Любовь, что глубже океана.
Сабине

Hishuk ish ts’awalk. — Всё едино.
Племя индейцев нуу-ча-нальс,
остров Ванкувер


ПРОЛОГ


14 января

Уанчако, перуанское побережье
В среду свершилась судьба Хуана Наркисо Уканьяна, но мир не заметил этого.
В высшем смысле, конечно, заметил, но лишь недели спустя и без упоминания имени Уканьяна. Он просто был одним из многих. Если бы расспросить его самого, что произошло в то раннее утро, можно было бы провести параллели со сходными событиями по всей земле. И, может, рассказ рыбака, именно в силу его наивного восприятия, раскрыл бы сложные взаимосвязи, которые стали очевидными лишь спустя время. Но ни сам Хуан Наркисо Уканьян, ни Тихий океан у берегов Уанчако на перуанском севере никому не проговорились. Уканьян был нем как рыба, которую он ловил всю жизнь. Когда статистика хватилась его, события были уже в другой стадии и возможные показания об участи Уканьяно утратили интерес.
Тем более, что и до 14 января никто не питал интереса к его жизни.
Он сам это видел. Ему сулило мало радости превращение Уанчако в международный курорт. Чтобы чужаки пялились, как местные выходят в море на своих допотопных лодках? Хотя удивительным было скорее то, что они вообще выходят в море. Его земляки теперь нанимались на плавучие рыбзаводы или на фабрики рыбной муки и рыбьего жира, благодаря которым Перу, несмотря на сокращение лова, всё ещё держалось в числе рыбодобывающих стран — вместе с Чили, Россией, США и ведущими странами Азии.
Уанчако разрастался во все стороны, отели строились один за другим, погибали последние заповедники природы. Всякий думал лишь о своей выгоде. А какая выгода Уканьяну, если у него ничего не осталось, кроме его живописной лодочки — кабальито, «лошадки», как умильно окрестили их когда-то конкистадоры. Но и «лошадкам» оставалось недолго.
Новое тысячелетие решило, видно, отбраковать таких, как Уканьян.
Он уже мало чего понимал в происходящем. Со всех сторон ему было одно наказание. Его карал Эль-Ниньо, с незапамятных времён устрашавший Перу. Его корили экологи, разглагольствуя на своих конгрессах о варварском истреблении рыбных запасов и о сплошной вырубке лесов. Головы политиков грозно обращались в сторону владельцев рыболовных флотилий, и лишь потом до них доходило, что они смотрятся в зеркало. Тогда их укоризненные взоры устремлялись на Уканьяна: он был крайний — виновник экологической катастрофы. Как будто это он зазвал сюда плавучие фабрики и японские и корейские траулеры, которые на границе двухсотмильной зоны только и ждали, как бы им полакомиться здешней рыбкой. Вроде бы Уканьян ни при чём, но виноватым себя чувствовал. Как будто это он повытаскал из моря миллионы тонн тунца и скумбрии.
Ему было 28 лет, и он был из последних.
Пятеро его старших братьев уже давно работали в Лиме. Они считали его дурачком — за то, что исправно выходил в море на лодке — предшественнице сёрфинговой доски, чтобы в опустошённых прибрежных водах поджидать скумбрию и бонито, которые давно уже не появлялись. Братья внушали ему, что жизнь в мертвеца не вдохнёшь. Но то была жизнь его отца, который почти до семидесяти лет каждый день ходил в море. Недавно старый Уканьян перестал рыбачить. Лежал дома, заходясь в кашле, лицо покрывалось пятнами, и, кажется, терял рассудок. Хуан Наркисо вбил себе в голову, что пока он ловит рыбу, старик будет жив.
Предки Уканьяно — индейцы юнга и моче — тысячу лет ходили в море на тростниковых лодках, задолго до прихода испанцев. Они населяли побережье с севера до теперешнего города Писко и снабжали рыбой столицу Чан-Чан. Тогда в здешних местах было много болот с пресноводными родниками. Тростника росло видимо-невидимо, из него и по сей день рыбаки по старинке плели свои лодки. Вязание лодок требовало душевного покоя и сноровки. Конструкция была выверена веками. Трёх-четырёхметровой длины, с высоким острым носом, лёгкая как пёрышко плетёнка была практически непотопляемой. В прежние времена они тысячами бороздили здешние воды — и даже в худшие дни рыбаки не возвращались без богатого улова, о каком теперь можно было только мечтать.
Болота пересохли, тростник исчез.
Ну, хоть Эль-Ниньо был предсказуем. Раз в несколько лет под Рождество холодные воды течения Гумбольдта вдруг согревались оттого, что не дули пассаты, из воды исчезало пропитание для скумбрии, сардин и бонито, и рыба уходила. Предки Уканьяно из-за Рождества прозвали этот феномен Эль-Ниньо, что значит «Христос-младенец». Иной раз «Христос-младенец» ограничивался лёгким нарушением природного порядка, но раз в четыре-пять лет он насылал на головы людей кару небесную, словно желая стереть их с лица земли. Бури, ураганы, ливневые дожди и смертоносные селевые потоки уносили сотни жизней. Эль-Ниньо приходил и уходил, так было всегда. Подружиться с ним было нельзя, но договориться можно. Раньше. Однако с тех пор, как тихоокеанские богатства выгребли тралами, в ненасытные пасти которых вошло бы по дюжине реактивных самолётов, молитвы больше не помогали.
А может, думал Уканьян, мы не с тем святым связались. Не может он справиться ни с Эль-Ниньо, ни с рыболовецкими компаниями, ни с государственными лицензиями.
Раньше, думал он, у нас в Перу всем заправляли шаманы.
Уканьян слышал, что археологи раскопали в древнем доколумбийском храме близ города Трухильо, прямо за пирамидой Луны, девяносто скелетов — мужчин, женщин и детей. Все они были заколоты. Это жрецы принесли их в жертву, чтобы замолить безумное наводнение 560 года, — и Эль-Ниньо ушёл.
Кого принести в жертву теперь, чтобы остановить браконьерство?
