Оглавление

Предисловие 5

Тропинка первая 7

Тропинка вторая 44

Тропинка третья 68

Тропинка четвертая 101

Тропинка пятая 114

Тропинка шестая  133

Тропинка седьмая 146

Тропинка восьмая 168

Тропинка девятая 183

Тропинка десятая 202

Тропинка
первая

1
Вперед-назад:
детство в Москве,
гены оптимистичной иронии

Не хочется пересказывать жизнь в хронологической последовательности, чтобы не упереться в вопрос: что дальше? А дальше — то, что за горизонтом, линия которого не должна бы приближаться слишком быстро. Но, даже избегая хронологии, все же о некоторых событиях детства и ранней юности рассказать придется. Мне кажется, они того заслуживают...
Осенью 1927 года, кажется в сентябре, родители, наняв ломового извозчика, на телеге перевезли свой скарб, главным предметом которого была ножная швейная машинка «Зингер», в маленькую комнатку в деревянном домишке. Везти пришлось довольно далеко: от Белорусского (тогда, кажется, он именовался Брестским) вокзала до Старозыковского переулка, что у Красно­армейской улицы. Это была окраина города, в те времена довольно глухая. Переулок был не вымощен, потому по весне и осени покрывался непролазной грязью.
Впрочем, наши немногочисленные московские родичи, кляня непогоду и слякоть, все-таки добирались к нам ежегодно в день моего рождения, 19 апреля. Родители праздновали его всегда, да еще день своего бракосочетания, 30 июня. Не помню, чтобы отмечались какие-нибудь другие даты, хотя, может быть, память меня обманывает. Во всяком случае, ныне немногие здравствующие, довольно древние уже родственники помнят этот день и всегда меня поздравляют. А у меня перед глазами — маленький грязный переулок и наши гости, с трудом выдирающие галоши из густого месива.
Порой я задаю себе вопрос: почему эта наша московская, не такая уж близкая, родня, в основном тет­ки-дядь­ки матери и ее двоюродные братья-се­стры, обязательно и непременно посещала нас в этот, как правило, непогожий день по поводу вряд ли для них столь уж существенному? Думаю, играла роль солидарность недавних провинциалов, желание как-то поддержать новичков, адаптирующихся к новым непростым условиям жизни. Впрочем, не помню ни одного случая, когда бы родители обратились за помощью к родственникам. Этого они не могли себе позволить, как бы трудно им ни было. Вот уж поистине «бедные, но гордые». Признаюсь, что эту особенность — неспособность хоть немного поступиться самолюбием, как говорится, спрятать его в карман в собственных же интересах — унаследовал и я: нет для меня ничего более болезненного, чем чувство ущемленного достоинства. Откуда это у выходцев из провинциальной ремесленной бедноты?
Я — юрист в первом поколении. Никто из моих родичей юриспруденцией не занимался, отец — рабочий человек, портной на той самой «пятой швейной фабрике», которую прославил Высоцкий. Отец матери — тоже мастеровой человек, шорник. Знает ли кто сегодня представителей этой профессии? А тогда шорник был самый уважаемый извозчиками человек, потому что шил хомуты и седла. Когда мы с матерью гостили летом в Могилеве начала тридцатых (это мой родной город, я там родился, а в Москву мы переехали, когда мне было четыре года), стоявшие рядком извозчики, завидев нас с дедом, снимали картузы: шорник идет.
Моему деду была свойственна ирония, он обладал хорошим чувством юмора. Хочу думать, что я что-то от него перенял.
Вот он стоит в своей обычной позе, опершись одним коленом на стул, и читает газету. Я спрашиваю деда:
— А почему ты не идешь в синагогу?
Он оборачивается, переспрашивает:
— Что?
Я повторяю.
— А!.. Я тебе объясню. Ты видишь, я росточка небольшого, да? Так вот, я скажу, что я там был, но меня не видели...
