Содержание

Глава I. Детство во Франции 13
Глава II. Отрочество в Англии, юность в Германии 20
Глава III. Первый роман 36
Глава IV. Светская жизнь в эвардианскую эпоху 60
Глава V. Мужчины и женщины. Романы и пьесы 90
Глава VI. Успех 106
Глава VII. Сью и Сири 120
Глава VIII. Война. Женитьба. Петроград 137
Глава IX. Малайзия 171
Глава Х. Ява. Бирма. Нью-Йорк. Лондон 185
Глава XI. Вилла на Ривьере 197
Глава XII. «Пора диктовать жизни свои правила» 215
Глава XIII. Будни виллы «Мореск» 243
Глава XIV. 60-летие. Подведение первых итогов 268
Глава XV. Вторая мировая 309
Глава XVI. В Америке в годы войны 329
Глава XVII. Предпоследнее десятилетие 360
Глава XVIII. После восьмидесяти 395
ГЛАВА XIX. Смерть на земле 429

От автора

В ноябре 1957 г., когда Сомерсету Моэму было 83 года, он послал одному своему другу письмо, в котором писал: «Пожалуйста, не сочтите меня невежливым, но я терпеть не могу, когда публикуют мои письма. В своем завещании я специально распорядился, чтобы мои душеприказчики пресекали их публикацию. Я прошу всех, у кого есть мои письма, уничтожить их». Многие газеты распространили этот призыв Моэма, сопроводив его комментариями. В них говорилось, что когда такой знаменитый писатель как Моэм просит своих корреспондентов уничтожить его письма, это, несомненно, приведет к обратному результату. 17 ноября 1957 г. «Филадельфиа инкваэрер» писала: «Сомерсет Моэм предпринял самые эффективные шаги, чтобы его письма были сохранены для потомства. Мы не думаем, что Моэм невежлив, — он весьма предусмотрителен. Начиная с сегодняшнего дня сожжение любого письма Моэма будет рассматриваться как событие. А не сожженные письма будут долго обсуждаться, когда публику начнут обносить пирогами и пивом*».
Моэм не был предусмотрителен. Он искренне желал, чтобы его письма были уничтожены. Они представляли угрозу его благостному образу, над созданием которого он работал на протяжении многих лет и который хотел оставить последующим поколениям. В уничтожении нелестных свидетельств он видел способ воздействовать на потомков. Его последнее завещание от 9 июля 1964 г. подтверждает это. «Я настаиваю, чтобы не было никаких биографий, никаких публикаций моих писем, и чтобы мои душеприказчики и доверенные лица не давали разрешения на подобные публикации и не оказывали никакой помощи тем лицам, которые захотят или попытаются их осуществить. Я со всей серьезностью и искренностью прошу каждого, у кого есть мои письма, уничтожить их».
Сам Моэм принялся тогда за уничтожение писем таких своих корреспондентов, как Литтон Стречи и Уинстон Черчилль. Вместе со своим секретарем Аланом Серлом он осуществил в 1958 г. целую серию «ночных всесожжений» в огромном камине в гостиной виллы «Мореск». Кипы писем были брошены в огонь вместе с некоторыми рукописями Моэма. Серл с ужасом смотрел, как множество ценных манускриптов обращается в дым, безуспешно пытаясь спасти хотя бы некоторые из них. Выходя к завтраку после каждой такой ночи, Моэм потирал руки и говорил Серлу: «Отлично поработали. А теперь давай-ка сожжем все, что ты спрятал под диваном».
Моэм, с любопытством вглядываясь в дела человеческие, не хотел, чтобы совали нос в его собственные дела. Что было ему скрывать? Почему пошел он на такие крайние меры? Питавший слабость к детективным историям, он превратил свою жизнь в одну из них — но зачем? Эти вопросы заставили меня написать настоящую книгу.
При жизни Моэма было предпринято несколько попыток написать его биографию. Беннет Серф, будучи главным редактором издательства «Рэндом хаус», хотел, чтобы С.Н.Берман написал книгу о своем друге Моэме, рассчитывая, что она будет так же популярна, как и его книга о торговце антиквариатом Дювине. 2 июня 1952 г. Берман известил об этом Моэма в шутливом тоне, дав ему возможность ответить в том же духе и тем самым смягчить отказ:
«Недавно, когда я читал исправленный вариант «Дона Фернандо», я наткнулся на одну мысль, хотя и высказанную вами, но показавшуюся мне, тем не менее, глубокой: если о любом человеческом существе рассказать всю правду, он неизбежно предстанет как злостный преступник. Я в это верю и потому не буду делать никаких попыток описать вашу жизнь, даже если вы согласитесь на это. С другой стороны, я бы, конечно, охотно что-нибудь приврал… и, если мне позволено будет провести полгода или год, общаясь с Эдвардом (одним из слуг Моэма. — Т.М.), я готов с вами рассмотреть этот вопрос».
Моэм ответил, что не станет рассматривать этот вопрос, так как в любом случае не будет сказана правда.
Десять лет спустя Берман сообщил У.А.Джексону, хранителю библиотеки в Гарварде, что он все еще думает написать книгу о Моэме. Джексон ответил: «Если вы сможете сказать о нем всю правду, это будет куда сильней, чем любой из его рассказов».
Но Берман передумал. 4 сентября 1963 г. он писал Джексону: «Я принял решение, по совету У.Шона, редактора «Нью-Йоркера», не браться за книгу о Моэме. Вся эта история, как вы и предполагали, страшна и жалка, и, как сказал Шон, незачем тратить на нее два года».
