1980 года в Москве…
Долгая, отчаянно трудная и неслыханно
счастливая жизнь!..

I
ПЕРЕЖИТОЕ
Саратов и Киев. Семья
…Родилась Надя Хазина в купеческо-губернском Саратове, последним ребенком в семье. Квартировали в доме Жаркова, что на Большой Воздвиженской, недалеко от реки, а когда дети подросли, то переехали немного повыше, на Малую Казачью
…Отец, Яков Аркадьевич Хазин, высокий, прямой и кареглазый, носил сюртуки одинакового покроя и звал свою пепельноволосую младшую дочку почему-то «рыжиком», возможно, потому, что в младенчестве у нее были рыжие волосы. Сын кантониста и убежденный атеист, он, под влиянием семейной кухарки Дарьи (она же нянька Н. М., водившая ее по храмам), исправно соблюдал православные посты. Из двух своих дипломов Санкт-Петербургского университета — математического
и юридического — больше любил первый, но для жизненного употребления выбрал второй — за то, что лучше кормил. И не ошибся: молодой и блестящий юрист, присяжный поверенный и адвокат, он неплохо зарабатывал.
В 1902 году, когда в провинциальном Саратове на Волге ему стало тесно, он со всем своим разросшимся семейством перебрался на Днепр — в Киев. От Саратова, а точнее от Волги, на всю жизнь осталась неодолимая кулинарная страсть к осетрине и еще своеобразная смесь барства с кротостью и скупостью (его любимая шутка: «У меня нет богатого отца»).
Яков Аркадьевич был человеком мягким и податливым, любил присесть на корточки и раздвинуть руки, чтобы сразу обнять всех вернувшихся с прогулки детей. У него, вспоминала дочь, «не было повелительных интонаций». Тем не менее перед ним «поджимали хвосты» ее будущие нахалы друзья — и поэты, и художники, и артисты с их подругами. Сам же он выделял в ее «табунке» братьев Маккавейских, Владимира и Николая, чей отец Николай Корнильевич Маккавейский, знаток топографии Страстей Христовых, преподавал на кафедре пастырского богословия и педагогики Киевской духовной академии.
С зятем Яков Аркадьевич был ровен и дружен, а тот любил послушать его рассказы, а весной 1929-го даже собирался написать по их канве четырехлистную повесть «Фагот»: «В основу повествования положена “семейная хроника”. Отправная точка — Киев эпохи убийства Столыпина. Присяжный поверенный, ведущий дела крупных подрядчиков, его клиенты, мелкие сошки, темные люди — даны марионетками, — на крошечной площадке с чрезвычайно пестрым социальным составом героев разворачивается действие эпохи — специфический воздух “десятых годов”. Главный персонаж — оркестрант киевской оперы — “фагот”. До известной степени повторяется прием “Египетской марки”: показ эпохи сквозь “птичий глаз”.
Отличие “Фагота” от “Егип‹етской› марки” — в его строгой документальности, — вплоть до использования кляузных деловых архивов. Второе действие — поиски утерянной неизвестной песенки Шуберта — позволяет дать в историческом плане музыкальную тему (Германия)»

В конце жизни, бросив адвокатуру, ставшую в новых условиях не слишком практикабельной, он вновь переключился на свою «первую любовь» — математику, всю жизнь остававшуюся его тайной и недостижимой мечтой.  Все приговаривал: «Больше шестнадцати часов в сутки я работать не могу» . Умер Яков Аркадьевич Хазин 8 февраля 1930 года. Младшая дочь унаследовала от отца роскошный математический лоб, а от матери — поразительно красивые пепельные волосы («седенькие») и чистую кожу. И от обоих — прекрасно подвешенный и очень острый язык.
…Вера Яковлевна Хазина числилась по иудейскому вероисповеданию. С мужем она, возможно, познакомилась еще в Петербурге, когда училась на врача на Высших женских медицинских курсах при Медико-хирургической академии, первых в России . Но поженились они, — спасаясь, по-видимому, от давления собственных мишпух , — во Франции . В голодный 1891 год ее как дипломированного врача посылали на помощь голодающим крестьянам Поволжья. Но после Саратова она уже не работала по специальности — следила за домом и разросшимся семейством. «Она была крошкой ‹…›, не доходила ему до плеча, а помещалась где-то под локтем. Оба они до революции были чересчур полные. У отца это не бросалось в глаза из-за роста, а мать казалась просто шариком. Она ездила за границу лечиться от полноты, но ничего не помогало, потому что ели мы по-русски — обильный московский стол с селянками, пирогами, расстегаями».
