Содержание

Предисловие к русскому изданию 5

Предисловие 7

Вступление 21

Глава 1. Свобода для всех? 34
История глазами оптимиста 38
«Но арабы не похожи на нас» 45
Глава 2. Общество свободы и общество страха 51
Механизм тирании 52
Двоемыслие 54
Самообман 57
Добровольные жертвы обмана? 62
«Истинные сторонники» 64
Пьянящее чувство свободы 68
Глава 3. Догнать и перегнать 71
Стабильность превыше демократии 71
Интересы и моральные принципы 74
Выборы — это еще не демократия 77
Механизм демократии 79
Создание образа внешнего врага 84
Невозможность подлинного мира с диктаторами 89
Другие западные иллюзии 93
Глава 4. Миссия выполнима 96
Скептики наступают 96
Колосс на глиняных ногах 98
Как общества страха избегают краха 101
Друг и враг 103
Пробуждение советских евреев 106
Поправка Джексона 109
Хельсинкские соглашения 118
Рейган и Горбачев 125
Глава 5. От Хельсинки до Осло 134
Парад глупости 136
Карманный диктатор 140
К власти приходит Нетаниягу 147
Взгляд на Уай 152
Молчание Америки 159
Барак прыгает в пропасть 164
Глава 6. Битва за моральную ясность 172
Путаница в вопросе прав человека 174
Моральная путаница в Израиле 177
Как свободные общества реагируют на нарушения
прав человека 181
Демократия в состоянии войны 183
Начало террора 185
Дженин: большая ложь 190
Новый антисемитизм 194
Глава 7. Упущенная возможность 199
Вашингтонское эхо 203
План оставлен без внимания 205
Речь оставлена без внимания 210
«Дорожная карта» обратного пути в Осло 216
Отход от демократии 223

Заключение 230

Примечания 241

Автор выражает признательность 249

Предисловие

В феврале 1986 года я стал первым политическим за¬ключенным, выпущенным на свободу Михаилом Горбачевым. За девять лет до этого меня арестовали по ложному обвинению в государственной измене. Моими настоящими «преступлениями» были борьба за права человека в Советском Союзе и за право советских евреев, в том числе и мое собственное право, на эмиграцию. Многочисленных западных борцов за освобождение советских евреев в КГБ презрительно называли «кучкой студентов и домохозяек». Но советское руководство явно недооценило мощь этой добровольной армии наших защитников.
Решающую точку в моем освобождении поставил президент Рональд Рейган. В конце 1985 года в Женеве, перед зданием, где встречались Рейган и Горбачев, моя жена Авиталь проводила демонстрацию с требованием моего освобождения. Повернувшись к Горбачеву и указав на нее, Рейган сказал:
— Вы можете и дальше уверять, что Щаранский — американский шпион, но мой народ верит этой женщине. И пока вы не отпустите на свободу его и других политических заключенных, мы не сможем установить подлинные отношения доверия.
Я в это время находился в так называемой 35-й зоне, в одном из политических лагерей, затерявшихся в лесах Перм¬ской области. Создатели советской пенитенциарной системы разработали комплекс из восемнадцати «диет» в целях «перевоспитания» заключенных. Вскоре после этого разговора меня перевели из тюремного карцера в лагерную больницу, в результате чего моя «диета» мгновенно улучшилась, взлетев с нижнего уровня на верхний. И следующие семь недель Советы восстанавливали мое пошатнувшееся здоровье: кормили как на убой, пичкали лекарствами и витаминами и ежедневно по два часа выгуливали на свежем воздухе. Словом, обращались со мной как с коровой, которую откармливают на продажу.
В те времена Горбачев еще не был готов признать, как сделал это несколько месяцев спустя, что в СССР есть политические заключенные. Поэтому он попытался представить мое освобождение как часть сделки по «обмену шпионами» между Востоком и Западом. К счастью, американцы не пожелали участвовать в этой лжи и настояли, чтобы я был освобожден за полчаса до официальной церемонии обмена шпионов.
По мосту Glinecke я перешел из Восточного Берлина в Западный, из Восточной Германии в Западную, из мира рабства в мир свободы. Утром я еще был пленником КГБ, днем я уже был вместе с Авиталь после двенадцати лет разлуки, а вечером меня подхватила людская волна и понесла на своих плечах к Стене Плача в Иерусалиме. За несколько часов я перенесся из ада в рай, из мрачной реальности зла в волшебный мир, который до сих пор видел только в своих снах.