Этот маленький человек проявил когда-то огромную решимость: всех своих четверых сыновей, одного за другим, несмотря на робкие протесты их матери, отправил в Ленинград — учиться. И выросли инженеры. Ни одного он не оставил при себе, чтобы обучить ремеслу шорника. Видно, нелегко было ему всю жизнь, согнув спину, протыкать шилом жесткую кожу, и этой доли для своих детей он не желал. А заработок... Семья жила более чем скромно. Поневоле вспоминаются пропитанные горечью слова поэта: «Евреи много воруют, евреи в лавках торгуют...» И так далее. Да уж... Как сыновья учились, как разгружали вагоны, чтобы прокормиться, об этом стало известно много позже. Но выросли отличные специалисты. Один из них, инженер-путеец, участвовал в работе первой экспедиции по прокладке БАМа, заболел и умер в тайге. В его честь одну из станций на БАМе назвали Беленькая. Это была их фамилия.
Сестра отца тоже имела высшее образование, была фармацевтом и занимала серьезную должность, возглавляя аптекоуправление БССР. Жили они в Минске. Мужа ее, тоже весьма ответственного работника — начальника «Белэнерго», посадили. Когда началась война, она с двумя маленькими детьми оказалась в оккупации, а муж (к этому времени освобожденный из тюрьмы) был комиссаром в партизанском отряде. Он добился, чтобы за его женой и детьми прилетел самолет. И все шло бы как намечено, но за два дня до этого заболел младший ребенок и тащить его на руках за город было невозможно. Все они погибли в печах гетто...
Судьба братьев матери очень разная. Старший — способнейший человек, не захотел остаться в аспирантуре, хотя профессура предсказывала ему будущее в науке.
Он стал инженером-путейцем, дорос до должности начальника дистанции пути, выше которой только должность начальника дороги. А в знаменитом 1937 году его, как водилось, посадили. Прежде чем реабилитировали, он отсидел полных семнадцать лет. Уже освободившись, приехал на несколько дней в Москву, к сестре. Любопытно: человек не потерял интереса к происходящему и, увидев, что я «страдаю» над каким-то уголовным делом, в котором было совершенно непонятное мне заключение технической экспертизы, спросил, можно ли посмотреть само дело. Мы пошли в областной суд. Я взял в канцелярии дело. Посмотрев заключение эксперта, он долго смеялся. Сказал только: «Невежда...» И написал новое заключение на двух тетрадных страничках. Я приложил эти странички (исписанные, кстати, каллиграфическим почерком, который был присущ всем братьям) к своей надзорной жалобе. Через пару дней мне позвонил судья Верховного суда: «Как поговорить с инженером Беленьким?» Когда я сказал, что он уехал и будет жить в Могилеве, судья сокрушался: «Как жаль!», но приговор изменили.
Средний брат, как я уже упоминал, умер в тайге в 1931 году.
Следующий за ним по возрасту брат погиб при обороне Ленинграда, в ополчении.
И наконец, самый младший — известный ин­же­нер-мос­то­вик, спроектировавший не один желез­но­дорожный мост, пережил блокаду. Из Ленинграда его вывезли опухшим. Он бы погиб, если бы о нем не вспомнили. Вспомнили же потому, что срочно нужно было проектировать ветку к Ладоге, так что Дорога жизни спасла жизнь и ему. Память о войне осталась на долгие годы: когда он уезжал в командировку, у него был полный рюкзак буханок хлеба.
— Зачем это?
— А вдруг там не будет хлеба...
Он дожил до 96 лет и умер совсем недавно в здравом уме и твердой памяти. Говорил мне по телефону:
— Ты знаешь, я уже, как старичок, стал с палкой ходить в магазин...
— Зачем тебе палка?
— Ну, на всякий случай...
Мой дед со стороны отца был плотником. Дед-плот­ник был очень набожный человек, в отличие от де­да-шор­ника. Еще во время Первой мировой войны он жил в городе Мозыре, на Полесье, в Белоруссии, очень близко от границы. В 1918 году там оказались немцы. Он был еще очень молод, но носил бороду, как все религиозные евреи. Немецкие солдаты поймали его, скрутили и подожгли бороду... Он, естественно, сохранил это в памяти.
Когда началась война, он с молодой женой (первая умерла много лет назад) и несколько его приятелей с супругами собрались в его доме и кинули жребий. Жребий выпал его жене. Она обложила дом соломой, облила керосином, подожгла и сама вбежала внутрь. Там все они с пением псалмов сгорели. Сожгли себя заживо. Их было около сорока человек. После войны это место оцепили и решили поставить памятник жертвам нацизма, но новые власти этого не одобрили. Мол, пахнет еврейским религиозным фанатизмом. Недавно мне сказали, что памятник все-таки будет установлен.