21 мая 1934 года, ликвидировав комнату в Киеве и распродав мебель, Вера Яковлевна приехала в Москву — «доживать жизнь с зятьком и дочкой, которые наконец-то обзавелись квартирой. Никто не встретил ее на вокзале, и она была злой и обиженной. Но все эти чувства испарились в тот миг, когда она узнала об аресте О.М. Тут в ней проснулась либеральная курсистка, знающая, как относиться к правительству и арестам». Пока зять и декабристка-дочь отбывали сталинское «чудо о Мандельштаме» — высылку в Чердынь и ссылку в Воронеже, теща стерегла их квартиру в Нащокинском и подушку со стихами зятя. Когда О.М. арестовали, она оставалась единственным представителем «семьи», прописанным в мандельштамовской квартире. Но была она только съемщицей в квартире зятя: кооператив как бы «сдал» ей одну из двух его комнат сроком на пять лет, начиная с 15 февраля 1939 года. С середины 1937 года Вера Яковлевна с дочерью почти не виделась:  пребывание Н. М. в Москве, не говоря об О.М., могло быть — и было — только нелегальным. Но война объединила мать и дочь вновь. Проскитавшись с дочерью по уз-
бекско-казахским степям и пустыням, Вера Яковлевна за эвакуацию так изголодалась и ослабела, что впала в детство, говорила и думала только о еде. И уже после того, как самое трудное было позади и они вместе попали в Ташкент, где были и А. Ахматова, и Надин брат Женя с женой, она тихо умерла 17 сентября 1943 года. Вскоре после ее похорон Е. Я. Хазин с женой уехали в Москву: им, как и А. Ахматовой, пришел «вызов» от Союза писателей.
…Отрочество и юность Н. М. прошли в Киеве. Сначала Хазины поселились в доме № 10 по Большой Васильковской 12, затем жили в доме № 25 по Рейтарской 13. А в 1911 году они переехали еще раз — в дом № 2 по Институтской улице, угловой по Крещатику, — прямо напротив городской думы. Надя была четвертым и последним ребенком в семье: двое старших были голубоглазыми, а двое младших — кареглазыми. Самой старшей была сестра Аня, родившаяся в 1888 году.
Она жила в Петрограде, нищей приживалкой в квартире папиного брата, и умерла от рака в июне 1938 года, в один год с О.М. и его отцом.
Это удивительно, но обоих Надиных братьев звали в точности так, как и двух мандельштамовских, — Шура и Женя!
Свой бойцовский характер Надя закаляла в непрестанных битвах и драках с братьями, так и норовившими поиграть ею в футбол или посадить на шкаф. Братья были погодками, 1892 и 1893 гг. рождения, причем Шура родился в самый последний день «своего» года — 31 декабря. Уклонившись от петлюровской мобилизации, оба добровольно пошли в Белую армию. Старший, Александр, — кажется, самый любимый — выпускник Первой киевской гимназии и петербургского юрфака, бежал от большевиков на Дон и предположительно погиб уже в 1920 году. Кто-то, по слухам, видел его в Константинополе, но когда бы и так — из эмиграции никаких признаков жизни он не подавал. Средний, Женя, и родился и умер на шесть лет раньше Н. М. Как и Шура, был в Белой армии. Скрывая свое белогвардейское прошлое, с трепетом дожил в Москве до 80 лет.
Страх разоблачения хотя и сделал его «самым сдержанным и молчаливым человеком на свете», но нисколько не мешал той реальной помощи, которую он всегда и без промедления оказывал своей Надьке и ее опальному мужу-поэту. Это у него, на Страстном, 6, всегда, если было нужно, она останавливалась, и это ему, Женьке, она всегда могла доверить любые — в том числе самые деликатные — поручения, связанные с Осиным архивом или Осиной книгой: так что вполне логично, что секретарем первой комиссии по мандельштамовскому наследию был именно он.