Несмотря на невероятное ощущение счастья, несмотря на то, что я словно оказался в другом измерении, я ни на секунду не забывал о друзьях, оставшихся в тюрьме или за железным занавесом. Борьба за мою свободу закончилась — борьба за их свободу будет продолжаться. Хотя я знал, что впереди меня ждет немало трудностей, с той высоты, на которую я поднялся, они казались незначительными. Больше всего я боялся выпустить руку Авиталь и вновь очутиться в холодной темной камере. Я попал в мир моих снов и не хотел просыпаться.
Но с небес есть только один путь — вниз. Я понимал, что спуск обязательно принесет разочарование — и мне самому, и тем, кто возлагает на меня слишком большие надежды. Тем не менее я был готов вернуться в реальный мир и вести обычную жизнь. Я был уверен, что смогу справиться с трудностями: мой тюремный опыт давал мне не только воспоминания о прошлом, но и чувство перспективы, которая должна была помочь мне в будущем.
За время долгого путешествия по миру зла я обнаружил три источника силы: внутреннюю свободу человека, свободное общество и солидарность свободного мира. Совет¬ский Союз сделал все возможное, чтобы превратить людей, по выражению Сталина, в «винтики» тоталитарной ма¬шины, трансформируя их из Гомо Сапиенс в Гомо Советикус. Он добился этого, лишив людей не только собственности, но и связей с собственной историей, религией, национальностью и культурой. На своем опыте я понял, что восстановление этих связей является ключом к противостоянию тирании. Возвращение к своим корням, воссоединение со своим народом, древним и современным, придало мне силы и помогло избавиться от двуличной жизни верноподданного советского гражданина. Оно дало мне силы сражаться как за собственные права, так и за права других.
Не только внутренняя свобода, но и сама идея жизни в свободном обществе стала для меня источником силы. Будучи школьником, я покупал и читал для занятий английским языком «Морнинг стар», английскую газету, продававшуюся в СССР. Советы разрешали нам читать эту еже¬дневную коммунистическую газету, издаваемую в Лондоне, потому что она не только критиковала демократический и капиталистический мир, но и, как попугай, повторяла идеологическую линию партии. Однако на меня она оказала прямо противоположное воздействие — меня глубоко поразило не содержание критики, а сам факт, что люди за пределами Советского Союза могут свободно критиковать свое правительство, не подвергаясь опасности при этом оказаться в тюрьме. Чем острее была критика, тем больше я восхищался степенью свободы за рубежом.
Годы спустя я убедился, что право на инакомыслие гораздо важнее сути самих разногласий, и именно эта точка зрения объединяла всех диссидентов Советского Союза. Для нас глубокое моральное различие между нашим и свободным обществом заключалось в том, что в свободном обществе люди могли публично выражать свое мнение и открыто убеждать других в своей правоте. Это было ярким свидетельством того, что свободные общества относились к правам человека с настоящим уважением.
И, наконец, в борьбе с советским режимом мы, дисси¬денты, научились ценить силу солидарности свободного мира. Мы были убеждены, что уважение государства к правам своих граждан должно служить индикатором его истинных намерений. В готовности демократических лидеров увязать отношения с той или иной страной со степенью соблюдения прав человека в этих государствах мы видели потенциал для развития и распространения свободы во всем мире.
По прибытии в Израиль я, к сожалению, довольно быстро увидел, что эта наша убежденность очевидна далеко не для всех. Долгие годы я не мог понять, почему такое огромное количество людей, выросших в условиях демо¬кратии, не ценят силу свободы. Со временем я осознал, что мой опыт жизни в черно-белом мире Советского Союза предоставил мне уникальную возможность ясно увидеть грань между добром и злом — там, в экстремальных обстоятельствах, это было в каком-то смысле проще. В свободном мире с его многочисленными оттенками и нюансами отделить черное от белого, занять четкую моральную позицию иногда бывает намного сложнее.