При жизни Моэма писать его биографию брались два человека. Первый — Ричард Корделл, начавший переписываться с Моэмом в 1928 г. и опубликовавший в 1937 г. очерк творчества Моэма со вступительной биографической главой. Моэм одобрил эту работу и согласился прочесть корректуру, с тем чтобы исправить или подтвердить изложенные в ней факты. Под таким предлогом он мог вводить в заблуждение Корделла, снабжая его ложной информацией. Корделл, к примеру, никогда не подозревал, что Моэм был гомосексуалистом. «Я был совершеннейшим простаком», — признавался он впоследствии. Когда Корделл в 1954 г. сообщил Моэму, что хочет написать его подробную биографию, Моэм ответил:
«В США и Англии есть по меньшей мере 11 человек, желающих написать мою биографию. Некоторые из них просили моего согласия. Я неизменно отказывал. Я прекрасно знаю, что не могу запретить это кому бы то ни было, но, поскольку в распоряжении авторов никогда не будет больше фактов, чем те, что они извлекут из моих книг и рассказов знавших меня людей, — зачем мне вмешиваться?»
Корделла это не остановило, и в 1959 г. он опубликовал книгу «Сомерсет Моэм. Биографическое и критическое исследование». Книга была послана Моэму на отзыв, но тот ответил, что не может сказать о ней ничего хорошего, так как не прочел ее. Он признался в своем патологическом недостатке: неспособности читать о себе даже газетные заметки.
Безразличие Моэма к книге Корделла сменилось яростью в случае с Карлом Пфайфером, профессором английского языка Нью-Йоркского университета, который в 1959 г. опубликовал книгу «У.Сомерсет Моэм. Правдивый портрет». Пфайфер познакомился с Моэмом в 1923 г., когда тот пересекал Америку по пути в Азию. Во время Второй мировой войны Моэм жил в Америке, Пфайфер часто встречался с ним и написал о нем несколько журнальных статей. В 1946 г. он впервые завел разговор о книге. «Ну что ж, валяйте», — сказал Моэм, предупредив однако Пфайфера, что у него будет много конкурентов: он-де знает по крайней мере троих, которые ждут не дождутся его смерти, чтобы написать о нем. Пфайфер решил, что получил одобрение. Но через полгода Моэм написал ему, что, отклонив просьбы Патрика Кинросса и С.Н.Бермана о содействии в написании биографии, отказывает и Пфайферу в какой-либо поддержке.
Несмотря на упорное сопротивление Моэма, Пфайфер продолжал работу. Книга должна была выйти в издательстве Нортона в 1959 г., но в октябре, когда редактор Джордж Броквей попросил у Моэма разрешения использовать его фотографию для суперобложки, получил следующую телеграмму из отеля «Дорчестер» в Лондоне: «Категорически возражаю против публикации биографии при моей жизни».
Броквей ответил Моэму 3 декабря: «Вы, несомненно, понимаете, что жизнь человека вашего ранга независимо от вашего желания вызывает интерес. Во всяком случае мы, хотя и не помещаем вашу фотографию на обложке, книгу все-таки публикуем. Мы посылаем вам ее с наилучшими пожеланиями от автора. Сам он не может написать вам, так как только что перенес серьезную операцию по поводу рака».
Получив книгу, Моэм 25 января 1959 г. писал Корделлу, что отступил от правила ничего о себе не читать. «Я был вынужден прочесть книгу Карла Пфайфера. Она изобилует нелепостями, например, автор заставляет меня беседовать с Ганди, умершим задолго до моей поездки в Индию. К тому же, он вульгарен, употребляет слова, значение которых не понимает, и так манипулирует моими высказываниями, что полностью искажает их смысл».
В действительности, однако, не обилие ошибок и не вульгарность задели Моэма. Для него было оскорбительно, что Пфайфер, тридцать лет преклонявшийся перед ним, теперь писал:
«Каково будет его место в литературе, когда критики опять вспомнят о нем? Останется ли он хорошим писателем второго ранга или удостоится лишь сноски в учебниках по истории литературы? Престиж его велик, но у него нет устойчивой репутации».
Пфайфер жаловался впоследствии своему издателю, что если в течение тридцати лет получал письма, подписанные «Вилли», то теперь под ними стояла подпись «У.С.Моэм».
Моэм всю жизнь с недоверием относился к биографам, считая что не ладан и мирру несут они, а горькую полынь и яд. При жизни он мог держать их в узде, но после его смерти одна за другой стали появляться книги, рассказывающие о его мучительной личной жизни. Племянник Моэма Робин выпустил в 1966 г. книгу «Сомерсет и другие Моэмы». В ней он приводил, в частности, такое высказывание своего дяди: «Я пытался убедить себя, что на три четверти нормален, и только на одну четверть аномален, тогда как на самом деле все наоборот». Саймон Рейвен в «Лондон Спектэйтор» писал, что главной целью Робина Моэма было нажиться на своем дядюшке до того, как это сделают другие. Журналист Беверли Николс, с которым Моэм был в дружеских отношениях, выпустил построенную на сплетнях книжку о женитьбе Моэма, назвав ее «Частный пример бремени страстей». Намерением автора было защитить жену Моэма, Сири, которую тот незадолго до смерти выставил на посмешище в автобиографических очерках, опубликованных в газете «Санди экспресс» в Англии и в журнале «Шоу» в США. Эти очерки, под общим заглавием «Оглядываясь назад», шокировали многих друзей и почитателей Моэма. Грэм Грин в письме в «Дейли телеграф» назвал «Оглядываясь назад» «скандальным писанием выжившего из ума старика».
