Содержание

Глава I. Рассвет 5
Глава II. Настоятель собора и некоторые другие 8
Глава III. Женская Обитель 21
Глава IV. Мистер Сапси 33
Глава V. Мистер Дёрдлс и его друг 43
Глава VI. Филантропия в Уголке Младшего Каноника 50
Глава VII. Исповедь, и не одна 60
Глава VIII. Кинжалы обнажены 68
Глава IX. Птички в кустарнике 76
Глава X. Попытка примирения 91
Глава XI. Портрет и кольцо 105
Глава XII. Ночь с Дёрдлсом 119
Глава XIII. Оба с лучшей стороны 133
Глава XIV. Когда эти трое опять встретятся 144
Глава XV. Обвинение 158
Глава XVI. Обреченный 167
Глава XVII. Два вида Филантропии 176
Глава XVIII. Новый житель Клойстергэма 193
Глава XIX. Тень на солнечных часах 203
Глава XX. Бегство 211
Глава XXI. Встречи и узнавания 222
Глава ХХII. Настали скучные дни 229
Глава XXIII. Снова рассвет 248

Томас Форстер
КАК ОКОНЧИЛ БЫ ДИККЕНС
«ТАЙНУ ЭДВИНА ДРУДА»? 265

Мария Чегодаева
ТАЙНА «ТАЙНЫ ЭДВИНА ДРУДА»
Опыт реконструкции 286

Глава I
РАССВЕТ

«Старинная башня английского собора? Как могла очутиться здесь старинная башня английского собора? Хорошо знакомая массивная серая четырехугольная башня... Почему она здесь?
А что это за шпиль появился вдруг? Кто поставил его? Может быть, это кол, устроенный по приказанию султана, чтобы казнить одного за другим толпу турецких разбойников? Конечно, так оно и есть; вот забряцали кимвалы, вот сам султан выходит из своего дворца с далеко растянувшейся свитой. Десять тысяч ятаганов блестят на солнце, трижды десять тысяч танцующих одалисок разбрасывают цветы; следом за ними шествуют белые слоны, убранные яркими тканями; возле них — бесчисленные слуги. А все же старинная башня высится там, позади, где ей никак нельзя быть! И на колу не корчится ни одной человеческой фигуры. Стойте! Почему же шпиль такой низкий, как будто это не верхушка старой соборной башни, а шпинек на спинке подломленной, покосившейся кровати? Как смешно все это... Где же я?»
Трясясь как в лихорадке всем своим разбитым дрожащим телом, человек, одурманенное сознание которого рисовало такие фантастические картины, с трудом приподнимает голову, с трудом раскрывает глаза и, опираясь на локти, осматривается кругом.
Он лежит в одной из самых скверных и грязных лачуг одного из самых скверных и грязных кварталов Лондона. Сквозь дырявую засаленную занавеску окна, выходящего на грязный запущенный двор, пробивается утренний свет. Человек лежит одетый поперек широкой неопрятной постели; рядом с ним на груде тряпок валяются, также одетые, китаец, ласкар* и старуха с испитым, безобразным лицом. Первые двое или спят, или впали в оцепенение; старуха раздувает огонь в чем-то похожем на трубку. Трясущиеся исхудалые руки плохо повинуются, и лишь после долгих усилий ей удается наконец разжечь маленькую красную искорку. При этом огоньке, как при свете ночника, проснувшийся видит лицо старухи.
— Еще одну трубку? — спрашивает женщина хриплым жалобным голосом. — Надо еще одну?
Он озирается, поддерживая рукой голову.
— Ты уже целых пять штук выкурил, как пришел сюда в полночь, — продолжает старуха, словно жалуясь на что-то. — Бедная я, бедная! Совсем плоха моя голова!.. Вон эти двое после тебя пришли... Ах, бедная я!.. Делишки плохи стали, куда как плохи!.. Китайцев в доках мало, ласкаров еще меньше, и, говорят, совсем корабли не приходят! Вот, дружочек, и еще трубочка для тебя... Ты, добрая душа, наверное, не забудешь, что на рынке поднялась цена? Не забудешь, а? Больше трех шиллингов за какой-то наперсток! И уж знаешь, кроме меня да китайца Джека, что вон там, по ту сторону двора, никто не умеет хорошо смешивать! Только китайцу куда до меня! Уж ты, дружочек, за¬плати как следует, а?