Обе братнины жены — и Сонька (Софья Касьяновна Вишневецкая), и Ленка (Елена Михайловна Фрадкина) — были подругами Н. М. из их безбашенного киевского «табунка», обе — театральные художницы из круга Экстер — Мурашко, к тому же часто и соавторши. Обе, вместе с Н. М. и Любой Козинцевой, женой Эренбурга, и еще другими, истово оформляли массовые революционные торжества в Киеве к Первомаю 1919 года. Сонька приехала в Москву почти одновременно с Н. М.
(в 1921 году) и устроилась в таировский Московский Камерный театр. В 1924 г. она ушла от Е. Я. Хазина к Николаю Адуеву, поэту-конструктивисту, в доме которого держала что-то вроде салона. Но вскоре колобок покатился дальше, и она стала женой Всеволода Вишневского, самого идейного и благополучного советского драматурга. В 1941 году она и сама вступила в партию, в 1951-м — за оформление спектакля Вишневского «Незабываемый 1919-й» — даже стала лауреатом Сталинской премии второй степени. К чести этой семьи, Вишневские регулярно посылали Мандельштаму в Воронеж деньги. Ленка доучивалась уже в Москве во ВХУТЕМАСе — у Кончаловского и Лентулова. Как с «невесткой» у Н. М. были с ней непрекращающиеся проблемы. Младших брата и сестру, Женьку и Надьку, связывала нежная дружба, омраченная лишь однажды — перед смертью матери. Когда оба состарились и у Н. М. завелись деньги, она охотно и много помогала Е. Я. Хазину с добыванием редких лекарств и даже с публикациями статей и книги . В 1974 году его не стало.
…В детстве Надя много болела, и в 1905–1914 годах родители не раз вывозили ее лечиться в Европу — в Швейцарию, где она прожила два года, Германию,  Францию, Италию, даже в Швецию. Благодаря этим поездкам и гувернанткам она овладела французским и немецким языками, а заодно и английским.
В Киеве она окончила Киевскую женскую гимназию Аделаиды Владимировны Жекулиной — лучшую в городе. Она находилась в доме 26 по Большой Подвальной 21; позднее для жекулинских гимназии и высших курсов было выстроено специальное здание на Львовской, 27 а. Занятия шли по программе, разработанной для мужских гимназий, преподавали отличные педагоги — своих питомиц Жекулина приуготовляла к взрослой самостоятельной жизни.
Сохранился листок с записью о поступлении Н. Хазиной в гимназию: пятерки по Закону Божьему, по русскому и немецкому языкам, четверка по математике. Успеваемость в старших классах была скромней: по одной только истории неизменные пятерки. Гимназисткой она однажды видела царский проезд. Глядя на царевича и четырех царевен (средняя, Мария, была ее ровесницей), она вдруг осознала, что сама «гораздо счастливее этих несчастных девчонок: ведь я могу бегать с собаками по улице, дружить с мальчишками, не учить уроков, озорничать, поздно спать, читать всякую дрянь и драться — с братьями, со всеми, с кем захочу… С боннами у меня были очень простые отношения: мы чинно выходили из дому вместе, а затем разбегались в разные стороны — она на свиданье, а я к своим
мальчишкам — с девочками я не дружила — с ними разве подерешься как следует! А эти бедные царевны во всем связаны: вежливы, ласковы, приветливы, внимательны… Даже подраться нельзя… Бедные девочки!» («Девочки и мальчик»).
Между 8 ноября 1917 и 20 мая 1918 года и, несомненно, по настоянию отца Н. М. проучилась два неполных семестра на юридическом факультете Киевского университета Святого Владимира. Подбить ее на до́льше было уже нельзя, отцовы ремесло и хлеб ее решительно не прельщали.
В 1918–1919 годах она входила в круг (по ее выражению — «табунок») киевской богемно-артистической молодежи, по определению революционной и экстремально левой. Все же заметим, что «табунок» этот — в воспоминаниях Н. М. — этимологическое производное от «потравы»: леваки в искусстве делали примерно то же, что большевики в политике и общественном устройстве. Членами «табунка» были А. Тышлер, Б. Лившиц, А. Дейч, М. Эпштейн и др. Сама Н. М. занималась живописью
в студиях Александры Экстер и Александра Мурашко 26, но училась и у неоклассика М. Л. Бойчука 27, впрочем также из круга Экстер.