«Борьба узника Сиона за свободу только начинается»1. Такими словами один из известных израильских журналистов предупреждал меня со страниц газеты «Гаарец» о местных силах «тьмы», с которыми мне вскоре предстоит вступить в бой. Приблизительный перевод статьи, появившейся в печати через три дня после моего приезда в Израиль, оставил у меня впечатление, что под «тьмой» автор подразумевает религию и национализм, особенно их сочетание. По его циничному замечанию, не успел я появиться в стране, как моя жена Авиталь, ставшая религиозной за время нашей долгой разлуки, немедленно изменила мое имя с Анатолия на Натана и нахлобучила мне на голову кипу.
Я был потрясен. Девять лет я боролся, мечтал и молился в застенках КГБ о воссоединении со своей женой и своим народом, о новой жизни в еврейском демократическом государстве. Как кому-то могла прийти в голову абсурдная мысль, что моя настоящая борьба за свободу начинается только сейчас? Для человека, чья внутренняя свобода зародилась благодаря восстановлению связей с историей и религией своего народа, эта позиция была совершенно бессмысленной. Чтобы в Израиле еврейское имя представляло для кого-то проблему — этого я понять не мог!
Мой дедушка надеялся, что меня назовут в честь его отца, патриарха нашей семьи Натана, который скончался в начале прошлого века. Но поскольку я родился в 1948 го¬ду, в период новой волны антисемитизма, мои родители побоялись дать мне имя, которое слишком явно будет свидетельствовать о моем еврейском происхождении и может стать дополнительной причиной для гонений. Поэтому они сказали моему деду, что «Анатолий» — вполне подходящий эквивалент. Тем не менее дедушка все равно называл меня «Натанчиком». Как только я вырвался из «мира двоемыслия» и стал сионистом и диссидентом, я попросил друзей называть меня Натаном. Мой покойный дедушка, несомненно, гордился бы, узнав, что его внук больше не боится носить предназначенное ему имя.
Точно так же я не мог понять, какая связь существует между кипой и политикой. В глазах многих израильских антиклерикалов мое решение надеть кипу было бы равносильно — ни много ни мало! — капитуляции перед КГБ. С другой стороны, для религиозных групп кипа была бы явным признаком того, что я прочно обосновался в их лагере, принимая их друзей, равно как и воюя со всеми их врагами.
В тюрьме мне казалось, что человек надевает кипу, когда ощущает близость к Богу. Таких моментов было немало во время моего заключения, но у меня не было кипы, чтобы отметить их. Так продолжалось до тех пор, пока мой сокамерник-украинец, который знал, как много это для меня значит, не сшил мне ее из своих портянок. С тех пор я надеваю эту кипу на каждом пасхальном ужине, когда евреи празднуют освобождение своего народа от рабства и обретение свободы.
Никогда я не чувствовал себя ближе к Богу, чем в тот момент, когда впервые приехал в Израиль, и поэтому надеть в аэропорту кипу было для меня абсолютно естественной реакцией. Я не мог понять, каким образом символ моей внутренней свободы в Советском Союзе превратился для некоторых в Израиле в символ рабства.
Если бы в тюрьме кто-нибудь спросил, кто мне ближе: сторонники партии Труда или партии Ликуд, верующие или атеисты, ортодоксы или реформисты, этот вопрос показался бы мне нелепым. Как еврейский активист и человек, находившийся в постоянном контакте с зарубежными еврейскими организациями, я, безусловно, знал о соперничестве и конфликтах между ними и сам не раз попадал из-за этого в непростые ситуации. Но в тюремном застенке, в борьбе против КГБ, в борьбе против самого Зла эти различия не имели ни малейшего значения! Наоборот, источником моей внутренней силы было ощущение связи со всем народом Израиля, ощущение связи с нашей общей историей и судьбой.
Однако не успел я оказаться в Израиле, как ко мне сразу же стали обращаться различные люди и организации, настаивая на том, чтобы я поддержал именно их «правое дело». Левые призывали меня сражаться за права палестинцев в Израиле так же решительно, как я сражался за права человека в Советском Союзе. Правые утверждали, что только они поддерживают «огонь сионизма», и призывали меня, его «символ», присоединиться к их борьбе за Великий Израиль. Одни требовали, чтобы я сражался против теократии израильского государства, в то время как другие хотели, чтобы я боролся против размывания его еврейского характера.
Меня, словно канат, тянули в разные стороны. Но довольно быстро я понял: безоговорочно поддержать взгляды только одной группы значило в общественном мнении автоматически выступить против всех остальных. Поддержать только одну идею значило отвергнуть другие, поддержка одного аспекта борьбы того или иного лагеря в глазах его противников будет равносильна полному принятию позиций этого лагеря и по всем остальным вопросам. То, что для меня в СССР составляло единое целое, с точки зрения большинства израильтян находилось на полярно противоположных полюсах, примирить которые не было никакой возможности.
До какой степени абсурда мог дойти такой подход, показывают дебаты, разгоревшиеся в Израиле вокруг моего брака. С точки зрения соблюдения религиозных обрядов Авиталь, ставшая ортодоксальной еврейкой во время нашей долгой разлуки, была, безусловно, более верующей, чем я. Теперь, когда мы снова были вместе, всех интересовало, кто из нас победит: надену ли я кипу или она снимет платок! Многие были уверены, что, если никто из нас не изменится, наш брак долго не продержится или будет ненастоящим, потому что евреи с разной степенью религиозности «неспособны построить общий дом».
В тюрьме я узнал, что совершенно разные люди с разными идеологиями могут вполне нормально уживаться в одной камере, если понимают, что их общая борьба гораздо важнее этих различий. Но в глазах многих израильтян моя глубокая, пережившая двенадцать лет разлуки связь с Авиталь выглядела намного менее существенной и сильной, чем возможные разногласия в степени нашей религиозности!
Вскоре после приезда в Израиль меня пригласили в израильский парламент, Кнессет. Шломо Гиллель, бывший в то время спикером Кнессета, тепло приветствовал меня, заверив, что борьба за освобождение советских евреев будет продолжаться. Это, на мой взгляд, совершенно невинное заявление вызвало немедленный скандал.
— Почему бы не бороться за освобождение и не евреев тоже? — крикнул один из членов Кнессета.
На что немедленно последовало:
— Почему вас всегда интересуют не евреи? Что, евреи уже стали неинтересны?
Я пришел в замешательство. Тогда я не понимал, что эти политики обращаются не ко мне и даже не друг к другу, а к своим избирателям. Они просто подхватывали любую идею, способную объединить их электорат в борьбе с идеологическими противниками.
У граждан свободного мира, родившихся и выросших в условиях демократии, эта история не вызовет удивления: соперничество партий и идей, зачастую отрицающих друг друга, является необходимым условием существования демократии. В принципе такое соперничество является здоровым и естественным явлением. Но оно может стать опасным, если мы перестанем видеть принципиальную разницу между разногласиями, пусть даже самыми острыми, между конкурирующими движениями в свободном обществе и той пропастью, которая пролегает между этим обществом и миром страха. Если мы не сумеем этого понять, мы утратим ясность моральных критериев, и тогда наши естественные разногласия, различные оттенки «серого» в свободном обществе будут неправильно восприняты как «белое» и «черное». И вот тогда-то черно-белая грань, разделяющая свободное общество и общество страха, эта настоящая грань, которая отделяет добро от зла, тоже станет невидимой, исчезнет.
Именно отсутствие моральной ясности позволило израильскому журналисту сравнить кипу с тюрьмой. И именно поэтому люди, живущие в свободных обществах, не видят разницы и часто проводят знак равенства между ортодоксальными фанатиками, пусть даже в их самых крайних проявлениях, в демократических государствах и религиозными террористами в тоталитарных странах. Именно поэтому люди, живущие в свободных обществах, могут увидеть врагов в своих согражданах и друзей — в чужих диктаторах.