В 1966 г. вышли в свет мемуары Гарсона Канина «Вспоминая г-на Моэма». Канин и его жена Рут Гордон периодически встречались с Моэмом начиная с 30-х годов, и Канин терпеливо ждал смерти Моэма, чтобы опубликовать свои воспоминания, хотя и обошел в них стороной вопрос о гомосексуальности Моэма.
Энтони Кертис, литературный редактор «Файнэншиал таймс», опубликовал в 1974 г. критическую работу «Стиль Моэма», а в 1974 г. издал альбом фотографий писателя с кратким сопроводительным текстом. Он также организовал передачу на Би-Би-Си, посвященную столетию Моэма. К участию в ней он привлек людей, хорошо знавших Моэма, таких как Теренс Рэттиган, Фэй Комптон, лорд Бутби, лорд Кларк, Фрэнк Суиннертон, Джон Гилгуд и А.С.Фрэр.
В 1972 г. молодой канадский ученый Роберт Лорин Колдер выступил с критическим исследованием «Сомерсет Моэм и поиск свободы», в котором получили освещение два важных биографических момента. Колдер убедительно идентифицировал прототип Рози в «Пирогах и пиве». Он также дал полный отчет о деятельности Моэма как британского шпиона в России в 1917 г., основанный на материалах сэра У.Уайсмена, главы британской секретной службы в США во время Первой мировой войны.
Интересные факты были приведены Джозефом Добринским, профессором университета в Монпелье, в его книге «Юные годы Сомерсета Моэма» (1975 г.). Он доводит свой рассказ до 1903 года и дает детальный психоаналитический анализ всех его сочинений, написанных к тому времени...
Пока писались эти и другие книги, тысячи писем Моэма — тех самых, которые он просил уничтожить, — стали появляться на аукционных торгах и в магазинах редкой книги, откуда попадали и до сих пор продолжают поступать в крупнейшие научные библиотеки США. Вот лишь один пример. Письма Моэма к его первому литературному агенту У.М.Коулзу распределились по пяти библиотекам — в Центре Гуманитарных Исследований в Остине, в Блумингтоне, штат Индиана, в Нью-Йоркском Университете, в Гарварде и в Йеле.
Помимо писем и рассказов людей, знавших Моэма и ныне здравствующих, существует третий важный источник — воспоминания самого Моэма. Он написал два автобиографических произведения («Подводя итоги» и «Сугубо личное») и составил третье — «Записные книжки писателя», включающие заметки, которые он вел с восемнадцати лет. Он вкрапливал фрагменты своей биографии в предисловия и вступительные статьи. Наконец, он опубликовал «Оглядываясь назад».
Как ни ценен рассказ писателя о себе, в нем всегда есть место искажениям, неточностям, а в данном случае и преднамеренной неправде. Когда Моэм описывает себя в романе «Луна и грош» или в цикле рассказов «Эшенден», правомерно ли считать, что все сказанное относится к нему самому? И хотя Моэм сказал, что в «Бремени страстей» слово в слово описано его детство, можно ли во всем происходящем в романе видеть отражение жизни автора? Неосмотрительно принимать за чистую монету все, что Моэм пишет о себе. Например, в «Записных книжках писателя» он описывает, какие чувства испытал в 1892 г., когда казнили убийцу французского президента Карно, но это событие имело место два года спустя. В «Пирогах и пиве» Моэм пишет: «Недавно в «Ивнинг Стэндарт» я прочел статью Ивлина Во, где он, в частности, высказывает мысль, что писать романы от первого лица — презренное занятие». Алек Во, навестив Моэма летом 1931 г., сказал ему, что его брат никогда не писал подобной статьи. Моэм пожал плечами.
Пытаться в течение трех лет влезть в чужую шкуру — необычный жизненный опыт. За это время у меня развилась неестественная страсть к почтовым штемпелям: я часами сверял по ним даты. Армии сносок сплоченными рядами маршировали в моих сновидениях. Когда я подошел к концу повествования, мне было жаль расстаться с Моэмом и продолжать жизнь без него. Биограф привязывается к своему герою особым образом, эти узы не похожи ни на какие другие отношения. Биограф узнает чрезвычайно много о человеке, с которым никогда не встречался, помимо его воли. Я могу только согласиться с Моэмом:
«Очень грустно сознавать, что создатель квинтета в «Майстерзингерах» был нечестен в денежных делах и предавал своих благодетелей, но, возможно, он не обладал бы великими достоинствами, не имей этих пороков. Я не думаю, что правы те, кто считает, что пороки великих людей нужно игнорировать. Я думаю, что лучше о них знать. Тогда, осознавая, что наши собственные грехи так же тяжки, как и грехи великих людей, мы поверим в возможность обрести что-то из их добродетелей».