Говоря так, она раздувает трубку, время от времени крепко затягиваясь из нее
— Ох, ох, грудь моя совсем разбита! Ну, вот и трубочка твоя готова, дружочек... Ах, бедная я, руки у меня, у старой, трясутся... Вижу я давеча, идешь ты сюда, и говорю себе, сироте: «Уж приготовлю я ему получше, а он припомнит, какая теперь на рынке цена-то, и заплатит мне как следует»... Ах, головушка моя горемычная! Ведь я трубочки-то свои из старых копеечных чернильниц делаю... Вот так, дружочек мой, видишь, вот так чубучок вставляю, вот так ложечкой беру смесь из наперстка, вот так накладываю! Ах, бедное мое сердце! Ведь я шестнадцать лет мертвую пила, прежде чем взялась за это. Это не вредит мне, жаловаться не буду. Да и голод проходит: тратиться на еду не надо. Так-то, миленький...
Она протягивает ему почти пустую трубку и валится назад, уткнувшись лицом в постель. Он, шатаясь, поднимается, кладет трубку на выступ камина, отдергивает рваную занавеску и с отвращением смотрит на троих своих товарищей. Он видит, что женщина до того накурилась опиума, что стала удивительно похожа на китайца: та же форма щек, глаз, тот же цвет кожи. Китаец в это время, видимо, судорожно борется с одним из своих богов, а может быть, и дьяволов. Он рычит как зверь. Ласкар смеется и брызжет слюной. Старуха лежит неподвижно.
«Какие видения могут быть у нее? — задумывается пробудившийся и, повернув к себе лицо лежащей, всматривается в него. — Видения о множестве мясных лавок, публичных домов, о большом кредите? О том, что число посетителей ее отвратительного заведения сильно возрастет, дела ее поправятся, кровать будет стоять прямо, а ужасный двор подметут? Разве выше этого способна подняться ее мечта, сколько бы она ни накурилась?»
Он наклонился к старухе, чтобы разобраться в ее бормотании.
— Неразборчиво!..
Следя за судорожным подергиванием лица и всего тела старухи — подергиванием быстрым, как вспышки молнии на темном небе, — он замечает, что судороги передаются и ему и становятся настолько сильными, что он вынужден отойти от постели и опереться рукой о кресло, стоящее возле камина, поставленное сюда, вероятно, на случай подобных обстоятельств, и, усевшись в него, напрячь всю свою волю и мускулы, пока наконец судороги не прекратились.
Потом он возвращается к кровати, хватает обеими руками за горло китайца, энергично поворачивает его на постели. Китаец старается оттолкнуть нападающего, борется с ним, задыхается, бранится.
— Что ты говоришь?
Молчание.
— Неразборчиво!
Он медленно освобождает горло китайца и, повернувшись к ласкару, сбрасывает его на пол. Ударившись, ласкар судорожно вскидывает тело, сверкает глазами, угрожающе размахивает руками и выхватывает из-за пояса воображаемый нож. Ясно, что старуха успела, безопасности ради, еще раньше убрать его нож подальше. Чуть-чуть очнувшись от шума, она вскакивает и начинает уговаривать ласкара успокоиться. Еще мгновение — и оба опрокидываются навзничь один возле другой. Они долго бормочут, перебраниваются, но нет возможности разобраться в их речах. Хотя отдельные слова и произносятся довольно внятно, но в них нет ни связи, ни смысла. Человек, внимательно наблюдающий всю эту сцену, с уверенной и мрачной улыбкой повторяет свое «неразборчиво!». Положив затем на стол несколько серебряных монет, он разыскивает свою шляпу, ощупью спускается вниз по избитым ступеням лестницы и, пожелав доброго утра старой привратнице, не знающей другого общества, кроме крыс, и примостившейся на грязной постели в душной конуре под лестницей, выходит на свежий воздух.
Вечером того же дня массивная серая, четырехугольная башня старинного кафедрального собора высится перед глазами утомленного путника. Глядя на его торопливую походку, можно подумать, что ему необходимо присутствовать на вечерней службе, о начале которой уже возвещает звон колоколов. Певчие уже надевают свои грязноватые белые стихари, когда путник торопливо подходит к ним, наскоро облачается и вместе со всей процессией идет к алтарю. Ключарь запирает железную решетку, отделяющую алтарь, все становятся по своим местам, склоняют головы, и торжественные слова: «Егда приидет нечестивый...» — будят в вышине под каменными сводами грозные отголоски, подобные дальним раскатам грома.