К СЛОВУ СКАЗАТЬ...
Я начал c рассказа о родных людях и о самом раннем детстве, «когда деревья были большими». Я действительно видел эти большие деревья: стоило только перейти через железнодорожные пути, и мы оказывались в настоящем лесу. Это был, оказывается, заказник Тими­рязевской академии. На всю жизнь в памяти остался густой аромат его листвы. Я читал, что запахи запоминаются лучше всего. Наверное, это правда. Уже впоследствии, на фронте, оказавшись в лесах, где мы обычно укрывали свои огромные катюши, я по запахам леса явственно вспоминал эпизоды из раннего детства...
2
Еще назад:
война, 1941 год,
лейтенант Скворцов

Незадолго до женитьбы, осенью 1948 года, во время бесконечных бесед со своей будущей женой, в которую я был (как принято говорить и что вполне соответствовало действительности) страстно влюблен, отвечая на ее вопрос, что было самым интересным в моей жизни, я ответил не задумываясь: «Война, конечно!»
Клава (в обиходе, но на самом деле — Клара), очень умная девушка, недоуменно пожала плечами, и я подумал, что она, видимо, решила, будто на войне мне было легко и просто, а может быть, посчитала мои слова вообще проявлением фанфаронства. Как мне было разуверить ее? Конечно, со временем это недопонимание ушло...
И все же в каком-то смысле Клава была права. Моя дорога на фронт шла по накатанной колее. Ветры предвоенного времени, доносившие запах пороха, коснулись меня еще за три года до войны. Из всех возможных профессий я выбрал военную — стал артиллеристом. При моей выраженной склонности к гуманитарным дисциплинам это казалось странным даже мне самому. И тем не менее...
А вот у Клавы все сложилось совсем не так. Уже потом я узнал, что летом 1941 года она увидела страшное лицо войны. Отца призвали в армию. А Клава с матерью, младшей сестренкой на руках и больной сестрой отца под бомбежкой бежала из маленького украинского городка. На подводе-развалюхе, запряженной отнюдь не рысаком, они добрались до Одессы, но и оттуда пришлось бежать...
Я же встретил начало войны в Москве, уже курсантом Московского артиллерийского училища. Выпускников артиллерийских спецшкол принимали без вступительных экзаменов. Я ведь окончил Вторую Московскую артиллерийскую спецшколу непосредственно перед войной (но это отдельная тема, ей еще найдется заслуженное место в моем повествовании). Итак, война...
Числа 14-го октября в училище просочились неясные слухи о том, что немцы уже под самой Москвой и что нам будет объявлена боевая тревога. Действительно, второй дивизион училища, укомплектованный в основном людьми, прошедшими срочную службу, собравшись в один день, убыл под Волоколамск.
Там шли жестокие бои. Потом стало известно, что наши курсанты показали себя настоящими героями. Но мы, первый огневой (принятое в артиллерии название) дивизион, недоумевали: с чем же мы поедем воевать, если все наши замечательные орудия — 152-мил­лиметровые гауби­цы-пуш­ки МЛ-20 и 122-миллиметровые пушки А-19, гордость советской артиллерийской техники, с тягачами-тракторами ЧТЗ — забрали ушедшие на фронт? Недоумение и нетерпеливое ожидание длилось недолго. На следующий день, 16 октября, выступили и мы.
А 15 октября на нашем КПП творилось что-то невообразимое. Собралась толпа родителей, примчавшихся прощаться с курсантами. Дежурные по КПП то ли по своей инициативе, то ли по указанию начальства вызывали одного курсанта за другим, разрешая пробыть за воротами не больше пяти минут. Вызвали и меня.
Мать была уже в эвакуации. Пришел отец. Старый солдат, прошедший Первую мировую войну, он хорошо понимал, что нас ждет на фронте. Сказал уверенно, что если не сегодня, то завтра мы наверняка будем направлены на защиту Москвы и что они, производственники, тоже готовятся к боям с фашистами в городе. Насупившись, прошептал мне на ухо: «Только не попадай в плен. Лучше смерть». Других разговоров мы не вели. Обнялись, и я ушел.
На следующий день с утра нам было приказано по боевым расчетам получить оружие и необходимую амуницию. Попав в отделение разведки взвода управления нашей батареи, я был обвешан всяким оружием: от винтовки СВТ (кстати, весьма неважной по своей конструкции, но имевшей роскошный штык-нож) до гранат Ф-1 и малой лопатки. Только тут нам объявили, что на вооружение дивизион получил некие «адские машины» — установки БМ-13.
Собственно говоря, мы уже видели эти непонятные зачехленные махины. Ведь первая Флеровская батарея формировалась на территории нашего училища. Но машины эти без чехлов никто из нас не видел: в артпарке возле них был собственный караул.