Согласно Архимеду, для того чтобы перевернуть Землю, нужно сначала найти точку опоры. Четкость моральных критериев и есть наша точка опоры, ориентир, направляющий наши таланты, идеи и силы на создание лучшего мира. Без этой четкости, без этого ориентира они с равным успехом могут приносить как благо, так и зло.
К сожалению, это именно то, что произошло с современной борьбой за права человека. Линией раздела в этой борьбе должна была быть черта, отделяющая свободное общество, где люди думают и говорят свободно, от общества страха, в котором инакомыслие запрещено. Общества, не позволяющие своим гражданам выражать публично различные точки зрения, никогда не будут соблюдать права человека.
Но сегодня, отделившись от концепции свободного общества, права человека утратили точку опоры. Под ними стало подразумеваться сочувствие к бедным, слабым и страдающим. Безусловно, если мы хотим жить в нравственном обществе, такое сочувствие необходимо, и очень важно, чтобы оно было частью всей системы воспитания — семьи, школы, религиозных институтов, однако без моральной ясности сочувствие тоже может оказаться на службе у зла.
Мир без моральной ясности — это мир, где диктаторы говорят о правах человека, убивая при этом тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы и даже десятки миллионов людей. Это мир, в котором единственная демократическая страна на Ближнем Востоке осуждается как главный нарушитель прав человека на земле. Это мир, где конференция против расизма, вроде той, что несколько лет назад проходила в южноафриканском городе Дурбане, превращается в вакханалию ненависти к Израилю.
Отсутствие четких моральных критериев подрывает борьбу за укрепление мира и безопасности на земле. Стабильный и прочный мир неразрывно связан с развитием свободы и демократии, или, как говорил мой учитель Андрей Дмитриевич Сахаров: «Мир не может доверять лидерам, которые не доверяют собственному народу!»
Но сегодня борьба за мир и безопасность не имеет ничего общего с развитием демократии. Дорога к миру, в глазах многих, вымощена благими намерениями, доброй волей и верой в братство людей. Точно так же само собой разумеющимся считается, что безопасность зависит от сильных лидеров и мощных армий. Несомненно, все это играет определенную роль в укреплении мира и безопасности, но в отрыве от идеи свободного общества они тоже могут оказаться на службе у зла.
Мир без морального компаса, без ясных моральных критериев — это мир, где западные пацифисты могут маршировать рука об руку с агентами КГБ, под видом «борцов за мир» стремившимися свести на нет все усилия свободного общества по защите себя от советской экспансии. Это мир, в котором сильный диктатор представляется надежным партнером в «поддержании стабильности». Это мир, в котором те, кто мечтает о мире, готовы снова и снова подсаживать очередного ягненка в клетку с волком, каждый раз надеясь на благополучный исход!
Через пару лет после освобождения из тюрьмы я встретился с бывшим президентом США Джимми Картером. Я чувствовал, что обязан выразить ему свою благодарность: когда меня арестовали, он совершил беспрецедентный поступок, заявив, что лично проверил архивы ЦРУ и убедился, что я не являюсь американским шпионом. Я поблагодарил его, и мы стали обсуждать ситуацию на Ближнем Востоке. Я сказал ему, что, по моему мнению, причина страданий палестинцев и частых войн между государствами в этом регионе кроется в отсутствии демократии. Кроме того, я объяснил свою позицию относительно прямой зависимости между возможными уступками Израиля и развитием демократии в палестинском обществе. На что Картер ответил:
— Знаете, по большому счету вы правы. Но не пытайтесь искать рациональное объяснение таким вещам. Когда вы видите страдающих людей, вы должны испытывать чувство солидарности с ними и стараться помочь, не задумываясь о причинах.
Что же касается демократии, то, по мнению Картера, Израилю не следует увязывать заключение мира с ее развитием.
— Асад — диктатор, это верно, — заявил он. — Но вы можете на него положиться. Он никогда не лгал мне. Если вы заключите с ним договор, он его выполнит. Однажды, когда я еще был президентом, я приехал с визитом в Сирию. Наша разведка знала, что Асад нарушил одно из своих обязательств по довольно деликатному вопросу. Когда я поднял эту тему, Асад категорически все отрицал. Перед отъездом в аэропорт я поделился с членами нашей делегации своим разочарованием: Асад, который раньше всегда был честен со мной, теперь откровенно лгал. Но по дороге в аэропорт Асад позвонил мне и извинился — он сообщил, что проверил мою информацию и понял, что ошибался. Он обещал решить проблему.
— Так что, видите, — закончил Картер, — он никогда не лжет. Если он подпишет договор с Израилем, он его выполнит.
Я не сомневаюсь, что дело мира и права человека очень дороги Картеру. За свои неутомимые усилия по наведению мостов между различными народами он получил Нобелевскую премию мира. Что касается прав человека, он сделал их лозунгом своей первой президентской кампании и тем самым повысил статус борьбы диссидентов всего мира. Хотя впоследствии мы, диссиденты, были разочарованы тем, что Картер не подкрепил свои речи решительными действиями, я всегда верил, что Картер, по крайней мере, понимает смысл прав человека. Но вот он сидит передо мной — и рассуждает о слепом «сочувствии к страданиям» и «доверии» диктаторам! Ему стоило лишь прочитать показания тех, кто когда-то искренне верил в сталинский «рай для рабочих», чтобы понять, как ловко тираны манипулируют сочувствием к слабым, или же истории о том, как Сталин играл со своими иностранными гостями, начиняя их комнаты «жучками» и окружая их осведомителями.
Этот разговор с Картером — лишь один из многих эпизодов, убедивших меня в том, как легко тем, кто живет в свободном обществе, утратить внутреннюю моральную зоркость. В наш век телевидения, когда вырванные из контекста кадры мгновенно воздействуют на наши чувства, когда причина и следствие считаются несущественными, когда только «страдания» имеют значение, человеческое сочувствие и страстное стремление к миру могут превратиться в оружие тирании. С грустью наблюдал я, как те, кто мечтает о мире и защищает права человека, поворачиваются спиной к свободе — той самой свободе, которая единственно способна обеспечить и мир, и соблюдение прав человека.
С годами я понял решающее различие тех трудностей, с которыми сталкиваются люди, живущие в мире страха и в мире свободы. В первом главная трудность заключается в обретении внутренней свободы для того, чтобы противостоять злу. Во втором самое трудное — это не потерять четкие моральные критерии, чтобы ясно видеть это зло.