Глава II
НАСТОЯТЕЛЬ СОБОРА
И НЕКОТОРЫЕ ДРУГИЕ

Всякий, кто наблюдал степенную клерикальную птицу — грачей, замечал, быть может, что, когда эти птицы после заката возвращаются к себе домой степенной клерикальной компанией, два грача внезапно отделяются от остальных, летят на некоторое расстояние назад и останавливаются неподвижно, как будто желая внушить наблюдателю мысль, что всему грачиному клерикальному обществу крайне важно, и притом важно по высшим политическим соображениям, чтобы они отстали от стаи и прервали с ней всякие сношения.
Совершенно таким же образом по окончании службы в старинном соборе с четырехугольной башней наверху, когда певчие теснились у выхода, а различные достопочтенные особы грачиного вида расходились в разные стороны, двое из этих почтенных особ повернули назад и пошли рядом по гулким каменным плитам соборного двора.
Не только день, но и год близится к концу. Низкое солн¬це, висящее в небе огненным шаром, холодно смотрит на землю из-за монастырских развалин, а дикий виноград, расползшийся по соборной ограде, усыпал уже мостовую своими темно-красными листьями. Сегодня после полудня шел дождь; повсюду лужи, по которым пробегает зимняя дрожь, ломая тонкую пленку льда. Гигантские вязы льют обильные слезы. Их опавшие листья толстым слоем лежат на земле. Некоторые из листьев, дрожа от холода, робко и торопливо ищут убежища под низкими арками у входа в собор, но два человека, выходящие оттуда, отшвыривают их назад на непогоду и ветер ногами и зонтиками. Когда не остается больше ни листика, один выходящий запирает дверь большим ключом, другой быстро удаляется, держа под мышкой нотный фолиант.
— Это был мистер Джаспер, Топ?
— Да, ваше преподобие!
— Я давно не видел его.
— Так точно, ваше преподобие. Я заменял его все это время, а он был малость того...
— Говорите «был болен», Топ, раз вы обращаетесь к Настоятелю собора, — прерывает Топа младший грач тихим голосом, как бы желая заметить, что грамматические вольности разрешаются в разговорах со светскими людьми и низшим духовенством, но уж никак не с Настоятелем собора.
Мистер Топ, соборный ключарь и гид, привыкший гордо и свысока относиться к любопытствующим посетителям, дает понять в безмолвном величии, что замечание сделано не по адресу.
— Когда же и чем мистер Джаспер был болен, ибо, как совершенно верно заметил мистер Криспаркл, лучше говорить «был болен», чем «того»? — спрашивает Настоятель. — Когда же и чем мистер Джаспер был болен?
— Был болен, сэр,— почтительно бормочет Топ.
— Серьезно болен?
— Здорово его прохватило, чуть что не задохся...
— Я бы Топ, не говорил: «чуть что не задохся», — замечает мистер Криспаркл с тем же нравоучительным оттенком, что и раньше. — В разговоре с Настоятелем это звучит не по-английски.
— Дышал с трудом, — благосклонно произносит Настоятель, польщенный оказываемым ему завуалированным почетом. — Так было бы лучше выразиться.
— Дыхание мистера Джаспера было столь порывисто, — пытается обогнуть подводную скалу грамматики мистер Топ, — когда он входил, что уж и не знаю, как разобрал он свои ноты, и чуть не сделалось с ним дурно. Память его помрачилась (мистер Топ, произнося это слово, вызывающе взглянул на достопочтенного мистера Криспаркла в полной уверенности, что употребленное им выражение великолепно), — и им овладело такое помрачение и такое кружение головы, что ничего такого я и не видывал раньше, хотя сам мистер Джаспер, кажется, не заметил этого. Но, однако, отдых и вода поправили его от помрачения.
Мистер Топ еще раз повторяет слово «помрачение» с особенным на нем ударением, как бы желая сказать: «Теперь уж успех на моей стороне, и больше я не ошибусь».
— И мистер Джаспер вернулся домой совершенно оправившись, а?
— Ваше преподобие, он вернулся домой совершенно оправившись. И я очень обрадовался, увидев, что он затопил у себя камин: ведь в соборе после дождя сырость так и разгуливала, и он все время сильно дрожал.