И вот восемь боевых машин, а кроме них еще и машины с боеприпасами и прочим снаряжением, вытянулись из ворот училища. Очень скоро мы оказались на Ходынском поле, где тогда был Центральный аэродром. Оказалось, что заехали мы на поле аэродрома только для инструктажа. Инструктаж по материальной части этой самой БМ-13 оказался кратким, ведь устройство ее было весьма простым. Гениальное всегда просто. А я имею смелость утверждать, что все, связанное с легендарной катюшей (а это была именно она, родимая, принятая на вооружение перед самой войной), — от устройства самой установки до массового выпуска — было гениальным решением.
Наши залпы, особенно летом 1942 года, заставляли противника на всем участке фронта надолго замолкать: немцы прятались в окопы и блиндажи, ожидая следующего огненного шквала. Ведь залп одной только батареи — это 64 увесистые ракеты среднего калибра (132 миллиметра), залп дивизиона —128 ракет. И весь этот ураган разрывов и пламени обрушивался на головы противника всего за 5 секунд. Мощный рев немцы называли «шталинсоргель», то есть «сталинский орг<н».
В 1944 году у них появилось невиданное стратегическое оружие — ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Но оружия, подобного БМ-13, так и не было. Их шестиствольный миномет, который мы называли «Иван», при всех его достоинствах, главным из которых была высокая кучность стрельбы, ни в какое сравнение с нашей лихой катюшей идти не мог. Теперь системы наши намного современней — тут и «град», и «ураган», но мое «артиллерийское сердце» навсегда отдано любимой катюше, с которой прошел сквозь войну.
Стояла отвратительная погода. Дождь перемежался с градом, затем начался снегопад. И снова дождь со снегом. Стало по-зимнему холодно. Мы в своих шинельках дрожали, стоя в строю. Наконец последовала команда: «По машинам!» Поехали. Но куда? Этого никто не знал. И вдруг мы, москвичи, поняли: в Серебряный Бор.
Да, именно здесь была намечена огневая позиция. Пока дивизион развертывался в боевой порядок, чтобы навести орудия по какой-то, известной только командованию, цели, перед нами, разведчиками и радистами, была поставлена задача переправиться на другой берег Москвы-реки.
Приказ надо выполнять, но каким образом? Поискали и нашли полузатопленную лодчонку без весел. Отодрали от какого-то забора пару подходящих досок, погрузили тяжелые упаковки рации и поплыли.
Впрочем, это не точно. Река успела покрыться ледком, и лодка наша вспарывала его, как ледокол. Потребовались, по-моему, две ездки. Когда мы оказались на другом берегу, то есть на Рублевском шоссе, где в чистом поле лишь маячил в отдалении птицесовхоз «Пятилетка», окончательно сгустились сумерки.
Едва ли не на ощупь мы отыскали какой-то сарай и там рухнули в обнимку со своими тяжеленными рациями, завернувшись в шинели, и проспали до утра. А утром, осмотревшись, начали рыть окопчик для наблюдательного пункта. Вырыть-то вырыли, но леса, чтобы накрыть его хотя бы в один накат, не нашли, да и были мы не очень умелыми.
Итак, мы следили, не появятся ли немецкие танки на Минском шоссе в районе Кунцево (этот городок был присоединен к Москве только в шестидесятом году). В те времена между Рублевским и Минским шоссе не было, как сейчас, многоэтажных домов, поэтому мы в бинокль хорошо видели, что творится на Минском шоссе.
Там не происходило ничего страшного. Наша задача как отделения разведки состояла в том, чтобы в случае появления немецких танков на Минском шоссе срочно сообщить об этом на огневую позицию, оставшуюся на другой стороне Москвы-реки. Хотя катюши и так были наведены на Кунцево...
Этот курсантский дивизион РС, как нас еще называли, был для меня первым настоящим, а не учебным боевым подразделением. С этим дивизионом я и прошел всю войну.
Училище наше специализировалось, естественно, на ствольной, а вовсе не на реактивной артиллерии. Когда мы пришли в училище, это было училище корпусной артиллерии: на вооружении были 120-миллиметровые пушки (с большой дальностью стрельбы и оглушающим выстрелом) и 152-миллиметровые гаубицы-пушки.
Итак, мы стоим у самой Москвы. А второй дивизион училища уехал на фронт, под Волоколамск, забрав из артпарка все орудия. Курсанты воевали под Волоколамском хорошо (теперь это уже известно), но потери там были, и немалые.
А наш первый огневой дивизион остался вроде бы без боевого вооружения. Вот тогда-то, в Москве, 16 октября нам и выкатили восемь реактивных установок. Они заряжались минами, точнее, ракетами 132-миллиметрового калибра.
Обосновались мы на Рублевском шоссе (примерно там, где сейчас помещается кремлевская больница), чуть дальше от нас было село Крылатское (сейчас там элитные строения, а тогда в чистом поле стоял лишь птицесовхоз «Пятилетка»).