ГЛАВА I
ДЕТСТВО ВО ФРАНЦИИ


Характер книги зависит от характера ее автора, и поэтому важно знать
историю его жизни.
Моэм. «Десять романов и их авторы».

К 1874 году королева Виктория уже 13 лет восседала на престоле и не имела намерения покидать его. В том году прошли выборы, и Дизраэли, самый загадочный из британских политических деятелей, стал премьер-министром. Что касается отдаленных уголков Империи, то в Бенгалии разразился голод, а в Южной Африке вспыхнуло восстание зулусов. В метрополии ирландские революционеры, фении, совершили террористические акты в Лондоне, однако около семи тысяч демонстрантов в Гайд-парке выступили за амнистию заключенных.
В тени этих великих событий протекала обычная жизнь. Темза достигла рекордного подъема — четыре фута три с половиной дюйма выше ординара. Епископы спорили с урбанистами о планах реставрации собора Св. Павла. 51 человек погиб при взрыве в одной из угольных шахт близ Манчестера. Пришлось пристрелить Вольтижера, прославленного победителя Дерби, после того, как лягнувшая чемпиона кобыла сломала ему ногу. Престарелый джентльмен скончался в Барнстебле от укуса крысы. В Палате Общин установили новое устройство для вентиляции воздуха, которое, впрочем, не оказало заметного воздействия на красноречие парламентариев. Леди Дикес, игравшая главную роль в высшем обществе Лондона, была кремирована в Дрездене к ужасу ее друзей, поскольку в Англии кремация была еще неизвестна. Через 75 минут после того, как гроб поместили в печь, от великосветской дамы осталось лишь шесть фунтов пепла.
В литературе гигантами считались Браунинг и Теннисон, от них ненамного отставали Карлейль и Рескин. Среди 3351 книги, опубликованной в Англии в этом году, был последний, третий том биографии Диккенса, написанной Джоном Форстером. Диккенс, умерший четырьмя годами раньше, был самым популярным автором из всех когда-либо писавших на английском языке. Ему платили 1000 фунтов за рассказ. Другими значительными книгами в том году были «Вдали от суетной толпы» Томаса Гарди, «Александр Великий» Обри де Вере и поэма Суинберна «Босуэл».
Франция Третьей республики все еще приходила в себя после франко-прусской войны и Коммуны. 25 января в доме Британского посольства в предместье Сент-Оноре миссис Эдит Моэм родила четвертого сына, Уильяма Сомерсета.
То, что Моэм родился в посольстве, а не в больнице, было следствием поражения Франции в войне. Ожидалось принятие закона, по которому все дети, родившиеся на французской территории, автоматически становились французскими подданными и подлежали тем самым отправке на фронт в случае новой войны. Посольство — дом с садом на Елисейских полях, служивший в свое время резиденцией сестре Наполеона Полине Боргезе, — было британской территорией, и посол лорд Лайонз превратил второй этаж здания в родильный дом. Хотя закон так и не был принят, в посольстве в том году родилось трое детей: Вайлет Вильямс-Фримен, дочь второго секретаря, Эмили Литтон, дочь первого секретаря, и Уильям Сомерсет Моэм.
Его отец Роберт Ормонд Моэм вначале был юристом в Англии, затем вступил в партнерство со своим другом Вильямом Диксоном. В 1848 г. они открыли контору в Париже на улице Ройяль, 12. Моэм-старший был назначен юридическим советником при Британском посольстве. В 1863 г. контора переехала в предместье Сент-Оноре, как раз напротив посольства.
В том же году, в октябре, Моэм женился на Эдит Мэри Снэлл, двадцатитрехлетней девушке, которую воспитала во Франции ее овдовевшая мать. Эдит была хрупкого сложения, с тонкими чертами лица, большими карими глазами и рыжевато-золотистыми волосами. Ее считали красавицей, сорокалетнего Роберта Ормонда — уродом. «Ты так прекрасна, столько мужчин в тебя влюблены, почему ты верна этому безобразному коротышке?» — спросила как-то Эдит ее ближайшая подруга леди Энглесси, и та ответила: «Он никогда не оскорблял моих чувств».
Согласно преданию, Моэмы были выходцами из Ирландии, где эта фамилия распространена больше, чем в Англии. Моэм говорил, что его предки были государственными людьми — не в том смысле, что связали себя с политикой, а в том, что владели землей. Его прадед, разорившийся во время наполеоновских войн, отправил сына в Лондон, и семья фермеров с тих пор становится семьей юристов. Его дед Роберт являлся одним из основателей Юридического общества, второй по значимости правовой ассоциации в Англии. Длинный список его работ по юриспруденции хранится в Британском музее, а его заслуги отмечены в статье, помещенной в национальном Биографическом справочнике.
С материнской стороны в родословной Моэма, пожалуй, можно найти отблески величия. Его дед Чарльз Снэлл был сыном владельца парусной верфи, принимавшего участие в военной кампании в Ост-Индии. В 1853 г. он женился на Энн Элисии Тодд, дочери сквайра из Фалмута, в чьих жилах текла королевская кровь. Во всяком случае так утверждается в статье Патрика Монтагью Смита, напечатанной в июньском номере «Генеалогическом журнала» за 1952 г. под заголовком: «Два королевских предка виконта Моэма, лорда-канцлера в 1938—1939 гг., и Сомерсета Моэма». Эта статья прослеживает линию Моэма через Энн Алисию Тодд к королю Эдуарду I Английскому и его супруге Элеоноре Кастильской. Мать Энн Тодд была из рыцарского рода Бреретонов, известного со времен крестовых походов.