Уканьян содрогнулся от собственных мыслей. Ведь он был христианин. Он поклонялся Христу, он поклонялся Сан Педро — святому Петру, покровителю рыбаков. Он не пропускал празднования дня Сан Педро, когда по деревням возили на лодке деревянного святого. Утром все шли в церковь, а вечером разводили языческие костры. Что делать, шаманизм был неискореним.
Уканьян глянул в небо и сощурился.
День ожидался погожий. На небе ни облачка. Любители сёрфинга ещё спали. А Уканьян и дюжина других рыбаков за добрых полчаса до восхода солнца уже гребли своими байдарочными вёслами в открытое море. И вот оно показалось из-за дымчатых гор, озарив море нежными красками. Бескрайняя серебристая даль посинела. На горизонте обозначились силуэты сухогрузов, идущих в Лиму.
Уканьян, равнодушный к рассветным красотам, ухватился за калькаль — красную сеть длиной в несколько метров, усеянную крючками разной величины. Придирчиво оглядел ячейки. В кабальито не было кабинки для рыбака, зато на корме был трюм для снастей. Отцовское весло он положил поперёк лодки — оно было сделано из половинки полого ствола гуайякиля. Уканьян специально брал его, чтобы вся сила, с какой он вонзал его в воду, передавалась потом отцу. С тех пор, как отец заболел, Хуан каждый вечер подкладывал ему весло, чтобы тот ощущал продолжение своего дела и смысл своей жизни.
Хуан надеялся, что отец узнаёт своё весло. Сына он больше не узнавал.
Невод он проверял и дома, но такой ценной вещи лишнее внимание не повредит. Потеря невода — это конец всему. Уканьян проиграл все оставшиеся ресурсы Тихого океана, но не собирался сдаваться, а тем более прикладываться к бутылке, как делают многие отчаявшиеся.
Он огляделся. Маленький лодочный флот растянулся в километре от берега. «Лошадки» не плясали на волнах, был штиль. Сейчас рыбаки на долгие часы замрут в терпеливом ожидании. Мимо них в открытое море проследовал траулер.
Уканьян видел, как другие рыбаки осторожно стравливают сети в море. Покачивались на волнах буйки. Уканьян понимал, что и ему пора бы ставить сеть, но вчера его уловом были несколько сардин. И всё.
Он глянул вслед удаляющемуся траулеру. В этом году тоже был Эль-Ниньо, правда, безобидный. Временами и он показывал своё второе лицо — улыбчивое и доброжелательное. Привлечённые теплом, в течение Гумбольдта забрели большие тунцы и молот-рыбы. Хороший был улов к рождественскому столу. И хотя множество мелкой рыбы вместо сетей угодило в желудки хищников, с этой потерей можно было смириться. Если в такой погожий день выйти в море подальше, можно вернуться с добычей.
Ах, досужие мысли. На плетёнке далеко не уйдёшь. Группой можно было бы уйти километров на десять от берега. «Лошадки» и волн не боятся, скачут поверх гребешков. Но там, в открытом море, есть другая угроза — течения. А если ещё и ветер с берега — замучаешься грести.
Иные не возвращались.
Уканьян неподвижно сидел на скамье. Началось ожидание косяка, которого опять не дождаться. Он поискал глазами траулер. Были времена, он мог бы устроиться на большой корабль или на фабрику рыбной муки, но они миновали. После нескольких опустошительных Эль-Ниньо девяностых годов даже фабричные рабочие лишились мест. Большие косяки сардин исчезли безвозвратно.
Что делать? Без улова ему нельзя.
Мог бы обучать сеньорит сёрфингу.
Это была альтернатива. Работать в одном из бесчисленных отелей, которые теснили старый Уанчако. Носить смешные кургузые пиджачки, размешивать коктейли. Или доводить до визга избалованных американок. На сёрфинге, на водных лыжах, а вечером в их номерах.
Но его отец умрёт в тот день, когда Хуан обрубит концы. Хоть старик и выжил из ума, но почувствует, что младший сын утратил веру.
Уканьян сжал кулаки так, что побелели костяшки. Он взял в руки весло и принялся решительно грести вслед исчезнувшему траулеру. В глубоких водах есть и скумбрия, и бонито, и тунец — не одному же траулеру им доставаться.
Никто из рыбаков не последовал его примеру.
Раньше в Перу была одна пустыня, сказал как-то его отец. На материке. Теперь их стало две: вторая в море.
Уканьян грёб вперёд, и к нему возвращалась былая уверенность. Казалось, он скачет на своей «лошадке» по волнам — туда, где под водой посверкивают тысячи серебряных рыбьих спинок, вздымаются серые туши китов и вы¬прыгивают меч-рыбы. Руки двигались сами по себе, и когда он снова опустил весло и оглянулся, рыбацкой деревни уже не было видно, лишь кубики отелей белели на солнце — плесень новейшего времени.
Уканьяну стало страшновато. Так далеко он ещё не уходил. Одно дело — чувствовать под ногами доски, и совсем другое — тростниковую плетёнку. Прикинул, далеко ли до берега. Утренняя дымка могла вносить погрешность, но навскидку — он отплыл от Уанчако километров на двена¬дцать.
Он был совсем один.
Он замер на минутку, помолился Сан Педро, чтобы тот вернул его домой с добычей. Потом глотнул солёного воздуха, достал из трюма невод и стал неспешно спускать его в воду, пока на поверхности не осталось ничего, кроме красного буйка.
Уканьян точно знал, где находится. Неподалёку со дна поднимался вулканический массив — изрезанная гряда доставала вершинами почти до поверхности воды. На скалах прижились морские анемоны, ракушки и рачки. Стаи мелких рыбёшек сновали в трещинах. Но и крупные рыбы — тунец, бонито и меч-рыба — заплывали сюда поохотиться. Траулер мог пропороть тут днище об острые скалы, да и улов для него небольшой.
А для храброго всадника «лошадки» более чем достаточно.
Уканьян впервые улыбнулся, покачиваясь на волнах.