Шел дождь... В окопчике, кое-как укрытом сверху плащ-палатками, было мокро, мерзко и холодно. Так прошел первый день.
Переселившись на ночлег в сарай, мы на следующее утро направились вперед по Рублевскому шоссе на рекогносцировку. Распоряжение командира взвода управления лейтенанта Скворцова звучало примерно так: «Все здесь внимательно осмотреть, чтобы иметь представление. Ну, на всякий случай».
Ах, лейтенант Скворцов, молодой красавец с румянцем во всю щеку, каким же вы были бравым офицером! Но об этом командире будет еще сказано особо.
Итак, мы пошли на рекогносцировку. За глухими высокими заборами стояли правительственные дачи.
— Фиг с ним, охраны сейчас никакой. Перемахнем?
И, подсаживая друг друга, полезли через один из заборов. Оказались перед домом. Никого на участке не было, дверь в дом была не заперта. Мы вошли и увидели в первой большой комнате огромный ковер на стене. На ковре было выткано: «Дорогому, любимому Серго». Мы поняли, что это дача Орджоникидзе. Особо по комнатам ходить не стали.
— Должна быть где-то дверь в подвал, — предположил один из нас.
Нашли. Когда мы спустились, оказалось, что весь подвал заставлен огромными бутылями с вином! Причем каким! Мы выяснили, что это «Хванчкара» — рос­кошное грузинское вино. Выпили как следует, наполнили все имеющиеся у нас котелки и фляги и полезли обратно.
Вернулись. Нас встретил командир взвода:
— Где вы так долго пропадали?
— Товарищ лейтенант, мы вот... принесли...
— Что это?
— А вы попробуйте...
— Ах вы, сукины дети!
— Что, товарищ лейтенант?!
— Почему же так мало принесли?
— Других емкостей не было, — развели мы виновато руками и отдали ему все, что было.
Он сказал:
— Завтра вы вернетесь обратно и принесете оттуда если не целую бутыль, вам ее не дотащить, то по крайней мере ведро, а лучше пару.
На следующее утро, захватив неизвестно откуда взявшееся ведро, отправились обратно к этой даче и попытались снова перелезть через забор. Вдруг распахнулась калитка и оттуда выскочили двое военных в голубых фуражках с маузерами на боку.
— Вы куда? Кто такие?
— Да мы вот тут, курсанты... У нас «адские машины»...
— Какие-какие машины?
— Да не знаем мы точно, как они называются... БМ-13, кажется... Вон там...
— А здесь что вы делаете? Марш отсюда! Ишь, пришли шарить!
Мы убрались ни с чем, но перед тем, как вернуться, ткнулись еще на другую дачу. Не успели подойти, как открылась калитка и выскочил офицер в пограничной фуражке и тоже с маузером. Глянул на нас: вид у нас был довольно жалкий — заморыши в плащ-палатках.
— А ну марш отсюда!
Мы пришли и рассказали все как было лейтенанту. Он сказал:
— Ну и ну! Что, самому мне пойти?
— Не надо. Там же охрана — энкавэдэшники и по-
граничники.
— Эх, вы! Не могли вчера сразу налить побольше!
Забегая вперед, скажу, что с лейтенантом Скворцовым мне довелось служить в 76-м гвардейском минометном полку. Когда в сорок третьем году меня назначили туда командиром батареи на место убитого офицера, то первый человек, с которым я буквально столкнулся на пороге штаба, был он — бывший лейтенант, теперь уже майор Скворцов, командир второго дивизиона, геройски проявивший себя под Сталинградом. Я смотрю на него, он — на меня. Наконец говорю:
— Товарищ лейтенант! Извините... Товарищ майор!
—    А! Первое московское артучилище! Ты к нам в полк?
— Так точно! Назначен в первый дивизион командиром батареи...
— Ну что ж, хорошо, будем вместе воевать. Я всегда рад, когда приходят наши выпускники...
Этот лейтенант Скворцов, которого я узнал по училищу и который приветствовал мое появление в качестве командира батареи, стал впоследствии командиром полка, но командовал он недолго.
Однажды выбирали огневую позицию, но это место, видимо, просматривалось противником, потому что стала стрелять тяжелая батарея (у немцев — 150-миллиметровый калибр, у наших — 152-миллиметровый). Стреляли методично: пять секунд — выстрел, еще пять секунд — еще выстрел.
В общем, пока выбирали позицию, начался постоянный обстрел. Майор Скворцов сказал:
— Так, нечего тут стоять, все — в ровики.
И все офицеры, которые были с ним, попрыгали в окопчики, накопанные тут когда-то пехотой. А он остался стоять.
Тут раздался свист очередного снаряда.
Когда он летит прямо в тебя, ты не слышишь этого свиста. Если ты находишься где-то сбоку, то слышно.
Майор Скворцов успел сказать:
— Этот, видно, мой.
И тут произошел разрыв, чуть-чуть в стороне от места, где он стоял, но его отбросило волной, изрешетило осколками, и он упал.