Чарльз Снэлл с молодой супругой отправился в Индию, где в 1840 г. родилась мать Моэма, а через год — ее сестра Роуз Эллен. В том же году умер Чарльз Снэлл. Миссис Снэлл с двумя дочками переехала во Францию, где писала поучительные истории о бедных сиротках и о богатых маленьких эгоистках, учившихся милосердию.
Важно помнить, что Моэм родился во Франции, что мать его жила там с раннего детства и что сам он провел в Париже первые 10 лет жизни. До 12 лет он говорил по-английски гораздо хуже, чем по-французски. Он приобщился к литературе, прочтя басни Лафонтена; по просьбе матери он декламировал их перед гостями за чаем. Позднее он прочел у Флобера и Мопассана описание Нормандии, которую полюбил, проводя летние каникулы в Дювиле. В 1945 г. он купит морской пейзаж Будена, узнав на нем дювильский пляж.
До появления на свет Уильяма Сомерсета его мать родила четырех сыновей; из них выжили трое. Она страдала чахоткой, а в то время врачи считали, что чахоточным женщинам полезно вынашивать детей. В 1864 г. родился Роберт Кливленд, умерший во младенчестве в 1865 г. Чарльз Моэм, в 1866 г. Фредерик Герберт и Генри Нэвилл л-м. в 1868 г.
Семья жила на третьем этаже в доме ? 12 на улице д’Антен, теперь Франклина Д. Рузвельта, отходящей от круглой площади на Елисейских полях. У них была просторная квартира с бильярдной комнатой, заставленной книгами — любимым занятием матери было чтение. Гостиную украшали гравюры Доре, античные глиняные статуэтки и турецкие кинжалы, привезенные отцом из дальних странствий.
Когда началась франко-прусская война, на стену бильярдной прикрепили карту с маленькими флажками, обозначающими места дислокации войск; флажки передвигали по мере того, как поступали сводки с фронта. Моэмы решили, что когда флажки приблизятся к Парижу, они уедут в Лондон. Долго ждать этого не пришлось.
Они вернулись из Лондона после ужасов Коммуны в августе 1871 г. и нашли свою квартиру точно в том же виде, в каком ее оставили. Но жизнь стала другой. Практика Роберта Ормонда Моэма пошатнулась, многие из его клиентов остались на родине. Моэмы, впрочем, держали фасон: у них были французские слуги и английская гувернантка. По утрам у их двери останавливалась вереница осликов: чахоточная миссис Моэм должна была по совету врачей пить ослиное молоко.
Эта жизнь была сродни той, какую описал Марсель Пруст в «Под сенью девушек в цвету». Вдоль Елисейских полей тянулись частные дома, каждый со своей конюшней. От круглой площади во все стороны расходились улочки с маленькими лавочками, где продавали сласти и игрушки. Можно было бесплатно посмотреть кукольное представление, стоя за веревочной загородкой. На площади был летний цирк и панорама осады Парижа. Одной из подружек детских игр Вилли была Вайлет Вильямс-Фримен, появившаяся на свет в «родильном доме» посольства в один год с ним (впоследствии, правда, она вдруг стала на шесть лет моложе).
Вилли обладал богатым воображением и не отличался робостью, восхищая других детей тем, что подсовывал игрушечные монетки в киосках, где продавались бумажные ветряные мельницы, раскрашенные шары и пряничные фигурки. Старшая сестра Вайлет возмущалась его нечестностью, но она же сама покатывалась со смеху, глядя, как невинный с виду мальчик водит за нос лавочника.
После праздника 14 июля Моэмы уезжали в Дювиль, известный своим «семейным пляжем» Роберт Ормонд Моэм снимал там дом, чтобы жена и дети могли насладиться морским воздухом. Сам он приезжал туда поездом в субботу утром и уезжал в Париж в воскресенье вечером.
Однажды в Дювиле, когда миссис Моэм совершала прогулку с двумя сыновьями, им повстречалась чрезвычайно эффектная дама. Обе женщины оглядели друг друга с ног до головы. «Кто это?» — спросил один из сыновей. «Никто, — ответила мать. — Миссис Лэнгтри». Встреченная ими дама, «Джерси Лили», была самой знаменитой куртизанкой того времени, любовницей Эдуарда VII, когда тот был еще принцем Уэльским, и кронпринца Рудольфа, австрийского эрцгерцога. Милле и Берн-Джонс писали ее портреты. Оскар Уайльд сочинил для нее «Веер леди Уиндермир». Но для миссис Моэм она была «никем».
В Париже Вилли находился на попечении няни, с которой спал в одной комнате и которая дважды в день водила его на Елисейские поля — поиграть с детьми. Ритуальные визиты матери Вилли наносил по утрам, когда она отдыхала после ванны, и во время чая, поскольку время блестящей светской дамы строго регламентировано. У нее было что-то вроде салона, где известные политики могли познакомиться с художниками.
В разговоре Вилли мешал английские слова с француз¬скими. На его седьмой день рождения леди Энглесси подарила ему двадцать франков и спросила, на что он их потратит. Он сказал, что хотел бы увидеть Сару Бернар — необычное желание для семилетнего ребенка. Один из братьев повел будущего драматурга смотреть первую в его жизни пьесу — плохую мелодраму, от которой мальчик пришел в восторг.