Все трое, переходя соборный двор, смотрят на старый каменный дом, бывшую монастырскую привратницкую над широкой аркой ворот. Сквозь узорчатое окно светит огонь, и, загоняя в тень густую зелень плюща и дикого винограда, оплетающего фасад здания, бледными широкими стрелами прорезывает быстро спадающий на землю мрак. Соборный колокол отбивает часы; струя ветра пробегает по листве растений — струя, подобная тихому торжественному звуку, несущемуся между могильными плитами, мимо башен и старинных надгробий, вдоль всего здания собора с его бесчисленными нишами.
— Племянник мистера Друда уже приехал? — спрашивает Настоятель.
— Нет, сэр, — отвечает Топ, — его еще ждут. Вот посмотрите — сквозь окна виднеется лишь одна тень. Это сам мистер Джаспер. Теперь он опускает шторы.
— Прекрасно, прекрасно, — говорит Настоятель с веселым видом, заканчивая беседу. — Надеюсь, что сердце мистера Джаспера не чрезмерно привязано к племяннику. Наши привязанности, как бы похвальны они ни были, не должны властвовать над нами в этой юдоли; мы должны властвовать над ними, должны властвовать. Однако я не без удовольствия слышу свой обеденный колокол. Быть может, мистер Криспаркл, прежде чем вернуться к себе, вы заглянете к Джасперу, а?
— Конечно, сэр. Позволите передать ему, что вы любезно осведомлялись о его здоровье?
— Да, да, передайте, передайте. Конечно. Я осведомлялся о его здоровье. Именно. Осведомлялся о его здоровье.
С видом благосклонного покровительства Настоятель надевает свою щегольскую шляпу несколько набок — ровно настолько, насколько это допустимо для Настоятеля собора, находящегося в добром расположении духа, и направляет свои щегольские штиблеты в ярко освещенную столовую — уютную комнату уютного старого кирпичного особняка, где находится резиденция господина Настоятеля, его супруги и дочери.
Мистер Криспаркл, младший каноник, красивый и румяный, всегда встающий на заре и не упускающий случая нырнуть в глубокую заводь у плотины на реке, — мистер Криспаркл, младший каноник, музыкально одаренный, классически образованный, веселый, обязательный, добродушный, общительный, бодрый, юноша с виду, — мистер Криспаркл, младший каноник и хороший человек, еще недавно бродивший по кривым тропинкам язычества, но теперь выведенный на прямую дорогу христианства каким-то высоким клерикальным покровителем, очень благодарным ему за хорошее обучение сына, — направляется, по пути к своему дому, к дому мистера Джаспера.
— С сожалением услышал от Топа, что вы не совсем здоровы, Джаспер.
— Пустяки, совершенные пустяки!
— Вы выглядите немного утомленным.
— Разве? Не думаю, чтобы это было так. Я нисколько не чувствую себя утомленным. Топ преувеличил, как мне кажется. Вы знаете, что его обязанность — преувеличивать и приукрашивать все, что принадлежит к собору.
— Могу ли я передать Настоятелю — я зашел к вам прямо от него, — что вы совершенно выздоровели?
Ответ на это, приправленный легкой улыбкой, таков:
— Конечно, и присоедините к этому мою благодарность за внимание.
— Я с удовольствием услышал, что вы ожидаете молодого Друда.
— Я жду моего дорогого мальчика с минуты на минуту.
— Его приезд, наверное, поможет вам лучше любого доктора.
— Лучше, чем целая дюжина докторов. Его я люблю горячо, а докторов и их снадобья терпеть не могу.
Мистер Джаспер, молодой человек лет двадцати шести, смуглый, с густыми, лоснящимися, тщательно расчесанными волосами и бакенбардами. Он кажется старше своего возраста, как это часто бывает с брюнетами. Его голос глубок и звучен, его лицо и фигура приятны, но его манеры несколько угрюмы. Занимаемая им комната мрачна и неуютна; быть может, она-то и наложила свой отпечаток на хозяина. Большая часть комнаты в тени. Даже яркое солн¬це не может добраться до рояля, стоящего в глубине, до фолиантов нот на этажерке, до книжных полок по стенам, до неоконченного портрета, висящего над камином.
На портрете изображена совсем юная девушка, с волосами, перевязанными голубой ленточкой, очень хорошенькая, но с капризным выражением своего детского личика. (В самом портрете нет ни малейших артистических достоинств, это просто набросок; однако ясно видно, что художник, рисуя шарж, старался сделать его как можно более схожим с оригиналом.)