К СЛОВУ СКАЗАТЬ...
Эта команда «Нечего тут стоять, все — в ровики» дорогого стоит. Конечно, командиры всегда говорили подчиненным: «В ровики!», но не часто кто-то чрезмерно пекся о жизни солдат и офицеров, скорее наоборот... Был один полковник (фамилию не буду называть, скажу только, что был он сыном героя Гражданской войны), про которого все говорили: сумасшедший, что с него взять... Он командовал истребительно-противотанковой бригадой (их пушки выдвигаются на прямую наводку: иначе по танкам стрелять бесполезно, свои пушечки они на руках подтаскивали). К концу дня он опрашивал командиров дивизионов: «Какие потери?» И если убитых и раненых не было или их число были незначительным, он разражался бранью: «Что вы там делали, интересно?! Как вы воевали?!»

3
Теперь вперед:
Тучково, единственный адвокат,
первые дела

В мае 1947 года я ушел из армии и вернулся домой. Родители были счастливы, что я остался жив да еще и приехал в Москву. Время от времени мама мне говорила:
— Тут есть такая девушка!
— Ради бога, мам, ты мне никаких девушек не сватай, я на них смотреть не могу.
Она недоуменно оборачивалась к отцу:
— Ты слышишь, что он говорит? Он на девушек смотреть не может! Интересно, почему?
Отец философски ей объяснял:
— Ну, наверно, немного зажрался.
Так началась моя гражданская жизнь. С месяц, наверно, я праздно болтался, чувствуя себя при этом отвратительно. Что такое снять военную форму с человека, который привык к мундиру еще со спецшколы? Мне казалось, будто меня раздели догола. Хожу по улицам, никто не знает, кто я теперь: был офицер, капитан, а стал неизвестно кто.
Куда было деваться с таким настроением? Оставил я военную службу, чтобы учиться. Хотел поступить в юридический институт, потому пошел в библиотеку и стал готовиться к экзаменам, особо, впрочем, не усердствуя: дескать, как-нибудь сдам. В вестибюле института встретил старого товарища по спецшколе Августа Мишина. Смотрю — у него пустой рукав. Потеряв руку на фронте в начале войны, он, оказавшись «на гражданке», успел уже добраться до последнего курса. Август горячо одобрил мой выбор. После этой встречи я всерьез засел за книги: обидно было бы «пролететь».
В институт я поступил, получив такие же оценки по всем предметам, как и в военно-юридической академии. Правда, по географии я тоже получил пятерку, а не четверку, как в академии (о ней я еще расскажу дальше), и встречен был весьма приветливо.
— Вот у нас фронтовики какие! — восклицал директор института на приемной комиссии. — Посмотрите, какие оценки! Весь в пятерках!
Меня тут же избрали профоргом нашего потока. Весь курс насчитывал шестьсот человек, а наш поток — триста.
В 1947 году еще действовала карточная система; я должен был получить продуктовые карточки. Родители деликатно мне напомнили об этом. Но, когда я пошел получать их, оказалось, что мне, как профоргу курса, полагалась какая-то повышенная норма. Советская власть свой актив подкармливала. Я принес родителям карточку с «литерой Б»:
— Вот!
Отец с матерью очень удивились. Для них этот факт, в общем не столь уж значительный, показался настоящим событием...
Так началась моя мирная жизнь. Я жил с родителями, частенько вспоминая былое: и войну, и фронтовых друзей по войне, и дни, когда была «армейская любовь». Это казалось далеким прошлым, навевая порой грустные воспоминания. А что касается планов на создание собственной семьи, то их пока и быть не могло. В одной небольшой комнате места просто не было. Да и прокормить семью на свою «персональную» стипендию, назначенную мне как фронтовику и отличнику, я бы все равно не смог.
В общем, все было хорошо, за исключением того, что все было плохо. На душе было мрачно.
Московский юридический институт студенты называли между собой «Московский юридический протез­но-косметический», потому что среди ребят-студентов было много инвалидов войны, а девушки, действительно, были очень привлекательны: хорошо одевались, отказывая себе во многом другом. Словом, началась у меня какая-то новая жизнь.
В сорок восьмом году в начале семестра, кажется в сентябре, при входе в институт я заметил одну удивительно красивую рыжеволосую девушку. Она была студенткой вечернего отделения. Ее звали Клара. Она была не только красива, но и очень умна. Не вдаваясь в подробности, скажу, что это была моя судьба. Я был по-сумасшедшему влюблен.
Мы поженились в феврале сорок девятого и вместе пробыли много лет. Увы, ее уже нет, а с фотографий смотрит все та же молоденькая красавица.