Не прошло и часа, как он поймал трёх бонито. Бока их лоснились в открытом трюме лодки. Неплохое начало дня. В принципе, пора было возвращаться, но раз уж он здесь, можно не спешить.
Лодка неспешно скользила вдоль утёсов, и он стравливал канат, следя за буйком. Важно было держаться подальше от рифов, чтобы не повредить невод. Его клонило в сон.
Вдруг он почувствовал, как канат натянулся.
В следующее мгновение буёк исчез в волнах. Потом вынырнул, подёргался туда-сюда и снова рванулся в глубину.
Уканьян схватился за верёвку. Она натянулась и сорвала с ладоней кожу. Он выругался. В следующий момент лодка накренилась. Уканьян отпустил канат, чтобы не потерять равновесие. Из глубины воды краснел буёк. Канат круто уходил вниз, натянувшись, как тетива, и тянул за собой корму.
Что-то попало в сеть, большое и тяжёлое. Рыба-меч, по¬жалуй. Но рыба-меч пошустрее, она бы уже понеслась прочь, увлекая за собой лодку. А то, что запуталось в ячейках, тянуло в глубину.
Уканьян снова попытался ухватиться за канат. Лодка дёрнулась от нового рывка. Уканьян упал в воду. Откашливаясь и отплёвываясь, он вынырнул и увидел, что лодка наполовину затоплена, а её нос задран вверх. Из трюма смыло в море пойманных бонито, и они исчезли под водой. Это привело его в ярость. Вся добыча псу под хвост!
Он налёг на нос, чтобы выровнять лодку. И опять очутился под водой — вместе с лодкой, которую продолжало тянуть в глубину. Он спешно скользнул к корме, пошарил в трюме и нашёл что искал. Слава Сан Педро! Его нож не утонул, и маска была цела — самое дорогое после невода имущество.
Он единым махом перерезал канат.
Тотчас плетёнку вынесло вверх, а Уканьяна опрокинуло. Но в конце концов он снова оказался в лодке, ничего не понимая. Весло плавало неподалёку. Он подгрёб к нему руками, подтянул к себе, огляделся и разразился бранью. Конечно! Он слишком близко подошёл к подводным скалам, и невод запутался в них. Это всё его идиотская дрёма! А где сеть, там и буёк. Застрял в скалах, не может всплыть.
Да, наверное, так и есть. Скалы были единственным правдоподобным объяснением, но сомнения всё же оставались.
Уканьян быстро подгрёб к тому месту, где разыгралась драма. Заглянул в глубину, пытаясь что-нибудь рассмотреть в прозрачной воде, но не увидел ничего, кроме световых бликов. Ни следа буйка и сети.
Он должен её достать.
При мысли о погружении Уканьяну стало не по себе. Как и большинство рыбаков — даже будучи отличным пловцом, — он боялся воды. Да и какой рыбак любит море? Оно выматывает всю душу и оставляет в портовых кабаках угрюмые фигуры молчунов, уже не ждущих ничего.
Но было у Хуана его сокровище! Подарок одного туриста.
Он достал из трюма маску, поплевал в неё и тщательно растёр слюну, чтобы стёкла не запотевали под водой. Потом сполоснул, прижал к лицу и натянул крепление на затылок. Это была дорогая вещь, с мягким, облегающим латексом по краям. Ни дыхательного аппарата, ни трубки у него не было, но он и так обходился.
Уканьян прикинул, насколько велика угроза нападения акул. В этих широтах не водились экземпляры, опасные для человека. Лишь изредка встречались сельдовые акулы, молотоголовые и мако, которые опустошали рыбачьи сети, да и то далеко в море. Большие белые акулы тут почти не появлялись. Кроме того, одно дело нырять в открытом море и другое — вблизи скал и рифов, под их прикрытием. Уж его сеть точно не на совести акул. Виной всему его неосторожность.
Он накачал лёгкие доверху и нырнул головой вниз. Важно было как можно быстрее проникнуть на глубину, иначе зависнешь наверху с полными лёгкими, как воздушный шарик. Корпус строго вертикально, голова вперёд, — он быстро отдалялся от поверхности. Если с лодки вода казалась непроницаемой и тёмной, то здесь, внизу, его окружил светлый, приветливый мир с причудливыми вулканическими рифами, на скалах — солнечные блики. Взгляд его обшаривал скалы в поисках невода. Если он не обнаружит его сейчас, придётся выныривать и повторять попытку.
Да хоть десять попыток! Без сети он отсюда не уйдёт, нельзя ему без сети.
Потом он заметил буёк.
На глубине метров в десять-пятнадцать застрял за вы¬ступом. Тут же была и сеть. Кажется, зацепилась в нескольких местах. Крошечные рыбки сновали сквозь ячейки и брызнули врассыпную, когда Уканьян подплыл. Он нащупал опору под ногами и начал высвобождать сеть. Течение раздувало пузырём его расстёгнутую рубаху.
Тут он заметил, что сеть вся изорвана.
Одни скалы не могли такого натворить.
Охваченный тревогой, Уканьян продолжал возиться с сетью. Да, штопать ему — не перештопать. Воздух в лёгких кончался. В один приём не управиться, придётся подниматься и потом снова нырять.
Пока он думал об этом, вокруг него происходили какие-то изменения. Вначале он решил, что туча закрыла солнце. Пляшущие солнечные зайчики исчезли со скал, растения больше не отбрасывали тени...
Он насторожился. Даже тучи не могли быть причиной такой разительной перемены. За несколько секунд померкло небо.
Уканьян выпустил сеть и глянул вверх.
Насколько хватало глаз, у поверхности воды сплотилась стая рыб размером с руку. От растерянности Уканьян выпустил из лёгких часть воздуха, и пузырьки понеслись вверх. Он недоумевал, откуда вдруг взялась такая стая. Никогда в жизни ему не приходилось видеть ничего подобного. Тела рыб неподвижно замерли, подрагивая только хвостовыми плавниками, лишь изредка одна-другая метнётся в сторону. Потом косяк внезапно изменил позицию на несколько градусов, все рыбы двигались слаженно и сомкнули тела ещё теснее.
Собственно, это типичное поведение стаи. Но что-то здесь было не так. Не столько даже в поведении рыб, сколько в самих рыбах.
Уж больно их было много. Конца-края не видно. Стало ещё темнее, а оставшийся в лёгких воздух начал жечься.
Золотая скумбрия, растерянно подумал он. На её возвращение никто уже и не надеялся. Ему бы радоваться. Золотая скумбрия ценилась на рынке, и невод такой рыбы мог долго кормить семью рыбака.
Но что-то Уканьян не радовался.
Наоборот, его обуял страх.
Косяк был неправдоподобный. Он простирался от горизонта до горизонта. Неужто скумбрия растерзала его сеть? Как это могло быть?
Прочь отсюда, сказал он себе и оттолкнулся от скалы. Стараясь сохранять спокойствие, он поднимался медленно, понемногу выпуская остатки воздуха. Всякое движение в стае между тем прекратилось — бескрайнее пучеглазое скопище равнодушия.
Они хотят меня задержать, пронеслось в его сознании. Они не пускают меня к лодке.
Внезапно его охватил леденящий ужас. Сердце бешено забилось. Он больше не думал ни о скорости подъёма, ни о порванной сети, ни о буйке — он думал лишь о том, как пробить устрашающую плотность над головой и снова оказаться на поверхности, в родной стихии, в безопасности.
Некоторые рыбы дёрнулись в сторону.
Что-то, извиваясь, метнулось к Уканьяну.