— Сегодня, Джаспер, мы не увидим вас на нашем «Собрании Музыкальной Среды», но, конечно, вам лучше остаться дома. Доброй ночи! Бог да благословит вас...

Ах, скажите мне, пастухи,
Скажите, видали ли вы,
Видали ли вы, видали ли вы,
Мою Флору на этой тропе? —

так изливает в мелодии свою душу младший каноник, достопочтенный Септимус Криспаркл, в то время как его приятная фигура удаляется от двери и спускается по лестнице.
В самом низу происходит обмен приветствиями между Септимусом Криспарклом и кем-то другим. Мистер Джаспер прислушивается, вскакивает с кресла, бежит к двери и, приняв в объятия некоего молодого человека, восклицает:
— Дорогой Эдвин!
— Дорогой Джек! Как я рад тебя видеть!
— Снимай поскорее твое пальто, дорогой мальчик, и садись вот сюда, в свой любимый уголок. Не промочил ли ноги? Сними сапоги, пожалуйста, сними свои сапоги!
— Дорогой Джек, я сух как кость. Будь другом, не изнеживай меня. Я готов быть кем угодно, только не неженкой.
Видя, что порыв его энтузиазма встречен так холодно, мистер Джаспер останавливается и внимательно вглядывается в молодого человека, снимающего с себя пальто, шляпу, перчатки и прочее. Надо сказать сразу же, что взгляд у Джаспера внимательный и напряженный — это взгляд страстной, требовательной, бдительной и самоотверженной любви. Иначе он не смотрит на своего племянника; лицо Джаспера при взгляде на него всегда сосредоточенно и озабоченно.
— Ну, вот я и готов и с удовольствием усядусь к тебе в уголок, Джек. А обед будет?
Мистер Джаспер открывает дверь в дальнем конце комнаты, через которую видна другая маленькая внутренняя комнатка, мило убранная и ярко освещенная. Красивая дама сервирует стол.
— Какой ты милый, старичина Джек! — восклицает молодой человек, хлопая в ладоши. — Слушай, Джек, скажи-ка мне, чей сегодня день рождения?
— Не твой, я это знаю, — отвечает мистер Джаспер, подумав.
— Не мой, ты это знаешь? Конечно, не мой, и я это знаю! Кисонькин!
При этих словах Эдвин встретил устремленный на него неподвижный взгляд, но странно: как ни неподвижен был этот взгляд, он как будто прихватывал и даже поглощал в себя портрет, висевший над камином.
— Да, Джек, Кисонькин! Мы должны выпить за ее здоровье на многие годы. Ну, дядюшка, пойдемте; берите-ка вашего покорного племянничка под ручку и ведите-ка его к столу!
И мальчик (поскольку он еще почти мальчик) кладет руку на плечо Джаспера, а Джаспер, в свою очередь, весело и радостно кладет руку на его плечо. Так, братски обнявшись, идут они к обеду.
— Ах, Боже мой! Сама миссис Топ здесь! — восклицает юнец. — Да еще какая хорошенькая!
— Пожалуйста, обо мне не заботьтесь, мистер Эдвин — возражает супруга ключаря собора, — я сама о себе могу позаботиться.
— Нет, не можете. Уж слишком вы хорошенькая. Поцелуйте-ка меня по случаю Кисонькиного дня рождения.
— Уж будь я Кисонькой, молодой человек, я бы поцарапала вас, — отвечает миссис Топ, краснея от комплимента. — Уж очень дядюшка вас балует, вот в чем горе! Так он вас превозносит над всеми, что, по-вашему, стоит вам только поманить к себе дюжину Кисонек, как они тотчас же к вам сбегутся.
— Вы, миссис Топ, забываете, — вмешался в разговор мистер Джаспер, занимая за столом свое место и непринужденно улыбаясь, — а также и ты, Нэд, что употребление слов «дядя» и «племянник» строжайшим образом запрещено по обоюдному нашему согласию и особому договору... Возблагодарим святое имя Господа за все, что мы получим здесь. Аминь!
— Недурно сказано! Хоть самому Настоятелю под стать — о чем свидетельствует и руку прилагает Эдвин Друд. Ну, Джек, режь говядину, я не умею.
Так, среди шуток и смеха, под веселую болтовню начинается обед. Наконец скатерть снята и блюдо с орехами и графин золотистого хереса поставлены на стол.