Беззаботное детство подходило к концу. Чахотка Эдит Мэри Моэм не поддавалась лечению. Когда Вилли было около пяти лет, его мать родила мертвого ребенка. После этого Эдит провела часть зимы в По, в надежде, что ей поможет воздух Пиренеев. В 1881 г., вновь забеременев, она слегла в постель. Чувствуя себя все хуже, она в один из дней встала, надела черную юбку и лиф из белого дамаска и поехала к фотографу, заказала ему дюжину снимков. Если она не поправится — как еще ей остаться в памяти Вилли? Моэм включил этот эпизод в роман «Бремя страстей человеческих».
24 января 1882 г. Эдит Моэм родила мальчика, окрещенного Эдвардом Алланом и умершего на следующий день, 25 января, когда Вилли исполнилось 8 лет. Неделю спустя миссис Моэм скончалась. В некрологе, помещенном в одной из газет, о ней говорилось как о женщине, «поразительная красота которой озаряла самые изысканные салоны».
Есть люди, которых постоянно мучает сознание первородного греха. Моэма терзала потеря матери, от которой, по собственному признанию, он никогда не оправился. На многих его фотографиях можно разглядеть — в морщинах, в опущенных уголках рта, в глазах — лицо ребенка, навсегда потерянного, ибо его лишили «единственной в мире любви, полностью свободной от эгоизма».
Так как братья находились в Англии, где учились в разных школах, Моэм остался один с больным отцом, которому был уже 61 год. Роберт Ормонд не в состоянии был сам вести дела, в фирму пришлось взять компаньона. Теперь Вилли, вместо того, чтобы ходить во французскую школу, занимался со священником, заставлявшим его читать вслух политические новости из лондонских газет. Отец затеял строительство загородного дома по собственному проекту — на вершине холма, с видом на Сену. Каждое воскресенье они с Вилли совершали прогулку на шлюпке вниз по Сене — посмотреть, как идет строительство. Белый, с красными ставнями, дом этот чем-то походил на швейцарское шале. На стеклах была выгравирована мавританская эмблема, вывезенная отцом из Северной Африки.
24 июня 1884 г., спустя два года после смерти жены, Роберт Ормонд умер от рака желудка. Он оставил после себя меньше, чем можно было ожидать. Его состояние истощили летние поездки в Дювиль, зимние в По и расточительность жены. Далеко не все черты ее характера заслуживали похвал, и в «Бремени страстей» Моэм повторил то, что о ней говорили взрослые: что она одевалась «куда роскошнее, чем это пристало жене труженика-хирурга», и что «обилие цветов, которыми она себя окружала даже зимой, говорило о пагубной расточительности. На стол подавали виноград, который должен был стоить не меньше восьми шиллингов за фунт; за завтраком предлагали раннюю спаржу — в приходском саду она должна была поспеть не раньше, чем месяца через два.… Она не знала цены деньгам, как малое дитя».
Имущество Роберта Ормонда Моэма было распродано, включая гравюры Доре, античные статуэтки, турецкие кинжалы и дом. Вырученная сумма равнялась 4690 фунтам, ее разделили между четырьмя сыновьями, и годовой доход каждого составил примерно 150 фунтов. Помимо этого, Моэм унаследовал от отца маленький рост и, как он считал, некрасивую внешность. «Человек ростом в 5 футов 7 дюймов видит мир совсем иным, чем тот, у кого рост 6 футов
2 дюйма», — заметил он в «Записной книжке писателя».
Было решено, что Вилли будет жить в Англии, в семье единственного брата своего отца, священника англиканской церкви. Генри Моэм был викарием прихода Всех святых в Уитстебле, в графстве Кент, в шести милях от Кентербери. Он и его жена-немка Софи жили здесь уже тринадцать лет. Им было за пятьдесят, детей у них не было.
Итак, маленький мальчик, настигнутый несчастьем, подобно героям Диккенса — сироте Оливеру Твисту и вынуж¬денному жить с теткой Дэвиду Копперфильду — летом 1884 г. пересек Ла-Манш, чтобы начать новую жизнь.
Крепко держась за руку своей французской няни, он стоял на палубе парохода и смотрел, как исчезает из вида прибрежная полоса Кале. Несколько часов спустя он сошел в Дувре и, увидев толпу носильщиков и ряды запряженных лошадьми колясок, крикнул в возбуждении: «Porteur! Cabriolet!»*