На небе по-прежнему не было ни облачка. Стоял чудесный день. Волны слегка усилились, но не настолько, чтобы человеку в маленькой лодке стало не по себе.
Только не было никакого человека. Лишь лодку-плетёнку тихонько уносило в открытый океан.



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
АНОМАЛИИ


«Второй Ангел вылил чашу свою в море: и сделалась кровь, как бы мертвеца, и всё одушевлённое умерло в море.
Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь.
И услышал я Ангела вод, который говорил: праведен Ты, Господи, Который еси и был, и свят, потому что так судил...»
Откровение Иоанна, глава 16

«На минувшей неделе к чилийскому побережью прибило огромный труп какого-то неопознанного существа, который на воздухе быстро разлагался. По сведениям береговой охраны, то была лишь бесформенная масса, часть ещё большей массы, которую перед тем видели в море. Чилийские эксперты не обнаружили никаких костей, которые у позвоночного животного имелись бы даже в таком состоянии. Масса была чересчур велика для китовой шкуры и пахла иначе. По имеющимся до сих пор данным, обнаруживаются удивительные параллели с так называемым глобстером. Такие студенистые массы то и дело прибивает к участкам побережья. От какого вида животного они происходят, можно только гадать».
CNN, 17 апреля 2003 года


4 марта

Тронхейм, норвежское побережье
Вообще-то этот город был слишком уютным для институтов и исследовательских центров. Среди разноцветной идиллии из деревянных домов, парков и деревенского вида церквушек пропадало всякое чувство причастности к прогрессу, хотя НТНУ — Норвежский научно-технический университет — находился тут же, за углом.
Трудно найти другой город, так гениально сочетающий в себе прошлое и будущее, как Тронхейм. И Сигур Йохансон был счастлив жить в отставшем от времени районе Киркегата — на первом этаже домика с двускатной крышей, цвета охры, с белой террасой и таким дверным архитравом, что любой голливудский режиссёр рыдал бы от зависти. Он благодарил судьбу за свою профессию морского биолога, и хотя занимался самыми новейшими исследованиями, современность мало интересовала его. Йохансон был визионер, и вся его жизнь протекала в духе Жюля Верна. Никому не удавалось так объединить жаркое дыхание века машин, старомодное рыцарство и вечную жажду невозможного, как этому великому французу. А современность походила на улитку, волочившую на себе гору невежества. Она не находила достойного места в мире Сигура Йохансона. Он служил ей, пополнял её находки и презирал её за то, что она из всего этого делала.
В это позднее утро он ехал на своём джипе к исследовательскому корпусу НТНУ, а мысленно всё ещё был в прошлом. Он провёл выходные в лесу, у озера, в местах, которых не коснулось время. Летом он отправился бы туда на «ягуаре», уложив в багажник корзину для пикника со свежеиспечённым хлебом, паштетом из гусиной печёнки, купленным в магазине деликатесов, и бутылкой пряного траминера, предпочтительно урожая 1985 года. С тех пор, как Йохансон переехал сюда из Осло, он хорошо освоил здешние окрестности, не особенно востребованные тронхеймцами. Года два назад он случайно попал на берег уединённого озера и там к своему восхищению наткнулся на домик, давно уже требующий ремонта. Ему стоило больших усилий разыскать владельца — тот занимал один из руководящих постов в Норвежской государственной нефтедобывающей компании «Статойл» и жил в Ставангере. Зато это ускорило приобретение домика. Хозяин был рад, что нашёлся желающий, и продал дом за смешную цену. Йохансон нанял бригаду нелегальных русских иммигрантов, и те в несколько недель привели домик в соответствие с его представлением о том, как должно выглядеть пристанище бонвивана конца 19-го столетия, предназначенное для отдыха на природе.
Там он сидел долгими летними вечерами на веранде с видом на озеро и читал прорицателей-классиков — от Томаса Мора до Джонатана Свифта и Герберта Уэллса, — слушал Малера и Сибелиуса, наслаждался фортепьянной игрой Гленна Гулдса и симфониями Равеля в исполнении Селибидейса.
Йохансон вырулил на пологий подъём. Впереди показался главный корпус НТНУ — могучее, похожее на крепость строение начала ХХ века, припорошённое снегом. За ним тянулась территория университета с учебными корпусами и лабораториями. Весь этот ареал населяли десять тысяч студентов — настоящий студенческий городок. Жизнь тут била ключом, и Йохансон вздохнул. На озере было чудесно — уединённо и возвышенно. В минувшее лето он несколько раз брал с собой туда ассистентку директора департамента кардиологии, с которой познакомился в деловой поездке. Они быстро поняли друг друга, но к концу лета Йохансон объявил об окончании их отношений. Он не хотел связывать себя, к тому же трезво оценивал реальность. Ему было 56 лет, она на тридцать лет моложе. Для краткосрочной связи это прекрасно. Но не годится для жизни, за порог которой он мало кого пускал.
Он припарковался и направился к зданию факультета естественных наук. Он всё ещё мысленно был на озере и чуть не проглядел Тину Лунд, стоявшую у окна перед дверью в его кабинет.
— Опаздываешь, — сказала она, подтрунивая. — Кто-то не хотел тебя отпускать?
Йохансон улыбнулся. Лунд работала в «Статойле» и вращалась в основном в исследовательских кругах «Синтефа». Этот фонд принадлежал к числу самых крупных негосударственных научно-исследовательских структур Европы. Именно благодаря этому фонду норвежская прибрежная промышленность сделала большой рывок, а совместная работа «Синтефа» и НТНУ принесла Тронхейму славу центра технологических исследований. Учреждения «Синтефа» были рассредоточены по всей округе. Лунд, в стремительной карьере доросшая до должности замначальника отдела освоения новых месторождений нефти, недавно была откомандирована в институт морских технологий «Маринтек», который тоже был частью «Синтефа».
Йохансон, снимая пальто, оглядел её высокую стройную фигуру. Тина Лунд ему нравилась. У них в своё время чуть было не начался роман, но на полдороге они решили, что лучше им остаться друзьями. С тех пор они помогали друг другу в работе и иногда вместе обедали.
— Я старый человек, мне необходимо много спать, — ответил Йохансон. — Хочешь кофе?
— Если есть.
Он заглянул в секретариат и обнаружил полный кофейник. Его секретарши не было видно.
— Только с молоком, — крикнула из кабинета Лунд.
— Я знаю, — Йохансон налил кофе, в её чашку добавил молока и вернулся. — Я знаю про тебя всё. Ты что, забыла?
— Но так далеко ты никогда не заходил.
— И слава Богу. Садись. Что привело тебя ко мне?
Вместо ответа она поставила перед Йохансоном на письменный стол закрытый бокс из матовой стали.