— Неужели, Джек, ты на самом деле чувствуешь, что упоминание о нашем родстве мешает нам быть друзьями? Я лично этого не чувствую.
— Дядя, Нэд, обыкновенно гораздо старше племянника. Слишком большая разница в возрасте мешает дружбе, и я инстинктивно чувствую это, слыша, как меня зовут дядей.
— Это пожалуй. Но что может означать разница в шесть или семь лет? Ведь в больших семьях не редкость дяди и моложе своих племянников... Черт возьми, мне хотелось бы быть старше тебя!
— Это зачем?
— Будь оно так, я бы сам задавал тон — не тот, что ты, унылый и серьезный, а повеселее. Знаешь песенку:

Прочь, забота,
Ты обращаешь юношу в старца!
Прочь, забота,
Ты обращаешь старца в прах!

Вот так!.. Стой, Джек, не пей!
— Это почему?
— А потому, что сегодня день рождения Кисоньки, а ты даже не пожелал ей счастья на много-много лет... Ну, Джек, исправим ошибку. За Кисоньку и за много-много других... счастливых дней!
Положив со смехом свою ладонь в протянутую руку юноши с таким откровенным и искренним видом, как будто он вместе с рукой отдавал голову и сердце, мистер Джаспер молча выпил бокал.
— Гип, гип, гип, здравствовать ей сто лет и еще один год в придачу, и все это удвоить! Ура, ура, урра! А теперь, Джек, поболтаем о Кисоньке. Да, кстати, не найдутся ли щипцы для орехов? Передай мне одни и оставь себе другие. — (Крак!) — Ну как Кисонькины успехи?
— Ее музыка? Прекрасно.
— Боже мой! Что за основательный и осторожный человек этот Джек! Но ведь передо мной совершенно нечего скрываться. Что ж она, невнимательна, конечно?
— Когда она хочет, все дается ей без труда.
— Когда она хочет? В том-то и дело. Ну а когда она не хочет?
Крак! — со стороны мистера Джаспера.
— Как она выглядит, Джек?
Сосредоточенное лицо мистера Джаспера становится еще сосредоточеннее; его глубокий взгляд, как и раньше, как бы поглощает в себя портрет девушки.
— Она очень похожа на твой набросок, — отвечает он.
— Я немножко горжусь им, — говорит Эдвин, бросая на портрет самодовольный взгляд и прищуривая один глаз, — недурно нарисовано по памяти. Но ведь и нетрудно было схватить выражение лица, которое видишь так часто.
Крак! — со стороны Друда.
Крак! — со стороны Джаспера.
— Говоря по правде и истине, — опять заговаривает Эдвин, с недовольным видом порывшись в скорлупе, — я вижу это выражение всякий раз, как я вижу Кисоньку.
Да-с, это так, мисс надменная капризница... Фи!
(Щипцы для орехов с видом досады обращены к портрету.)
Крак, крак, крак — очень тихо со стороны Джаспера.
Крак! — громко со стороны Эдвина Друда.
Молчание с той и другой стороны.
— Уж не отнялся ли у тебя язык, Джек?
— А твой, Эдвин?
— Но, право, это досадно...
Мистер Джаспер вопросительно поднимает брови.
— Да, да, это ужасно досадно, когда даже в таком деле человек лишен возможности свободного выбора. Вот что я скажу тебе, Джек: будь у меня воля, я выбрал бы Кисоньку из всех хорошеньких девушек вселенной.
— Но ведь она и так выбрана для тебя, помимо твоей воли!
— На это-то я и жалуюсь. Мой покойный отец и Кисонькин покойный отец порешили, что мы с ней будем мужем и женой. Ну разве — черт возьми, хотел бы я прибавить, если бы это не было обидно для покойников, — не могли они предоставить выбор нам самим?
— Тише, милый, тише! — останавливает Эдвина мистер Джаспер тоном кроткого упрека.
— Тише, тише! Хорошо тебе так говорить, Джек! Твоей свободы никто не стесняет! Твоя жизнь не нанесена на карту, не размерена по масштабу, не уставлена вехами. Ты не знаешь мучительного подозрения, что ты навязан другой, и у другой нет мучительного подозрения, что она навязана тебе. Ты сам можешь выбрать себе жену. Жизнь для тебя — растение с цветами и прихотливо раскинутыми ветками, а не подстриженный кустик. Джек, что ты?