Как многое в жизни, все вышло случайно. Правда, с годами я убедился, что и хорошее и плохое всегда происходит как бы «вдруг». Во время учебы в Московском юридическом институте я выполнял задание нашего замечательного педагога Сергея Сергеевича Остро­умова, необыкновенно интересно преподававшего курс судебной статистики. Это была, можно сказать, статистика без статистики, то есть без фактических данных о преступности и судимости. Сведения о преступности тогда были наглухо закрыты. И тем не менее этот, казалось бы, сухой предмет, лишенный к тому же фактической основы, наш талантливый преподаватель (впоследствии доктор наук, профессор), обожаемый студентами и в особенности студентками, сумел сделать любимым. Сергей Сергеевич Остроумов рассказывал о статистических закономерностях, о формуле Кетле и прочей неизвестной нам материи, иллюстрируя свой рассказ любопытнейшими историческими примерами. Так вот, по предложению Сергея Сергеевича я согласился сделать доклад на тему «Случайность и необходимость». Отнесся я к этому весьма серьезно. В Ленинской библиотеке нашел несколько публикаций по теме, сумел сказать нечто и от себя. Словом, смог, как говорится, несколько даже неожиданно для окружающих, «раскрыть тему». И с тех пор, во всяком случае для себя, твердо усвоил, что в жизни общества нет места «чистой случайности» и что, по выражению классиков марксизма, через толпу случайностей пробивает себе дорогу необходимость. Эта тема была и осталась для меня крайне интересной.
Но вернемся к истории моей личной жизни. Седьмое ноября сорок восьмого года мы договорились встречать в доме моих новых друзей Раи и Фимы. Этому дню суждено было стать одним из самых важных в моей жизни. В нашей компании неожиданно для меня появилась девушка, та самая, которую я как-то заметил в институтском вестибюле и подумал тогда: «Боже, какая прелестная!» Когда она появилась здесь, в нашей компании, я был поражен. «Вот уж поистине тесна Москва!» Это выглядело фантастично! Она оказалась приятельницей моих новых друзей.
Мы стали встречаться. Виделись иногда там же, в квартире наших общих приятелей. Коротко говоря, вскоре мы поженились. Когда в один прекрасный день я, как принято говорить, сделал ей предложение, она только спросила:
— Ты это всерьез?
— Конечно!
— Тогда переходи ко мне жить, а потом распишемся.
Я пришел домой и говорю:
— Мам, я ухожу.
— Куда?
— Я женюсь.
— Господи, на ком?
— Ну как тебе сказать, потом узнаешь... На девушке.
Мама — к отцу:
— Ты только подумай!
Отец:
— Ну что ты хочешь? Человеку двадцать пять лет. Хорошая девушка?
— Хорошая. И такая красивая!
— И где же она живет?
— Они живут в Кунцево. Договорились, что я перееду к ним.
Мать, охая, собрала мне какие-то вещички, губы поджала:
— Нет, мне так не нравится. Мы же ее не знаем, даже не видели... И потом: из центра Москвы куда-то в деревню... Я, пожалуй, и на свадьбу не пойду.
Не имеет смысла описывать предсвадебные перипетии. Но надо сказать, родители Клары приняли муд­рое, хотя и не вполне обычное, решение. Ее отец, Семен Наумович, красивый рыжеволосый с проседью человек, участник войны, сказал:
— Пусть перед ЗАГСом поживет у нас, чтобы узнали друг друга лучше, — и смеясь добавил, обращаясь к моей будущей теще: — А то еще получится, как у меня: женился на несовершеннолетней, а теперь маюсь всю жизнь!
Это было где-то в январе сорок девятого года. Тринадцатого февраля мы подали заявление в ЗАГС. В то время не надо было долго ждать: на семнадцатое февраля назначили дату бракосочетания. В этот знаменательный день что-то меня задержало, и я немного при­поздал. Когда подошел к ЗАГСу, то увидел растерянное лицо матери моей будущей жены. Она решила, видимо, что я сбежал.
А я был безумно счастлив, хотя все произошло так неожиданно быстро, что в душе ощущение счастья соседствовало с какой-то тревогой: как же у нас все сложится... Сложилось! И продолжало «складываться» целых пятьдесят лет, пока была жива дорогая Клара. Умница, красавица, мать наших замечательных детей Жени и Саши.
Вероятно, забегая вперед, надо сказать, что приходилось порой убеждаться в мудрости старых пословиц: «Жизнь прожить — не поле перейти». Ведь брак — это не просто союз двух людей. Пусть любовный союз, но союз двух разных людей. В нашем случае совершенно разных: и по жизненному опыту, и по характерам. Но оказалось, к счастью, что в главном мы были схожи: одинаково чужды всякому «хитрованству» и нетерпимы к его носителям. Видимо, наследственность существует не только биологическая, но, так сказать, и моральная. Недаром говорят о некоторых — «м