На протяжении всей жизни Н. М. обращалась на «ты» лишь к друзьям своей киевской молодости, к «жеребцам» и «кобылкам» из этого табунка, да еще к Эренбургу, тоже «киевлянину», но не коренному. Ко всем остальным своим взрослым знакомым и собеседникам (а их было превеликое множество за ее долгую жизнь, в том числе и куда более близкие, например Кузин) Н. М. обращалась исключительно на «вы», ибо «Вы» с большой буквы она категорически не писала.
Так же поначалу обращалась она и к Мандельштаму — своему «братику» и «дружку», но все-таки не киевлянину…

СМЫСЛЫ И ЦЕЛИ
ОТЧАЯВШЕЙСЯ НАДЕЖДЫ
Надежда Яковлевна Мандельштам —
ее книги и жизнь после них

1
Для меня невозможно, даже мысленно, произнести: «Надежда Мандельштам», поэтому здесь используется сокращение «Н.Я.» — Надежда Яковлевна. Так обычно звали ее все, кто с нею общался. Последние пятнадцать лет в своей чудом появившейся новой квартире она принимала гостей, приходивших поздравить ее с очередным днем рождения, два дня подряд — 30 и 31 октября. Тридцатого приходили те, кто знал и помнил, что в XIX веке, переходя со «старого стиля» на «новый»,
нужно прибавлять не тринадцать дней, как в ХХ веке, а только двенадцать. Обычно это были друзья прежних лет, их дети, а иногда и внуки. Назавтра собирались те, кто об этом не помнил, не знал точного года рождения «новорожденной», а просто механически прибавлял к 18-му октября тринадцать дней, получая тем самым тридцать первое. Н.Я. была рада и тем и другим.
Также регулярно отмечались именины Н.Я. (30 сентября — Вера, Надежда, Любовь и Софья). Про свои именины Н.Я. упоминает в «Комментарии к стихам 30-х годов», рассказывая о стихотворении «Куда как страшно нам с тобой…». В нем есть строчки: «А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом…» Тетушка Н.Я., жившая в Тифлисе, испекла к ее именинам ореховый пирог. Таким образом, стихотворение О.М. датируется тридцатым сентября 1930 года. Через месяц Н.Я. было бы тридцать один: позади — десять и впереди — восемь лет жизни возле одного из лучших поэтов ХХ в.
Еще при жизни О.М., с начала 1930-х годов, Н.Я. взяла на себя заботу о творческом архиве поэта, особенно актуальную в связи с тем, что произведения 1930-х — «Четвертая проза», «Разговор о Данте», большинство написанных в Москве (и уж тем более в воронежской ссылке) стихов оставались неопубликованными. После гибели О.М. она стала заниматься этим активно и целенаправленно, как занимаются главным делом всей своей жизни: заучивала наизусть стихи и прозу, копировала их от руки, раздавала списки доверенным друзьям, хранила оригиналы у друзей и родных. В 1956 году, благодаря содействию В.М. Жирмунского, Н.Я. защитила кандидатскую диссертацию по романо-германской филологии. В 1956 г. добилась реабилитации О.М. по его последнему делу, создания Комиссии по литературному наследству и решения об издании стихов в Большой серии «Библиотеки поэта». Составителем однотомника, по ее настоянию, стал Н.И. Харджиев, которому Н.Я. передала весь сохранившийся у нее поэтический архив О.М.
Попытки Н.Я. через Союз писателей вернуть себе московскую прописку и жилье не увенчались успехом. Благодаря хлопотам друзей, в первую очередь Фриды Абрамовны Вигдоровой и Натальи Ивановны Столяровой, Н.Я. удалось восстановить московскую прописку, а в 1965 году получить кооперативную квартиру. Дом Н.Я. стал неформальным центром отечественного и зарубежного мандельштамоведения.
К этому времени она завершила работу над книгой «Воспоминания» и в 1966 году через американского слависта Кларенса Брауна передала рукопись на Запад. Одновременно завязала связи с зарубежными издателями Собрания сочинений О.М. и передала им для публикации не изданные при жизни поэта прозу и письма. Предоставила материал для отечественных публикаций, архивных и текстологических исследований (их осуществляли В.М. Борисов, С.В. Василенко, А.А. Морозов, И.М. Семенко, Ю.Л. Фрейдин и др.). В 1966 году умирает Анна Ахматова, и Н.Я. начинает писать свою вторую книгу.