— Загляни.
Йохансон откинул крышку. В боксе была вода, и в ней извивалось что-то волосатое. Йохансон пригляделся.
— Как ты думаешь, что это? — спросила Лунд.
Он пожал плечами.
— Черви. Двое. Изрядные экземпляры.
— Вроде бы да. Но мы ломаем голову, какой это вид?
— Это полихеты. Щетинковые черви, если тебе это о чём-нибудь говорит.
— Я знаю, что такое полихеты. — Она помедлила. — А ты не мог бы их исследовать и классифицировать? Вывод нам нужен как можно скорей.
— Ну, — Йохансон склонился над боксом. — Как я уже сказал, это определённо щетинковые черви. Очень красивые, кстати. Яркие. Морское дно населено всякой живностью, иной раз даже не знаешь, какого они вида. А что вы¬звало у вас тревогу?
— Если бы мы знали.
— Вы даже этого не знаете?
— Эти черви — с континентальной окраины. С глубины 700 метров.
Йохансон поскрёб бороду. Черви в контейнере дрогнули и задвигались. Они хотят есть, подумал он, только нечего им дать. Его удивляло, как они вообще ещё живы. Большинство организмов плохо переносит, если их извлекают наверх с такой глубины.
— Я могу их посмотреть.
— Хорошо бы. — Она сделала паузу. — Тебе ведь что-то показалось странным, правда? По глазам видно.
— Может быть.
— Что именно?
— Не могу сказать ничего определённого. Я не специалист по этому виду, не таксоном. Бывают очень разные щетинковые черви — всех цветов и форм. Всех я не знаю, хотя знаю их очень много. Эти, мне кажется... ну да, этих я как раз не знаю.
— Жаль, — лицо Лунд омрачилось. Но она тут же улыбнулась: — А почему бы тебе не приступить к исследованию прямо сейчас, а свои соображения ты сообщишь мне за обедом?
— Так сразу? Ты думаешь, мне больше нечего делать?
— Судя по тому, когда ты являешься на работу, ты не очень загружен.
Глупо, но она была права.
— Ну хорошо, — вздохнул Йохансон. — Давай встретимся в кафетерии в час. Я могу из них вырезать кусочек-другой или они дороги тебе живыми и здоровыми?
— Делай что нужно. Пока, Сигур.
Она умчалась. Йохансон проводил её взглядом и подумал, что с ней, пожалуй, было бы ничего. Но слишком суетно для такого погружённого в себя типа, как он. К тому же он не любил догонять.
Он просмотрел свою почту, сделал несколько неотложных звонков и потом перенёс бокс с червями в лабораторию. Не было сомнений в том, что это полихеты. Они, как и пиявки, относились к типу аннелидов, кольчатых червей, и в принципе не представляли собой особо сложной формы жизни. Зоологов они привлекали по другой причине. Полихеты принадлежали к старейшим из всех известных живых существ. Археологические окаменелости подтверждали, что они существуют в почти неизменной форме с середины кембрийского периода, а ведь это уже 500 миллионов лет. Если в пресной воде или влажных почвах они встречаются редко, то морские глубины хорошо ими населены. Они разрыхляют осадочные пласты и служат пищей рыбам и ракам. Большинство людей питают к ним отвращение — скорее всего оттого, что в заспиртованном виде они теряют свою краску. Но перед Йохансоном были живые обитатели подводного мира, и он не мог налюбоваться их красотой.
Несколько минут он разглядывал их розовые тела со щупальцеобразными отростками и белыми кустиками щетины. Потом покапал на червей раствором хлорида магния, чтобы релаксировать их. Есть разные варианты умерщвления червя. Самый распространённый — поместить его в алкоголь, в водку или в прозрачный аквавит. По мнению людей, такая смерть наступает под наркозом, то есть убийство не столь жестоко. Черви же на этот счёт другого мнения, и смертельные судороги превращают их в напряжённые комки, если их предварительно не расслабить. Для этого и служит хлорид магния. Мускулы червя расслабляются, и после этого с ним можно делать что угодно.
На всякий случай он одного из червей заморозил. Всегда пригодится иметь один экземпляр в резерве, если позднее понадобится делать генетический анализ или исследовать устойчивые изотопы. Второго червя он зафиксировал в алкоголе, потом выложил на рабочую поверхность и измерил. Червь оказался длиной семнадцать сантиметров. Потом он разрезал его вдоль и тихонько присвистнул:
— Ах, какие у мальчика зубки.
Внутреннее строение червя тоже однозначно указывало на его принадлежность к кольчатым червям. Рыльце, которое полихеты молниеносно выбрасывают при поимке добычи, втянуто внутрь. Но оно оказалось усаженным хитиновыми челюстями и несколькими рядами крошечных зубов. Йохансону уже приходилось видеть такие создания, но размеры этих челюстей превосходили всё, что он знал прежде. Чем дольше он разглядывал червя, тем больше в него за¬крадывалось подозрение, что этот вид ещё не описан.
Как удачно, подумал он. Слава и почести! Кому в наши дни ещё удается открыть новый вид?
Но он не был вполне уверен, поэтому влез во внутреннюю университетскую компьютерную сеть и порылся в её джунглях. Получалось что-то странное. Вроде бы такой червь был, но вроде как и нет. Йохансону стало даже интересно. Он так увлёкся, что чуть не забыл, ради чего вообще исследует это животное. В результате он почти бежал к кафетерию по стеклянным коридорам университетских переходов, но всё равно опоздал на четверть часа. Лунд ждала его за угловым столиком под пальмой и помахала ему рукой.
— Извини, пожалуйста, — сказал он. — Давно меня ждёшь?
— Уже несколько часов. И умираю от голода.
— Я успел заглянуть в меню. Сегодня стоит заказать шницель из индейки, — предложил Йохансон.
Лунд кивнула. Зная Йохансона, можно было положиться на его вкус. Пить она заказала кока-колу, а он позволил себе бокал шардонэ. Пока он, сунув нос в бокал, вынюхивал следы пробки, она нетерпеливо ёрзала на стуле.
— Ну?
Йохансон отпил крошечный глоток и причмокнул губами:
— Вполне приличное. Свежее и выразительное.
Лунд смотрела на него непонимающе. Потом закатила глаза.
— Ну ладно, ладно, — он отставил свой бокал и закинул ногу на ногу. Ему доставляло удовольствие испытывать её терпение. Она заслуживает пытки, если в понедельник с утра поджидает тебя с работой. — Надеюсь, ты не ждёшь от меня исчерпывающего доклада, это потребовало бы недель или месяцев. Пока же я классифицировал бы оба твои экземпляра как мутантов или как новый вид. Либо то и другое, если быть точным.
— Ничего себе точность.
— Извини. Скажи, из какого именно места вы их достали?
Лунд описала ему это место. Оно находилось на изрядном отдалении от суши, там, где норвежский шельф обрывается в глубину. Йохансон задумчиво слушал.
— А можно узнать, что вы там делаете?
— Мы изучаем треску.
— О! Она ещё есть? Это радует.
— Оставь свои шуточки. Ты же знаешь, какие проблемы у тех, кто пытается подобраться к нефти. Мы не