Предисловие


В нашей памяти остаются, я бы даже сказал, застревают прошлые события, иногда не самые важные, но почему-то запомнившиеся, и разные лица — и прекрасные, и такие, которые, может быть, и вспоминать бы не стоило. День сегодняшний и, увы, возраст, вероятно, несколько искажают перспективу. Но с этим уже ничего не поделаешь.
Но ведь было в одной, «отдельно взятой», моей жизни, как и у миллионов современников, самое важное и главное — война! А у меня еще и затем, после войны, — другие, тоже не мирные, «бои» — судебные.
Конечно, что прошло, то прошло и стоит ли «бередить душу» воспоминаниями? Однако, при всей своей субъективности, именно воспоминания, эти тропинки в прошлое, показывают, как оказался я, довольно типичный «советский человек», в дне сегодняшнем, которого тогда, в прошлом, и представить себе не мог.
И еще одно замечание, которым я хотел бы предварить свои воспоминания. Помните песенку, которую когда-то спел Леонид Осипович Утесов: «Я не поэт и не брюнет, и не герой — заявляю заранее...» Так вот, это — обо мне.
Не судите, пожалуйста, строго: ведь это не ваша жизнь. Возможно, ваша в данных обстоятельствах сложилась бы иначе, более удачно. Впрочем, на отсутствие удачи и мне до последнего времени вроде бы грех было жаловаться. Как говорится, все было, как будто, слава богу! Но ни у кого не обходится, наверное, все гладко, без потрясений. В том числе и у меня. Такая уж это сложная штука — жизнь.