— Не останавливайся, дорогой мой. Продолжай.
— Разве, Джек, я обидел тебя?
— Как мог ты обидеть меня?
— Боже мой, Джек, да ты совсем болен. Посмотри, как тусклы твои глаза!
Мистер Джаспер с принужденной улыбкой протягивает вперед свою правую руку, как бы желая в одно и то же время и уничтожить подозрения, и выиграть минуту, чтобы оправиться. Немного спустя он тихо говорит:
— Я иногда принимаю опиум, чтобы заглушить боль, которая подчас делается невыносимой. Это последствие лекарства — вдруг словно тень набегает или облако. Сейчас такой момент, но он скоро пройдет. Отвернись от меня на минутку.
Молодой человек повинуется с испуганным лицом и устремляет глаза на тлеющие в камине угли. Мистер Джаспер не отрывает своего застывшего взгляда от огня, вцепившись обеими руками в ручки кресла. Несколько минут он сидит неподвижно, а потом с холодными каплями пота на лбу и глубоким отрывистым вздохом человека, очнувшегося от обморока, приходит в себя. Племянник нежно и заботливо ухаживает за ним. Джаспер, оправившись, кладет руку на плечо Эдвина и голосом гораздо более веселым, чем того требует смысл слов, даже с насмешкою, как бы издеваясь, говорит:
— Знаешь поговорку: в каждом доме есть свой замурованный скелет. Ты, Нэд, думал, что у меня нет такого скелета?
— Правда, Джек, я так думал. Однако при мысли, что даже в доме Кисоньки, если бы он у нее был, и в моем, если бы он был у меня, тоже есть скелет, мне становится страшно.
— Ты хотел сказать — я прервал тебя, — что у меня спокойная и счастливая жизнь... Да? Правда, ни шума, ни гама вокруг меня, ни торговых расчетов, ни риска, ни перемены места... прекрасная жизнь! И сам я могу целиком посвятить себя своему призванию, которое из обязанности делает удовольствие!
— Правда, Джек, я действительно хотел сказать почти то, что говоришь ты. Но ведь когда тебе приходится говорить о себе, ты по необходимости пропускаешь много такого, о чем бы упомянул я. Например, я бы поставил на первый план то уважение, которым ты пользуешься как регент, или — я, право, не знаю, как точнее выразиться, — репутацию, приобретенную тобой за образцовую постановку соборного хора; возможность свободно выбирать своих знакомых; вполне независимое положение, которое ты занимаешь в этом городе; твой талант как учителя (ведь даже Кисонька, которая терпеть не может учиться, говорит, что ты образцовый преподаватель); твои связи, наконец...
— Да, я понимаю, к чему ты клонишь. Все это я ненавижу.
— Ненавидишь, Джек? — Крайнее удивление на лице.
— Ненавижу. Монотонность моей жизни подтачивает мои силы. Как нравится тебе наша церковная служба?
— Прекрасна! Божественна!
— А мне зачастую она представляется дьявольской. Я устал от нее, она надоела мне. Отзвуки моего голоса под высокими сводами как бы издеваются надо мной и передразнивают меня. Ни один жалкий монах, влачивший до меня свою ненужную жизнь в этом угрюмом месте в дремоте и усыплении, не чувствовал такого утомления, как я. У него всегда было развлечение под рукой — рисовать чертей на всех перегородках, лавках и стенах. А мне что делать? Разве начать рисовать тех же чертей, только в своем сердце?
— Я думал, Джек, что ты нашел себе теплый уголок в жизни, — говорит Эдвин Друд в полном изумлении от всего услышанного, наклоняясь вперед в своем кресле, чтобы дружески положить свою руку на колено Джаспера, и глядя на него с любовным беспокойным участием.
— Я знаю, что ты думал так. Все так думают.
— Да, я полагаю, что все так думают, — размышляет вслух Эдвин. — Кисонька тоже так думает.
— Когда она говорила тебе об этом?
— Последний раз, как я был здесь. Помнишь, когда — три месяца назад.
— Как она выразилась?
— Она сказала только, что стала твоей ученицей и что ты создан для своего дела.
Младший собеседник смотрит на портрет; старший носит этот портрет в своем сердце.
— Как бы то ни было, дорогой Нэд, — снова начинает Джаспер, качая головой с задумчивым видом, — я должен быть верен своему призванию. Надо соблюдать по крайней мере видимость. Теперь уже поздно менять дорогу... Разумеется, все это останется между нами.