Как казаки во Франкфурт собирались

24.10.2005

Автор: Константин Родик

Источник: Зеркало недели, № 41

 Кто сегодня отважится читать книгу на 800 страниц? Разве что «клюнет» на броскую рекламную строку с обложки. Как, например, на романе неизвестного у нас немца Франка Шетцинга «Стая», изданного московским «Захаровым»: в немецких хит-парадах эта книга идет вслед за «Кодом да Винчи». Любопытно, чем увлекается действительно «самая читающая нация мира», не так ли? Вот и взялся полистать, да так и просидел с этой книгой не отрываясь в фигуральном смысле. И кроме восхищения профессиональной виртуозностью автора вдруг увидел родной литпроцесс в ровном, европейском, так сказать, освещении — без примесей сине-желтого спектра. «Стая» — образцовый технотриллер, роман-катастрофа. Те, кто смотрел ленту Роланда Эммериха «Послезавтра», понимают, о чем речь. И если бы Шетцинг был просто новеллизатором кинематографических ужасов — не было бы о чем писать. Но он сознательно отказывается от визуализации стихии-хаоса, как будто отсылая читателя к фильмам-катастрофам. И тем самым облегчает себе литературную работу, поскольку конкурировать на вербальном уровне с компьютерными спецэффектами современного кино — наивно. Так чем же тогда заполнены 800 романных страниц о глобальном техногенном апокалипсисе? Вы не поверите, но это чуть ли не сплошная (одна большая) научная дискуссия! Диалоги считываются с гурманским удовольствием, персонажи же говорят не «за жисть» — это хай-тэк в риелти-шоу. И этот, в сущности, производственный роман из жизни узких специалистов — молекулярных биологов, миграционных экологов, гидрологов — стал бестселлером! Вот как: бестселлером, в истинном значении этого слова, становится в мире прежде всего производственный роман. Оглянемся вокруг: «Код да Винчи» Дэна Брауна — производственный филологический роман, Бегбеде — рекламистский, Гришем — адвокатско-судебно-прокурорский, Елинек — музыковедческий; даже Б.Акунин — это производственный роман о специфической имперской профессии «чиновник по особым поручениям» (дипломат-шпион). Конечно, точнее было бы назвать это жанром профессионального романа (сорок лет тому назад его сформатировал Артур Хейли), но соцреалистический термин «производственный» нам ближе и многое проясняет в современной украинской литературе. Производственный — это не столько о профессии, сколько о работе, о месте работы. Поскольку профессий (как личностных алгоритмов самореализации) при советском строе, в сущности, не было — были лишь назначенные рабочие места. А для всяческих умников, осмеливавшихся ставить себя «над коллективом», придумали подзабытый теперь термин «тунеядец» с уголовными последствиями. Таким образом, из частной жизни ампутировали по крайней мере треть человеческого биологического времени, даже не таясь с этой вивисекцией: помните канонизированную здравицу «Успехов в труде и личной жизни!»? Это все — о литературе. Которая социологически беспристрастно отражает общественные ценности. На Западе my business — дело жизни, легитимированное протестантской этикой; у нас — способ зарабатывания, осложненный хроническим атеизмом. Поэтому в западной литературе профессиональный дискурс интригообразующий, а в нашей... просто отсутствует. Попытайтесь вспомнить хотя бы одного/одну профи в современной украинской прозе (кроме, конечно, таких парапрофессионалов, как литераторы и журналисты). Нет! То есть у каждого персонажа есть свое сюжетное резюме, но — как будто вынесенное за скобки. Воин Иностранного легиона из «Елементала» Шкляра вышел не из полевого лагеря на юге Франции, а из статьи в глянцевом журнале; леди из «Шостих дверей» Роздобудько имеет к бизнесу такое же отношение, как случайный посетитель ресторана к бутылке «Шардоне». Возможно, настоящая профессия — менеджер по распределению меценатских средств, как в «Імітації» Кононенко? Даже в наших детективах нет профессионального следователя — разве что милиционер Притула в «Крові кажана» (да и тот списан с лейтенанта Коломбо). У украинских персонажей профессия, считай, общая: выживание в экстремальных условиях. Символ — «ранковий прибиральник» Ирэн Роздобудько, который не расскажет нам о своей специальности ничего более того, что можно увидеть за несколько отпускных дней где-то в Анталии. Поскольку он не живет (что всегда интересно), а тупо зарабатывает (что неинтересно априори) на минимум физиологических потребностей, изредка вспоминая, что «в мене була пристойна освіта, у дипломі (цікаво, де зараз цей папірець?) моя спеціальність означена як «програміст», я грав у професійній рок-групі, писав тексти до пісень і статейки в центральну пресу, ховав у своїй квартирі макову соломку, сидів у ментівці, брав участь у мітингах, намагався зорганізувати свій бізнес». Это — история неудачника. Заинтересует ли персонаж с таким CV европейского читателя? Это я о том, что на Франкфуртскую ярмарку собираются везти на продажу синопсисы наших авторов. Все вышеупомянутые романы — талантливые произведения о другом. В частности и о том, что одаренных неудачников все больше продуцирует государство, объявившее о том, что «национальная идея не сработала». Отсюда же в нашей литературе, по словам критика Ярослава Голобородько, «велич тимчасовості». Но если тебе не безразлично слово «бестселлер», нельзя забывать о читательских вкусах. Как написал другой критик, московский Лев Пирогов, «иметь читателя и быть свободным от читателя — такого даже сам Ленин не предвидел». Итак, отсутствие персонажей-профи (и шире — профессиональной среды) приводит к иммунодефициту, малокровию, инфантильности сюжета. «Очень полезно незаметно заглядывать ученым через плечо», — отмечает Шетцинг, и таким же заглядыванием через плечо ученого (или равного ему профи) являются все до сих пор названные книги-брэнды. Действительно, «Код да Винчи» — лакомство не только для детективоманов, но и пища для разных РУН-веровцев, начинающих криптологов, для политтехнологов и аналитиков. Поскольку западная литература отражает тамошнее общественное убеждение: только профи способны раскодировать тайну, в центре которой «мутация мутации» (Ф.Шетцинг), и ты оказался будто «в плену картины Сальвадора Дали» (Д.