После освобождения из тюрьмы я посвятил себя борьбе за освобождение советских евреев. Я писал о своих тюремных переживаниях, читал лекции по всему миру, встречался с демократическими лидерами и работал над многочисленными кампаниями и петициями. Я даже переехал на три месяца в Соединенные Штаты, чтобы помочь в организации и проведении в 1987 году митинга в Вашингтоне в защиту советских евреев, который стал одним из крупнейших митингов за всю историю столицы.
В 1988 году, чувствуя, что советские евреи скоро обретут свободу и в огромных количествах начнут репатриироваться в Израиль, я вместе с другими еврейскими активистами основал Сионистский форум советских евреев для того, чтобы облегчить их абсорбцию в израильском обществе. В 1989 году «железный занавес» пал, и в течение следующего десятилетия в Израиль репатриировался миллион евреев, что соответствует примерно 50 миллионам иммигрантов, прибывших в Америку за тот же период.
За эти годы мне не раз предлагали включиться в политическую жизнь страны, но я отказывался. Я боялся, что в условиях крайне политизированного Израиля членство в той или иной партии лишит меня чувства взаимосвязи со всем еврейским народом — чувства, долгие годы дававшего мне столько сил и энергии.
В 1995 году, через шесть лет после начала большой алии, я понял, что для дальнейшей интеграции репатриантам нужны политические рычаги влияния, и принял решение вступить в политику. Хотя Израиль — это страна, которая всегда черпала свои жизненные силы в репатриации, традиционно считалось, что первое поколение репатриантов будет «поколением пустыни» и что только их дети полностью войдут в израильскую жизнь. Я был не согласен с таким мнением — как и многие другие активисты алии, я считал, что ждать нечего: и в интересах новых репатриантов, и в интересах самого Израиля нужно как можно скорее использовать громадный потенциал высокообразованных и честолюбивых советских евреев, немедленно открыв перед ними двери израильского общества. Я понял, что единственный способ этого добиться — создать политическую силу, которая распахнет эти двери.
Как явствует из лозунга нашей партии «Исраэль Ба-Алия», «интеграции без представительства» быть не может. Поскольку еще один лидер партии, Юлий Эдель¬штейн, был бывшим советским диссидентом и отсидел три года в тюрьме, мы решили, что можем выгодно преподнести себя как партию совершенно иного типа: наши лидеры сначала отправляются в тюрьму и только потом — в политику!
Следующие несколько лет наша партия занималась вопросами, связанными с абсорбцией новых репатриантов, и добилась важных успехов. Но вот в чем парадокс: чем успешнее продвигается интеграция алии, тем быстрее отпадает необходимость в такой партии — ведь она была создана, чтобы помочь новым репатриантам интегрироваться в израильскую жизнь. Я всегда понимал, что наша партия по своей сути временный проект, разработанный для выполнения определенной задачи в конкретный исторический момент. Так и вышло: в 1996 году партия получила семь мест в израильском Кнессете, а тремя годами позже ей досталось только шесть. К 2003 году наша фракция в Кнессете сократилась до двух мест. Несмотря на столь неутешительный результат, я испытывал глубокое удовлетворение оттого, что наша партия достигла своих целей и что еще одна глава еврейской истории закрыта. Евреи Советского Союза, ассимилированное и почти потерянное за «железным занавесом» племя, вырвались из тирании, вернулись на родину предков и быстро стали неотъемлемой и важной частью современного Государства Израиль.
Но, оглядываясь на свой политический путь, вместе с чувством удовлетворения я испытываю глубокое разочарование. Какими бы ни были исходные причины для выхода на политическую арену, никому в итоге не удается избежать экзистенциальных вопросов, стоящих перед страной с самого дня ее основания. Каждому израильскому лидеру прежде всего приходится решать проблему обеспечения мира и безопасности. Этот вопрос приобрел остроту в по¬следнее десятилетие, когда мирный процесс стал центральной темой публичного обсуждения, и в особенности в по¬следние шесть лет, когда борьба с террором стала главной заботой нашего народа и нашего правительства.
Как и большинство людей, израильтяне делят общественных деятелей на привычные категории: ты в «лагере мира» или в «национальном лагере»? Ты на стороне левых или на стороне правых? Но в Израиле все эти вопросы касаются самого существования государства и, вероятно, поэтому стоят так остро. Печально только, что, пытаясь решить их, оппоненты нередко нападают не только на твои позиции, что совершенно естественно, но подвергают сомнению и твою интеллектуальную честность, мотивы, которые побуждают тебя придерживаться той или иной точки зрения. Понятно, что в атмосфере споров и разногласий нелегко убедить других принять твою точку зрения. Но, как выяснилось, ничуть не легче убедить людей понять эти позиции, прислушаться к ним. И что особенно странно — те самые принципы, которые вызывали у израильтян такое мощное чувство солидарности со мной, когда я был в тюрьме, теперь, когда я стал политиком, нередко обрекают ме¬ня на полное одиночество.
Но и сегодня мои принципы не изменились. Я верю, что все люди способны построить свободное общество. Я верю, что все свободные общества гарантируют безопасность и мир. И я верю, что, соединив международную политику со строительством демократических обществ, свободный мир вновь сможет обеспечить лучшее будущее сотням миллионов людей на всей земле.
Я защищал эти принципы в качестве министра в правом и левом кабинете, в правительствах под руководством Ликуда и Аводы, в узкой и широкой коалициях. Я защищал их, когда надежды на мир достигали своего пика и когда палестинский террор ввергал нас в пучину отчаяния. Для меня они никогда не были выбором между левыми и правыми — для меня они были и остались выбором между ложью и правдой.
Сейчас мы вступаем, по выражению некоторых политиков, в эпоху «четвертой мировой войны», в которой четкость моральной позиции будет иметь особое значение. Это та четкость и бескомпромиссность, которая помогла нам выиграть в последней, холодной, мировой войне без единого выстрела. Мы должны понять разницу между обществом страха и свободным обществом, между диктатурой и демократией. Мы должны отдать себе отчет, на чем основана неразрывная связь между демократией и миром, между правами человека и безопасностью. И тогда, вернув моральную ясность, мы сможем опереться на силу свободной личности, свободных наций и свободного мира.