ГЛАВА II
ОТРОЧЕСТВО В АНГЛИИ, ЮНОСТЬ В ГЕРМАНИИ


Хоть в комнате становится прохладно,
В камине угли ворошить не стану.
Гарри Грэм. «Безжалостные строфы
для бессердечных домов».

Первое, что сделал дядя Моэма, это рассчитал француженку-няню. Вилли громко плакал при расставании с ней: она была последней ниточкой, которая связывала его с парижским детством.
Уитстебл (Блэкстебл в «Бремени страстей»), в то время процветающий город с десятитысячным населением, был известен по всему миру своими устричными промыслами. Гавань вмещала до трехсот барж и использовалась в основном для выгрузки угля из Ньюкасла. Вилли торчал в гавани часами, наблюдая, как люди в грязных фуфайках таскают мешки с углем. Он спускался по Хай-стрит, извилистой главной улице, ведущей к морю, минуя гостиницы «Граф Кентский» и «Медведь и ключ» и, дойдя до узкой полосы берега, набирал плоских камешков и пек на воде «блины». Летом он плавал в Ла-Манше.
Уитстебл был викторианским городом, где тон задавали несколько семей. Самой влиятельной была семья Ганнов, глава которой землевладелец Генри Ганн, известный в тех местах как «Лорд Жеребец», не брал в трудные зимы плату с тех арендаторов, с чьими женами ложился в постель.
В Уитстебле важно было иметь «положение в графстве». Викарий имел таковое, живя в большом, увитом плющом доме с садом, конюшней, каретной и слугами в противоположном от гавани конце города. Садовник, получавший один фунт в неделю, присматривал за цыплятами викария и следил, чтобы печи зимой были в порядке. Англия в те времена еще отапливалась углем и освещалась газом. Велосипед с шинами Данлопа только входил в моду в сельской Англии, где изменил ритуал ухаживания, дав возможность молодым людям жениться за пределами своей деревни. Обеспеченные люди ездили в ландо, средний класс пользовался четырехколесным извозчичьим экипажем. По воскресеньям дядя Моэма брал напрокат ландо в «Медведе и ключе», чтобы проехать две мили до церкви и отслужить утреннюю службу. Каждое утро, перед вторым завтраком, он отправлялся к рыбакам и покупал за шиллинг дюжину устриц.
Вилли был маленьким снобом и не вступал ни в какие контакты с детьми, которые учились в местной школе в Фейвершеме. Не играл он и с детьми, приезжавшими на лето из Лондона, так как это считалось вульгарным. Зимой тетя и дядя уезжали на немецкие курорты Баден-Баден и Эмс. Тетя, урожденная фон Шайдлен, была дочерью нюрнбергского негоцианта и, придавая большое значение своему происхождению, привезла в качестве приданого письменный стол-бюро маркетри с убирающейся крышкой, нимфенбургский сервиз и четыре бокала с выгравированными на них шестнадцатью фамильными монограммами. «Я был респектабельным юнцом, — писал о себе Моэм в «Пирогах и пиве». — Я принял законы моего класса так, будто они были законами природы».
В общем, не такая