Браун). Но, разумеется, «Стая» — вовсе не научно-популярное произведение. Оно лишь использует познавательность (отброшенную отечественными литераторами как «нелитературную» черту) в качестве стимулятора внимания. А вектор этого внимания — психологический дискомфорт от нестыковки уже существующих знаний. Кульминация романа Шетцинга наступает тогда, когда выясняется, что «теория Йохансона задевала не познания, а нечто априорное в подсознании группы экспертов, которые в первую очередь были людьми». Вот здесь и начинается чистая игра ума: «— Может, тебе послушать совет шамана? — спросил он наконец. — Нет. Я не верю в шаманов. — Да кто же им верит? Но эту проблему вам не разрешить средствами науки, мальчик». Итак, несмотря на пиетет к профи, наука для западного автора не ответ, а только вопрос — «слава Богу, не во все надо верить». Логика же нашего общественного (а следовательно, и литературного) бытия обратная: мы знаем ответы! Потому что! Здесь эксперты не нужны, они лишь «дестабілізують ситуацію», «розгойдують човен» etc. Собственно, немецкий роман — прежде всего об опасности этого всезнайства профессиональных дилетантов, которое лично нам испортило гены сначала «великой октябрьской социалистической», а потом «досрочным» Чернобылем к ее годовщине. «Я доложила президенту Соединенных Штатов, что мы готовы. Поэтому мы готовы», — говорит в романе генеральша. Вам это ничего не напоминает в нашем ежедневном телевизоре? Шетцинг описывает катастрофический сдвиг континентального шельфа вдоль побережья Норвегии, экологически самой уютной страны мира. А у нас с нашим Чернобылем, спящим монстром Киевского моря, «хрущевками», которые вот-вот начнут рушиться по всему географическому центру Европы, — ни одного романа-катастрофы. Ни одного научно-популярного исследования в жанре детектива. Хорошо, если аристократическая душа отечественного писателя брезгует жанром «страшилки», то почему бы не написать роман-предостережение? Задумайтесь: что такое «Алмазная колесница» Б.Акунина? Несмотря на все-все-все — это еще и предупреждение о призраке Желтороссии, в которую сейчас превращается Зауралье. Акунин там, между прочим, и о британских проблемах пишет — оно и понятно: «Империям, душа моя, есть дело до всего, что происходит на земном шаре». А у нас ни один писатель до сих пор не соблазнился альтернативной историей Черноморского флота в Севастополе, роль которого сегодня безальтернативно антиукраинская. В данном случае лучших комментариев к «молчанию украинских ягнят», нежели в незабываемой статье «Малоросійський мазохізм» Виннычука, не найти. Наверное, прав Мамардашвили: «Мы до сих пор не научились жить сложной общественной жизнью, мы ее максимально и постоянно упрощаем, полагаясь на какую-то воображаемую общину с ее связями, блатом, иерархией и т.д. Почему? Не научились?! По одной простой причине. Нет мышц — это мышечные явления, мышцы культуры». Но ведь для литератора, считающего себя профи, — это откровенная отмазка. Почему-то сейчас само собой установилось мнение, что литературный труд — это исключительно сидение за компьютером. А сидение по библиотекам? Разве что когда-то Иван Билык потратил там кучу времени — но ведь и написал благодаря этому чуть ли не единственное украинское произведение, «Меч Арея», по своей художественной дерзости сопоставимое с «Кодом да Винчи» (полагаю, именно его и можно предлагать во Франкфурте в качестве потенциального бестселлера). В конце романа Шетцинга — несколько страниц обязательных благодарностей, от которых у украинского читателя может случиться истерика. Автор благодарит профессора Гамбургского технического университета — «за неутомимое выруливание из ошибок при затоплении корабля», госминистра — «за полвека, умещенные в три часа, за пироги с маком и за уют», редактора издательства — «за давно подлежащее оплате обогащение моего словаря словом «вычеркнуть». А последнее предложение в книге следующее: «В свою очередь, переводчица благодарит за основательные консультации капитана первого ранга, кандидата исторических наук Сергея Мозгового, без которого было бы трудно разобраться в происходящем как в море, так и на суше». Ну и кто у нас ТАК работает над своей рукописью? Давайте расслабимся и пофантазируем: лицензии на произведения наших современных авторов все же купили во Франкфурте. Это какой же будет удар под дых евроцентристскому устремлению нынешних правителей Украины! Ведь тогда Европа узнает нас не через сладкое пение государственных сирен, а увидит в беспиарном зеркале литературы. А ее персонажи — дети «незалежности»: дилетанты на все руки и оппозиционеры на всю голову. Об их «культурке» молчу: у Брауна, например, американский профессор знает, в каком акте выходит на сцену персонаж не самой известной трагедии Шекспира, а герои Шетцинга реагируют на имена Малера, Дебюсси, Сибелиуса. Украинские же персонажи в лучшем случае рефлектируют на «Битлз» и фамилии из школьной хрестоматии. О здоровом образе жизни «наших» нечего и говорить, а вот у Шетцинга восемьсот страниц адреналина-форте, но сигаретный дым не портит оптику читателю и — никаких намеков на скрытую рекламу производителей аквавиты. Что же касается эротики, которую у нас почему-то считают имманентным атрибутом бестселлера, то ее у Брауна и Шетцинга — нет! А что уж говорить о наших политических секс-перверсиях — в литературном зеркале четко проступает, что, например, бывший помощник президента господин Третьяков, заявляющий о личной способности одновременно руководить и транспортной, и энергетической системами страны — это тот же «ранковий прибиральник», только навыворот. И еще со многих якобы дел облетают камуфляжные слова в этой нашей неизвестной политикам литературе — так что не с руки им импортировать этот товар. Да и не купят во Франкфурте нашу литературу. Как там писал в путевых заметках из Европы Юрий Макаров — «по сути, французы экспортируют не галантерею, не одежду, не алкоголь, а отношение к жизни. Ту бесспорную, но с трудом постигаемую истину, что жизнь нужно любить, а себя уважать». Нечто подобное Запад и хотел бы импортировать. Во Франкфурте дают занавес, а на литплощадке на восток от Польши «оркестрик тихо награє мелодію з фільму Кустуріци» (И.Роздобудько).