Сначала книга мыслится ею как реквием по старшей подруге. Но что-то меняется вокруг… И хотя времена как будто «вегетарианские», не расстреливают, «ни за что» не сажают, но говорить по-прежнему приходится с оглядкой, в ванной комнате при включенной воде, новые знакомые подозрительны. И Н.Я. думает, что не дожить ей до издания на родине своей собственной книги, что не успеет она увидеть советского томика стихов Мандельштама.
В 1966 году, после смерти Ахматовой, Н.Я. написала посвященный ей большой мемуарный некролог, материалы из которого частично и в переработанном виде вошли во «Вторую книгу». Через полгода после смерти Н.Я., разбирая (по праву и обязанности одного из наследников и всеми признанного душеприказчика) ее бумаги в ящиках комода-секретера — ведь письменного стола не было и в помине, — я обнаружил многостраничную машинопись без заглавия, явно соотносимую по
времени с кончиной Анны Андреевны. Многое перекликалось с главами «Второй книги».
Сразу вспомнилось брошенное вскользь замечание нашей общей с Н.Я. приятельницы, из которого следовало, что «Вторая книга» сперва задумывалась иначе, чем это стало в окончательном тексте. Видимо, Н.Я. оставила среди своих бумаг отброшенный первый вариант начала, хотя в принципе решительно избавлялась от всего лишнего. В частности, почти не хранила писем, которые получала. Кроме, конечно, писем О.М. Но и их, отдавая для публикации в 3-м томе «американки», она  последовательно освобождала от лишних «нежностей»: «Это пусть печатают, когда меня не будет». В конце 1966 года Н.Я. написала заметку «Мое завеща-
ние», которую одно время рассматривала сначала как заключительную часть «Воспоминаний», но затем придала ей самостоятельный характер.
В 1967 году, разочаровавшись в перспективах многократно откладывающегося издания тома стихотворений в «Библиотеке поэта», недовольная тем, что Н.И. Харджиев не посвящал ее в детали составительской и текстологической работы, и опасаясь утратить контроль над переданными ему рукописями, Н.Я. потребовала их возврата. Преодолев встреченное ею при этом некоторое сопротивление Харджиева и возмущенная поведением былого верного товарища многих трудных лет, она разорвала с ним всякие отношения. Написав две обличительные заметки («Архив» и «Конец Харджиева»), Н.Я. не стала их публиковать. Полученные от Харджиева материалы Н.Я. передала Ирине Михайловне Семенко, которая приступила к последовательной текстологической работе над рукописями стихов.
Обсуждая с Семенко ход ее исследований текстологии стихов О.М. 1930-х годов, Н.Я. возвратилась к замыслу 1967 года составить собственный комментарий к стихам этого периода, чтобы систематизировать в нем реалии, обстоятельства создания произведений, обосновать собственные текстологические решения. Она включила в него то, что помнила про обстоятельства создания стихотворений, излагала некоторые свои суждения по их поводу, в том числе и полемические. Многое из этого уже было раньше сказано ею в разных главах «Воспоминаний» и «Второй книги». Сам «Комментарий» она считала не вполне доработанным из-за текстологии стихотворений (у нее уже не было сил и желания возвращаться к текстологической работе), а также из-за неуверенности в датировке стихов и порядке их следования — обстоятельство, которому она, вслед за самим поэтом, придавала очень большое значение.
К 1970 году она завершила работу над этим комментарием, предназначая его первоначально для Ирины Михайловны Семенко, а затем и для других мандельштамоведов, но не для печати. Ввиду того что план передачи архива на Запад не встретил одобрения со стороны части близкого окружения, Н.Я.,
не считая возможным держать его дома, передала архив на временное хранение мне. С помощью Владимира Александровича Вальтера, отца Елены Владимировны Пастернак, и Владимира Дмитриевича Познанского, моего кузена, были изготовлены фотокопии архивных материалов. Весной 1973 года при посредстве Степана Николаевича Татищева, культурного атташе посольства Франции в Москве, друга и коллеги Никиты Алексеевича Струве, Н.Я. отправила архив О.М. на Запад. Он попал сначала во Францию к Никите Струве, а спустя несколько лет в Принстонский университет.

Последнее десятилетие Н.Я. жила в ожидании ареста и в надежде, что ее возраст и громкая известность удержат власти от этого шага. Она написала несколько отдельных заметок (главки «Отец», «Семья», «Девочки и мальчик», «Академики», «Кто виноват?»), предназначая их для следующей — «Третьей книги», работу над которой она, впрочем, не очень-то рассчитывала завершить.