К читателям

Когда Сомерсет Моэм составлял свое завещание, он попросил меня, своего литературного душеприказчика, приехать к нему на виллу, чтобы обсудить пункт, обязывающий меня не санкционировать написание его биографии и «не оказывать помощи людям, которые захотят ее опубликовать». Таково было его волеизъявление; но никакой литературный душеприказчик не в состоянии запретить кому бы то ни было писать о завещателе. Ни Моэм, ни я тогда не могли предвидеть, как много после его смерти появится о нем книг. Одни из них написаны с чувством ответственности, другим его не хватает. Но даже самые честные книги не представляют истинную картину последних лет жизни Моэма.
Получив от Теда Моргана черновой вариант биографии Моэма, я был поражен не только скрупулезностью его исследований, но и тем, что он не пытался давать какие-либо нравственные оценки упоминаемым людям. Я решил предоставить мистеру Моргану доступ как к письменным материалам, так и к свидетельствам очевидцев, которые в настоящей книге становятся впервые доступны широкой публике.
Я отдаю себе отчет в том, что отступил от буквы завещания Моэма, и полностью несу за это ответственность. Но я всегда считал, что роль литературного душеприказчика (а меня просили исполнять эту миссию такие писатели как А.А.Милн и Элизабет Боуэн) заключается в том, чтобы оберегать писателя после его смерти от наветов и домыслов.
Хоть я и не советовался с дочерью Моэма, но знаю, что книга Теда Моргана поможет восстановить справедливость по отношению к ней и к ее мужу, так много страдавшим, но никогда не говорившим об этом.
Многие сочтут, что я поступил неправильно. Но лишь один человек мог бы подсказать мне другое решение — тот, кто доверил мне защищать его репутацию.

Спенсер Кёртис Браун

Сноб в анатомичке

20.03.2003

Автор: Юлия Качалкина
Источник: Книжное обозрение

Не скажу, чем столь талантлив Тэд Морган и какими достоинствами он покорил душеприказчика С.Моэма С.Кертиса, содействовавшего написанию биографии «благоразумного сноба», но «Захаров» эту биографию перевел и выпустил в свет. Причем в тандеме с известнейшим автобиографическим романом Моэма «Бремя страстей» в авторской редакции. Впервые он вышел в 1915 году, став причиной литературного скандала. Реализм человеческих отношений, где мужчина желает быть рабом презираемой им женщины, унижаться и страдать, следуя заветам хрестоматийного Захер-Мазоха, вдоль и поперек изученного Моэмом, не был понят. Был прочитан в регистре пошлости и вульгарного натурализма. Личного надрыва там тогда никто не видел, и догадаться, что за героиней – андрогинной Милдред – скрывается один из любовников автора, могли немногие посвященные. А между тем Моэм отчаянно хотел любить мужчин. С самой ранней юности, когда его, младшего ребенка в семье английского посла во Франции, отправили в кентерберийскую Королевскую школу – учиться и завидовать красивым, общительным мальчикам. Потом – в Гейдельберг – раскрепоститься и предаться однополой любви с Джоном Бруксом, преподавателем греческого из Гарварда. И наконец, в 1897 году написать первый «роман подворотен» – «Лизу из Ламбета», деля кров и пищу с Энди Пейном, проходившим хирургическую практику в лондонской больнице св. Фомы вместе с будущим драматургом. Да-да, Моэм в далеком 1892 году хотел стать хирургом. Он едва не получил заражение крови, вскрывая разлагающийся труп... Тэд Морган чрезвычайно свободно владеет фактическим материалом: он тасует эпоху и судьбу, иронию детали и хронику повседневности. Когда читаешь, что иной раз Моэму в анатомичке не хватало покойницкой ноги для опытов, невольно улыбаешься. Или, путешествуя дальше по биографическим лабиринтам, узнаешь подробности зачатия первого ребенка с будущей его супругой Гвен Сири в какой-то гостинице... Какая-то гендерная биография получилась. Первая мировая рассматривается Морганом прежде всего как возможность для одних мужчин безнаказанно убивать и любить других мужчин. А статус переводчика при английском военно-медицинском подразделении Красного Креста во Франции, куда Моэм записался добровольцем, вообще становится пропуском для мужеложцев в область их сомнительных удовольствий. Конец XIX и начало XX веков были концом прекрасного своей вседозволенностью викторианства: закрыли знаменитый на всю Англию мужской публичный дом на Кливленд-стрит, осудили на два года каторжных работ Оскара Уайльда, похоронили Альфреда Лорда Теннисона... Морган смотрит на своего героя с высокого холма эпохи: вот где-то рядом с писателем почивает на лаврах Томас Гарди, бьется за место под издательским солнцем «не знающий человеческих характеров» Генри Джеймс. А скаредные литературные агенты, только-только успевшие создать и освоить свою многотрудную профессию, обсчитывают авторов и занижают тиражную ставку. Больше всего Моргану, конечно, хочется сделать из Моэма второго Уайльда по скандальности биографии, но, как ни крути, а Ада Леверсон была все же не его «сфинксом», хотя и подарила Моэму свой именной экземпляр уайльдовской поэмы. Морган написал биографию человека, который был великим талантом и отлично знал, сколько стоит рукопись его вдохновения. Поэтому, наверное, так и должно быть: издатель коммерчески выгодных книг «Захаров» выпускает книгу о Моэме, уверенном в коммерческой выгодности собственного творчества.