Вступление

— Внимание, внимание, рассматривается дело: народ Советского Союза против Генри Киссинджера!
— Мистер Киссинджер, вы обвиняетесь в измене делу свободы и в потворстве тирании. Ваше слово?
— Не виновен, — хором ответили адвокаты защиты Никсон и Брежнев.
— Что ж, очень хорошо. Обвинители Джексон и Сахаров, вы можете представить суду ваши доводы против обвиняемого.

В 1975 году я вел курс английского языка для группы диссидентов в одной московской квартире, в то время как «хвосты КГБ», как это часто бывало, поджидали в подъезде. В те дни диссидентов увольняли с работы, и им приходилось прибегать ко всяческим ухищрениям, чтобы сводить концы с концами. Иногда мы зарабатывали на жизнь, давая друг другу уроки по различным предметам. Я преподавал английский и при этом старался компенсировать свой скудный словарный запас занимательностью самих уроков.
В тот памятный день я использовал свой излюбленный педагогический прием: пародию на судебный процесс. На скамье подсудимых сидел Генри Киссинджер, бывший тогда американским государственным секретарем. Его преступлением была поддержка политики разрядки напряженности, так называемого детанта.
Разрядка (detente) — французское слово, означающее «расслабление», использовалось во времена холодной вой¬ны для характеристики политического курса, направленного на ослабление политической напряженности между сверхдержавами. Ее противники — в том числе и совет¬ские диссиденты — считали разрядку синонимом политики умиротворения агрессора. Один из моих студентов играл роль Киссинджера, но, поскольку у меня было еще четыре ученика, двое выступали в его защиту, а двое других были на стороне обвинения. Я решил, что интереснее будет, если студенты сыграют роли известных политических деятелей. Кто может лучше защитить Киссинджера, подумал я, чем Ричард Никсон и Леонид Брежнев?
Казалось, американский президент и русский премьер могут быть только противниками, но когда дело касалось разрядки, они поддерживали друг друга. Оба верили, что разрядка служит их интересам. Никсон, как и Киссинджер, видел в ней средство для создания мирового порядка, обеспечивавшего наибольшую безопасность и стабильность. Брежнев же, со своей стороны, видел в разрядке возможность сохранить господство Советов над всем социалистическим лагерем, ослабить решимость Запада противостоять советской экспансии и не допустить экономической, технологической и научной конкуренции, к которой Советский Союз был не готов.
В роли обвинителей выступали Генри «Скуп» Джексон и Андрей Сахаров, два мужественных человека, которые видели все опасности так называемой «разрядки» и решительно выступали против нее. Джексон, член Демократической партии и сенатор от штата Вашингтон, был соавтором поправки Джексона—Вэника, исторического законодательного акта, на основании которого статус наибольшего благоприятствования в торговле с США могли получить только страны, предоставлявшие своим гражданам право на свободу эмиграции. Советы захлопнули двери для миллионов людей, желавших уехать из СССР, включая сотни тысяч таких же, как я, евреев. Поправка Джексона была принята с целью заставить их открыть эти двери. Киссинджер увидел в этом попытку сорвать план раздела геополитического пирога между сверхдержавами, и он не ошибся: Джексон считал, что Советам нужно противостоять, а не уступать.
Андрей Сахаров тоже активно выступал против разрядки. Он полагал, что она приносит в жертву права человека ради «улучшения» взаимоотношений между сверхдержавами. Сахаров был отцом советской водородной бомбы, которая прошла первое испытание в 1953 году. Но не это было самым действенным оружием, которое он изобрел: спустя годы он