— Я свято сохраню твою тайну.
— Я доверился тебе, потому что...
— Знаю, Джек, знаю: потому что мы друзья с тобой, потому что я люблю тебя, а ты — меня. Руку, Джек!
Оба они смотрят в глаза друг другу; оба держат друг друга за руку; дядя говорит:
— Ты теперь знаешь — не правда ли? — что даже захудалый, бедный учитель музыки, запрятанный в свою нишу, может быть терзаем и честолюбием, и стремлением к чему-то высшему, и беспокойством, и недовольством, и... мало ли еще чем?
— Да, дорогой Джек!
— И ты не забудешь этого?
— Спроси сам себя, Джек, могу ли я забыть то, что высказано тобою с таким глубоким чувством?
— Итак, я предупредил тебя.
Опуская свою руку и отодвигаясь на шаг назад, Эдвин останавливается на мгновение и обдумывает последние услышанные им слова. Сильно растроганный, он говорит:
— Я боюсь, что я пустой, поверхностный мальчишка и что голова моя устроена не по лучшему образцу. Не жалуюсь на свою молодость — кто знает? С летами, быть может, я стану хуже, чем теперь... Как бы то ни было, я надеюсь, что воспоминание об искренности, с какою ты сделал мне свое тяжелое признание, никогда не исчезнет из святая святых моего сердца. Поверь, я понимаю, с каким бескорыстием ты обнажил передо мной свою душу для того только, чтобы предостеречь меня от грозящей мне опасности...
Мистер Джаспер становится до того неподвижным и сосредоточенным, что, кажется, само дыхание его приостановилось.
— Я не мог не заметить, Джек, что признание стоило тебе очень дорого и что, делая его, ты был не похож сам на себя. Конечно, я знал, что ты очень меня любишь, но я не ожидал с твоей стороны такого самопожертвования.
Мистер Джаспер снова обретает дыхание, пожимает плечами, смеется и машет рукой.
— Не старайся, Джек, показать, что ты шутил, пожалуйста, не старайся. Я говорю совершенно серьезно. Я не сомневаюсь, что то болезненное состояние ума, котрое ты изобразил с такою силою, сопровождается действительным страданием и вообще трудно переносимо. Теперь я успокою тебя и скажу, что мне не грозит ничего подобного. Я совсем на другой дороге. Через несколько месяцев, и уж во всяком случае раньше чем через год, я увезу Кисоньку из школы в качестве миссис Эдвин Друд и уеду на Восток инженером. Кисонька, конечно, будет постоянно со мной. Хотя сейчас между нами и происходят маленькие размолвки — результат той пошлости, которая сопровождает нашу любовь, — но я думаю, что все пойдет хорошо, когда мы повенчаемся и отрежем себе отступление. Словом, возвращаясь к старой песенке, которую я не раз принимался напевать за обедом, — а кому же, как не тебе, знать старые песенки? — моя жена будет плясать, а я буду песни петь, и все пойдет как по маслу. Что Кисонька красива — это несомненно, а если в придачу к этому вы, маленькая мисс Дерзость, — Эдвин обратился к портрету, — будете еще и добренькая, то эту вашу карикатуру я сожгу и нарисую вас в другом виде для вашего учителя музыки.
Мистер Джаспер, подперев рукой подбородок, с выражением полной благосклонности на лице внимательно следит за оживленными взглядами и жестами Эдвина во время его монолога. По окончании речи он остается в прежней позе, как бы очарованный словами своего юного друга, которого он так сильно любит. Затем он говорит со спокойной улыбкой:
— Итак, ты не хочешь принимать предостережения?
— Не хочу, Джек.
— Значит, мне нельзя тебя предостеречь?
— Нет, Джек, нет, ты не должен этого делать. Я не вижу, чтобы какая-нибудь опасность угрожала мне. Мне не нравится, что ты на свою жизнь смотришь так мрачно.
— Не пойти ли нам прогуляться по двору собора?
— Непременно пойдем. Ты не обидишься, если я на минутку забегу в Женскую Обитель и оставлю там сверточек? Это перчатки для Кисоньки: столько пар, сколько ей исполнилось сегодня лет. Не правда ли, Джек, поэтичная затея?
Мистер Джаспер, не изменяя выражения на лице, шепчет:
&mdas