Внучка кантониста, дочь православного еврея, крещенная в младенчестве, Н.Я. к седьмому десятилетию своей жизни вернулась к активному исповеданию  православия. Ее духовным отцом стал о. Александр (Мень). Прихожанки его храма, молодежь, по возрасту годившаяся Н.Я. во внуки, стали опекать одинокую больную старуху, а во время болезни несли круглосуточное дежурство у ее постели. Н.Я. умела дружить с ними, заботиться о них, и их трогательная опека меньше всего на-
поминала монастырское служение — Н.Я. умела располагать к себе друзей.
Пережив Осипа Эмильевича на 42 года и 2 дня, Надежда Яковлевна тихо скончалась утром 29 декабря 1980 года. На следующий день после кончины ее тело было насильственно вывезено из квартиры, где собрались друзья почтить ее память, и под милицейским конвоем отправлено в морг. Похороны Н.Я. вылились в траурную демонстрацию. Оперативные работники, своей разухабистой и даже демонстративной веселостью легко выделявшиеся в собравшейся разновозрастной горестной толпе, не вмешивались и не мешали петь традиционное «Святый Боже, святый крепкий…». На кладбище гроб несли на руках по щиколотку в январском снегу.
Хоронили великую вдову великого русского поэта. Все читали ее книги, переживали страх и ужас ее — и своей — эпохи и знали, в чем она видела смысл каждой жиз-
ни. В исполнении «завета предков», того самого, что изложен был уже в Декалоге, в постоянном — сколько хватает сил — служении тому Высшему, что на самом деле всем хорошо известно, но что так трудно помнить и соблюдать. И совсем невозможно, если забывать о своих несовершенствах и не пытаться стремиться по мере сил к этому Высшему.
Великая поэзия и великая проза, а также простая повседневная жизнь учат этому всех, кто желает учиться. Согласно воле Н.Я., скульптор Дмитрий Михайлович
Шаховской установил над ее могилой на Кунцевском кладбище деревянный крест, а рядом гранитный кенотаф — памятный знак Осипу Мандельштаму.

2
Надежда Яковлевна прожила долгую сложную жизнь в труднейшую эпоху в истории нашей страны. Сохранение стихов Мандельштама и памяти о нем и о своем времени было основным внутренним содержанием и одушевляющей целью последнего полувека ее сознательного существования. Эту задачу ей удалось выполнить. Ее книги стали памятником им обоим, их, а следовательно, и нашей эпохе.
Удивительно было, глядя на нее, сознавать, что эта хрупкая, больная, старая женщина — человек, выдержавший страшные испытания, достигший всех поставленных целей, придавший и своему и нашему существованию особый смысл. Надежда Яковлевна Мандельштам останется в истории русской культуры ХХ века в нескольких ипостасях. Прежде всего как жена, спутница, собеседница, переписчица одного из великих поэтов Осипа Мандельштама, разделившая с ним ссылку, тяготы и опасности его последних поднадзорных лет. Без ее любви, заботы, помощи и поддержки трудно представить все мандельштамовское творчество три-
дцатых годов, по мнению многих — вершинных в творчестве поэта.
После гибели Мандельштама она тридцать с лишним лет берегла от уничтожения оставшиеся рукописи, учила наизусть, переписывала от руки и раздавала верным друзьям его стихи и прозу на случай, если ей не приведется дожить до их издания. В сущности, произведения Мандельштама, стоящие у нас на полках, дошли до нас по большей части благодаря усилиям Н.Я. Мандельштам.
Она сделала то, что делали вдовы репрессированных и незаслуженно забытых писателей — Сергея Клычкова, Михаила Булгакова, Исаака Бабеля и многих, многих других. Как писал Бродский, вдовы загубленных поэтов, писателей, художников могли бы составить целый профсоюз.
К середине 1960-х, когда основные произведения Мандельштама, Гумилева, Цветаевой, Ахматовой и Пастернака, уже были изданы на Западе и тем самым стало невозможно уничтожить память об этих людях и предать забвению их творчество, Н.Я. уже работала над мемуарами. У нее не было собственного жилья, она жила в гостях у друзей или в съемных комнатах и продолжала работать с изнурительными нагрузками, обычными для наших вузов. Темой ее книги стала жизнь поэта, постоянно подвергавшегося травле советской критикой, отправленного сначала в ссылку, а затем в лагерь на верную гибель за антисталинское
стихотворение, — редкий случай, когда на сакраментальный вопрос «за что?» можно дать положительный ответ: за 16 запомнившихся строк:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей.