Предисловие к русскому изданию

Издание в России книги «В защиту демократии» имеет для меня особое значение. В центре ее находится феномен «двоемыслия», особого состояния умов людей, живущих в обществе страха. С моей точки зрения, этот феномен определяет как агрессивный характер диктатур, так и их внутреннюю слабость. Как выяснилось, в условиях свободного общества понимание этого явления не всегда дается просто — не в силу его сложности, а в силу отсутствия необходимого опыта. Я не сомневаюсь, что для нас с вами, для тех из моих читателей, кто на личном опыте пережил то, о чем я пишу, страницы этой книги будут звучать по-иному.
За полтора года, прошедших с момента выхода книги в свет, многое изменилось. Доктрина Буша, некоторые положения которой совпадают с основными идеями этой книги, стала действенным фактором мировой политики.
В то же время усилилась и критика в ее адрес, причем сомнению подвергаются не только конкретные результаты, но и сам принцип. Во время встречи со мной, сразу же после выхода в свет английского издания «В защиту демо¬кратии», американский президент сформулировал этот принцип следующим образом: «Демократия — это не американский дар миру, это дар господа Бога всему человечеству». Так ли это, созданы ли все народы для демократии, является ли она чисто западным, локальным явлением или обладает универсальной ценностью, обеспечивает ли стабильность или приводит к власти экстремистов — эти и многие другие вопросы снова стоят в центре ожесточенных словесных баталий.
Последние события в Ираке и так называемые «свободные выборы» в Палестинской автономии, в результате которых к власти пришел ХАМАС, казалось бы, усиливают сомнения скептиков. Но тот, кто внимательно прочтет книгу, увидит, что причина этих событий лежит вовсе не в «ограниченности» демократии, а в искажении, непонимании, игнорировании ее логики.
Как это ни парадоксально, свободные выборы не начинают демократический процесс, а в каком-то смысле являются его завершением. Они проводятся тогда, когда уже заложены основы свободного общества: свобода слова, независимая судебная система, неподконтрольная государству экономика и активная оппозиция. Нарушение этой логики, «кавалерийская атака» с целью как можно скорее добиться успеха приводит, как правило, к самым плачевным результатам. Анализу именно этого явления посвящены многие страницы «В защиту демократии».
Демократические процессы в России переживают подъ¬емы и спады, некоторые предрекают им полный провал. Оснований для беспокойства немало, начиная с «завинчивания гаек» внутри страны и кончая сотрудничеством, пусть даже и в очень ограниченных масштабах, с такими террористическими режимами, как режим аятолл Ирана или ХАМАСа.
История вновь и вновь доказывает нам, что нет и не может быть компромисса с диктаторами и террористами и что уступки им, в конечном счете, всегда приводят к де¬стабилизации ситуации в конкретном регионе и в мире. Именно это произошло на территории палестинской автономии после одностороннего ухода Израиля из Газы, что привело к усилению позиций террористов и послужило причиной моей отставки из правительства. Именно об этом не стоит забывать тем, кто во имя сиюминутных политических или экономических выгод поддерживает тот или иной диктаторский режим.
Россия, как и Израиль, находится на переднем крае борьбы с террором. Четкость моральных критериев, о которой идет речь в книге «В защиту демократии», является необходимым условием победы в этой борьбе.
Хочу быть оптимистом и верю в то, что Россия не свернет с пути демократических реформ — в первую очередь потому, что людей, почувствовавших вкус свободы, не так-то просто заставить этот вкус забыть. Но зависит это не от Провидения и не от автоматической воли истории — это зависит от нас с вами, от каждого из нас.