Ампутация Европы

19.11.2005

Автор: Петр Дейниченко

Источник: Книжное обозрение

В стране, пережившей Чернобыль, страшные сказки о жучках-червячках – защитниках биосферы от самого гадкого и хитрого вредителя, человека – вряд ли встретят понимание. Наши люди такими червячками, которые у Шетцинга пол-Европы съели, закусывают. И еще просят. Неудивительно, что в грозном романе-предупреждении катастрофа, изничтожившая прибрежные страны Северной Атлантики, Россию вовсе не затронула... В сущности, вся идея романа строится на ультразеленой концепции Гайи – живой Земли, которая лишь до поры терпит выходки погрязшего в пороках человечества. Но придет час – и она разгневается и обратит нас в прах... Впрочем, в книге все это за кадром – дело в том, что идея эта давно стала краеугольным камнем самых иррациональных экологических верований. Носителем разума планеты, одновременно ее супермозгом и главным инструментом воздействия на окружающую среду в книге Шетцинга выступает океан. И ассоциации с лемовским «Солярисом» возникают неизбежно. Чтобы сделать земной океан по-лемовски непознаваемым, автор делает действительно фантастическое допущение, что человечеству на самом деле совершенно неизвестно, что происходит в глубинах моря... В самом деле, говорит он читателю, ведь там, на глубине, ничего не видно. Даже самый мощный прожектор пробивает толщу воды не более чем на полсотню метров – а что скрывается во тьме? А там мириады микроскопических существ, составляющих всепланетное существо по имени Ирр, живут своей неведомой жизнью. Замышляют атаку против человечества, дабы навсегда отвадить его от Мирового океана. Однако всеокеанский разум, с которым герои книги тщетно пытаются вступить в контакт, оказался не так уж разумен, и в своих ответных действиях превзошел в злодеяниях все человечество. Очевидно, автор ничего такого сказать не хотел – для этого в книге слишком много экологического пафоса. Но, как многие «зеленые», он плохо осведомлен, и потому три десятка консультантов не спасли книгу от нетерпимых в строгой научной фантастике логических противоречий. Никак невозможно понять, почему для всепланетного разума топор – лучшее средство от головной боли. Картины уничтожающего Северную Европу цунами впечатляют – но как представишь себе всю эту грязь, что уходит с опустошенных берегов снова в океан, как представишь себе сметенные невероятной силы потоками мелководья, еще недавно кипевшие жизнью... Никакие ядерные испытания не нанесли бы океану такой удар, не привели бы к большей катастрофе... Конечно, всепланетный разум недоступен убогому человеческому пониманию, мы ведь никогда не догадаемся ампутировать себе вывихнутую ногу, чтобы в другой раз неповадно было спотыкаться...

Технотриллер

01.07.2005

Автор: Ваш досуг, № 26

Источник: Ваш досуг, № 26

Согласно теории происхождения видов история всего живого на Земле началась в глубинах Мирового океана. Однако человечество не слишком хорошо знает "утробу цивилизации". Подводный мир планеты изучен меньше, чем процесс расщепления атома или поведение небесных тел. В новом романе Франка Шетцинга, снискавшем бешеную популярность в Западной Европе и получившем престижную международную премию CORINE 2004 в Мюнхене, обитатели морских глубин выходят на тропу войны против самодовольного мира людей. В природе происходят странные события: туристические побережья заполняют ядовитые медузы, киты нападают на рыболовецкие судна, по городам Франции через канализационные системы распространилась смертоносная одноклеточная водоросль, занесенная туда в панцире омара. Чуть позже похожая субстанция обнаруживается в водопроводе Нью-Йорка... И как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Межнациональная инициативная группа из ученых и агентов спецслужб ищет причину такой агрессивности стихии. И вычисляет океаническую разумную расу, уставшую от хищнической эксплуатации Земли человеком. Пока ученые пытаются уладить конфликт полюбовно, найдя способ общения с агрессивными соседями, Пентагон решает по-военному просто уничтожить неведомого врага.

Стая

26.09.2005

Автор: Михаил Визель

Источник: Time out

Положение англоязычной научной фантастики казалось незыблемым, но как только мировая космическая гонка сменилась гонкой компьютерной и информационной, американцам и англичанам пришлось потесниться. И в самом деле: выражения швейцарский звездолет или норвежская космическая станция выглядят довольно комично, а вот швейцарский суперкомпьютер или норвежский исследовательский центр - вполне уважительно. Этот факт не замедлил сказаться на возрождении европейской sci-fi - из одной только Германии в руки русских читателей в этом году попали по меньшей мере две отличные книги этого жанра: Видео Иисус Андреаса Эшбаха и Стая Франка Шетцинга - рекламщика, музыканта и уже лет десять как успешного писателя. Причем в обоих случаях речь идет не об аллегорически-философских фэнтези (традиция которых в Европе никогда не прерывалась), а именно о захватывающих боевиках - с напряженным сюжетом, детективными загадками и по-жюль-верновски увлекательными приключениями. Герои толстенного романа Шетцинга - норвежцы, немцы, канадцы, японцы и даже американская женщина-генерал китайского происхождения. В книге есть все необходимое для настоящего экшна: любовь, яростные морские схватки, гигантские боевые корабли, глобальная мировая катастрофа и Мировое Зло. Правда, его носителями выступают не космические пришельцы, гениальный маньяк или ужасные монстры, а хорошо знакомые и, казалось, безобидные обитатели океана - водные черви, киты, ракушки, кальмары. В них вселилась доселе неизвестная людям сила (или некая разумная субстанция), которую персонажи называют непонятным словом Ирр. Она существовала на Земле всегда, но до сих пор человечество никогда с ней не сталкивалось. Пока она наконец не перешла в наступление на людей - в отместку за многовековое загрязнение ими окружающей среды, достигшее критической точки. Это главное отличие Стаи от типичного романа-катастрофы, где человек обычно вступает в схватку с разрушительным стихийным бедствием или со свирепыми и неразумными морскими чудищами. У Шетцинга все наоборот - неведомая сила сама сознательно объявляет человеку войну на уничтожение. И на то есть свои причины, недвусмысленно намекает автор. Устами профессора-биолога он ядовито объясняет, что случается, когда научные исследования (особенно в области экологии) начинают финансироваться промышленными корпорациями: Спрос есть лишь на прикладные исследования - и, пожалуйста, проведите их так, чтобы потом у заказчиков в кармане была охранная грамота и полная свобода действий. На примере Брэдбери и Стругацких известно - хорошая фантастика всегда нарушает границы жанра. У Андреаса Эшбаха сквозь авантюрные поиски видеокассеты, на которой запечатлен Иисус, проглядывает история духовного пробуждения. А в круто замешанном биотриллере у Шетцинга громко звучат предостерегающие ноты: люди, опомнитесь, вы не венец творения, а просто часть биосферы. И с чего вы взяли, что самая важная?