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
В других случаях вопрос «за что?» считался неприличным: никто не знал за что. Думали: «ни за что», «по ошибке». Н.Я. вспоминает, как сердилась Ахматова, когда при ней спрашивали: «За что?» («За что взяли такого-то?») — «За что, за что… А как всех — ни за что!»
Смерть «кремлевского горца» спасла жизнь, а постепенно и вернула свободу сотням тысячам соотечественников. Люди стали возвращаться из лагерей и ссылок в «большую зону», как называли тогда жизнь вне тюрем и лагерей. Тут ведь тоже существовало множество ограничений, а главное, не пропадал страх — и прежде всего страх, что все еще может вернуться обратно, страх разговаривать, обмениваться мыслями, страх писать в письмах что-то помимо повседневных нужд, да и то осторожно, чтобы не обвинили в охаивании жизни. Порою бывшие лагерники, вернувшиеся на волю, говорили, что в лагере им говорилось и думалось намного свободнее. Атмосфера тотального страха и тотальной пропагандистской лжи порождала всеобщее недоверие. В стране началась оттепель, действительно, Хрущев сделал доклад о культе личности. В то же время демонстрация рабочих в Восточном Берлине, недовольных невыгодными тарифами и опустевшими прилавками, была сурово пресечена, восстание 1956 года в Венгрии было жестоко подавлено. Организаторов независимых студенческих журналов исключали из вузов и высылали из
городов.
Деятелям литературы и искусства было заявлено, что ни о какой свободе творчества речи быть не может. Зарубежное издание романа Пастернака «Доктор Живаго» и последующее присуждение писателю Нобелевской премии повлекло за собой государственного масштаба бесстыдную травлю одного из лучших русских поэтов. И, несмотря на это, похороны Пастернака вылились в многолюдную молчаливую демонстрацию тех, кто был не согласен с официальным шельмованием поэта и с цензурным запретом, наложенным на его роман.
Известно, что, работая над «Воспоминаниями», Н.Я., затвердившая наизусть практически все стихи и основную прозу О.М., перечитывала читанные им и явно повлиявшие на его миросозерцание книги — «Столп и утверждение истины» о. Павла Флоренского, труды Владимира Соловьева, Бердяева, о. Сергия Булгакова. И более поздние, которых О.М. уже прочесть не мог, — Франка, Мартина Бубера, владыки Антония (Блюма), одну из проповедей которого Н.Я. перевела с английского и анонимно пустила в самиздат, а также первые произведения отца Александра (Меня), ставшего ее духовным отцом…
В стране между тем многое менялось. И перемены одновременно шли в разных, порою противоположных направлениях.
Постепенно сворачивалась непрочная «оттепель». Но и росло число читателей самиздата. Книгу стихов Мандельштама никак не решаются издать, а за рубежом выходит двухтомное, а потом и трехтомное собрание его стихотворений и прозы. Растет массовый интерес к поэзии. У любителей стихов есть переписанные или перепечатанные на машинке не изданные в стране стихи Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой… Само писание стихов становится чуть ли не общим
поветрием, как было в начале ХХ века. Поэтические вечера собирают сотни слушателей в Политехническом музее и тысячи — на стадионе в Лужниках.
На площади Маяковского, у памятника «лучшему поэту советской эпохи», летними вечерами собирается молодежь читать и слушать стихи. Большинство стихов не проходили, а может, и не могли бы пройти советскую цензуру. Эти собрания молодых стихотворцев и любителей поэзии разгоняют с помощью милиции.
В 1965 году за псевдонимную публикацию за рубежом неподцензурных литературных произведений арестованы, затем преданы суду Даниэль и Синявский. Начинаются общественные протесты против дела Даниэля и Синявского; Александр Гинзбург собирает и передает за рубеж «Белую книгу» с материалами процесса, за это арестовывают и предают суду его и его помощников — Галанскова, Добровольского и Лашкову. Слава Солженицына — в СССР и за рубежом — дости-
гает апогея, и тут же начинается его травля.