Вопросы инакомыслия

08.06.2006

Автор: Андрей Смирнов
Источник: НГ Ex Libris, № 19

В Москве побывал бывший наш соотечественник, бывший политзаключенный, бывший член израильского правительства Натан Щаранский. Он представил русское издание своей новой книги «В защиту демократии», написанной в соавторстве с журналистом Роном Дермером и полтора года назад вышедшей в Америке. Книгу эту, по слухам, читал Джордж Буш-младший, и она ему понравилась. Она переведена уже на 11 языков, и «экспансия демократии» продолжается... Теперь «Захаров» (давно не чуждый правозащитной тематики) выпустил ее в России. Писалась книга в первую очередь для зарубежного читателя, поэтому в ней кое-где излишне подробно разжевываются эпизоды отечественной истории, для русского читателя хорошо известные. Делая пространный экскурс в «недемократические» советские времена (диссидентство, отказничество, репрессии, тюрьмы и ссылки), Щаранский завершает рассказ размышлениями о разнообразии современных политических систем. Главный вопрос книги – что важнее для общечеловеческого блага: экспорт западной демократии или сохранение международной стабильности (цена которой, нередко, – сделка с диктатором)? Об этом, по словам Щаранского, велись споры на диссидентских кухнях в 70-е, об этом говорили на презентации в Еврейском культурном центре на Никитской. Всем ли странам полезна демократия? Все ли до нее доросли? Эти вопросы в наши дни часто задают политикам и политологам. Одни отвечают: нет, демократия – это игрушка не для всех, многие вполне могут без нее обойтись, у них менталитет такой. Щаранский же считает, что демократию надо активно внедрять и насаждать, холить и лелеять там, где она еще не произрастала. Потому что в ней единственной – добро для человечества. А то, что тиранов якобы любит народ, – чаще всего ложь и пропаганда. Так, друг Америки Саудовская Аравия, по Щаранскому, – «типичная племенная диктатура, в которой много инакомыслящих». Автор видит «серьезный откат от демократических принципов» и в России (где он не был три года): дело Ходорковского, «зажим прессы». Но в целом «для страны с многолетними традициями авторитаризма это не так плохо: на место инерции страха пришла инерция свободы». «Эта книга посвящена памяти Андрея Дмитриевича Сахарова, которого я мог бы назвать своим раввином, – но он, как известно, не был евреем», – отметил экс-диссидент. Много было вопросов о политической ситуации на Ближнем Востоке. Покритиковав российское руководство за заигрывание с «террористами» из ХАМАСа, Щаранский напомнил, что именно мягкость израильского правительства в палестинском вопросе и стала причиной выхода его из кабинета министров. Но более всего собравшихся поразил рассказ о росте профашистских настроений в самом Израиле: «На улицах Тель-Авива все чаще можно встретить нарисованную свастику, и это, как правило, дело рук переселенцев из бывшего СССР». Проблемы борьбы с антисемитизмом гости продолжили обсуждать на кошерном фуршете. 

Панацея

01.09.2006

Автор: Борис Соколов
Источник: Политический класс, № №9(21)

Видный израильский политик правоцентристской ориентации в настоящем, бывший вице-премьер правительства Израиля, а в прошлом - не менее видный советский диссидент Натан Щаранский выпустил книгу, призванную определить сущность демократии и защитить ее от многочисленных нападок. Эту книгу высоко оценил президент США Джордж Буш-младший. Он считает главным ее достоинством поддержку американского мнения о необходимости распространения демократии по всему миру. Президент признался, что эта книга лучше всего отражает его собственные чувства, и даже пригласил ее автора для беседы в Овальный кабинет Белого дома. Щаранский буквально утверждает следующее: "Я убежден в том, что повсеместное распространение свободы сделает наш мир более безопасным в целом. И я убежден в том, что демократические страны во главе с Соединенными Штатами должны сыграть важную роль в распространении свободы на планете". Он также пишет, что во время встречи с ним президент Буш сформулировал следующую максиму: "Демократия - это не американский дар миру, это дар господа Бога всему человечеству". Сам же Щаранский полагает, что "демократические процессы в России переживают подъемы и спады, некоторые предрекают им полный провал. Оснований для беспокойства немало - начиная с "завинчивания гаек" внутри страны и кончая сотрудничеством, пусть даже и в очень ограниченных масштабах, с такими террористическими режимами, как режим аятолл Ирана или ХАМАСа". Однако, по мнению Щаранского, "Россия, как и Израиль, находится на переднем крае борьбы с террором. Четкость моральных критериев, о которой идет речь в книге "В защиту демократии", является необходимым условием победы в этой войне". Он настаивает: "История вновь и вновь доказывает нам, что нет и не может быть компромисса с диктаторами и террористами и что уступки им в конечном счете всегда приводят к дестабилизации ситуации в конкретном регионе и в мире". Для распространения демократии Щаранский предлагает создать новую международную структуру, "в которой право голоса будет дано только тем, кто предоставляет право голоса своим гражданам и народам. Такая организация, объединяющая только по-настоящему свободные страны, может оказать огромное влияние на переустройство всего мира. Коалиция свободных наций может установить государственную охрану права на инакомыслие - тест "городской площади" - в качестве стандарта международного признания. Страны, не соответствующие этому стандарту, не будут приняты в сообщество наций. Они будут подвергнуты остракизму и штрафным санкциям, в то время как народу, который они угнетают, будет оказана всесторонняя поддержка". Бывший диссидент и министр оптимистично считает, что тогда за одно-два поколения могут полностью исчезнуть нынешние "общества страха". Здесь можно поспорить. Среди недемократических обществ сегодня есть члены ядерного клуба (Китай, Пакистан) или страны, стремящиеся обладать ядерным оружием (Иран, Северная Корея). Если вводить против них штрафные санкции, да еще поддерживать внутри них борцов за свободу, да еще действовать против всех диктатур сразу, это способно повлечь лишь многочисленные международные и внутренние вооруженные конфликты с неизбежными катастрофическими последствиями. Не случайно в XX веке демократия распространялась точечно, по группам стран. И не случайно сегодня даже США и их союзники сконцентрировали свои усилия по внедрению демократии на Ираке, и пока эта страна не будет так или иначе умиротворена, Вашингтон вряд ли рискнет вооруженным путем внедрять демократию в Иране. Представляется достаточно неожиданной и интересной мысль Щаранского о том, что палестинскую проблему можно решить только после установления подлинной демократии в Палестине. Другое дело, что ждать этого придется, возможно, десятилетия. Пока что демократические выборы привели к власти ХАМАС, а на место нынешних монархий и военных диктатур вполне могут прийти радикальные исламисты.