Содержание


От автора 5

1896 7
1897 12
1898 17
1899 19
1900 27
1901 49
1902 70
1903 88
1904 105
1905 121
1906 143
1907 157
1908 170
1909 219
1910 278

Приложения 639

От автора

Выпуская в свет дневник, посвященный моему почти пятнадцатилетнему общению со Львом Николаевичем Толстым, я считаю необходимым прежде всего сказать, какую цель преследовал я, ведя свои записи, и как я записывал.
Записывал я главным образом слова Л.Н., а частью и события его личной жизни, стараясь избежать подбора того, что казалось бы мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о каком-либо плане или даже о связности отдельных записей между собою. От этого мой дневник, разумеется, ни в какой мере не является «литературой». Его
цель — быть документом.
К сожалению, я далеко не всегда и не все записывал. Сравнительно больше я стал записывать только с 1908 года. В 1909 году записей уже довольно много, и только последний год жизни Л.Н., 1910-й, записан мною почти со всею доступной мне полнотою.
(Благодаря этому получилась чрезвычайная неравномерность: выпускаемый в настоящее время первый том дневника обнимает собою длинный период с января 1896 года по 1 января 1910 го¬да; второй же том заключает в себе записи и материалы только за один 1910 год. Тем не менее второй том значительно больше первого.)
Записывал я обычно так: я всегда имел при себе карандаш и небольшие листки бумаги, на которых сейчас же, отойдя к сторонке или незаметно под столом, иногда даже в кармане, сокращенно записывал слова Л.Н. и реплики других. Думаю, что Л.Н. ни разу не заметил, что я записываю. Раза два, впрочем, когда мне хотелось проверить точность своей записи, мне случалось прочитывать Л.Н. записанную мною мысль, и я счастлив, что в этих случаях не встретил со стороны Л.H. никаких замечаний или поправок. Л.Н. вполне мог думать, что это были случайные записи заинтересовавших меня отвлеченных мыслей и, по-видимому, никогда не знал, что я записываю более или менее систематически. Со временем у меня выработалась своеобразная техника сокращенных записей, благодаря которой мне удавалось иногда записывать более или менее продолжительные и сложные беседы.
Записанное, обыкновенно в тот же день, иногда сейчас же после записи, а иногда придя домой я прочитывал и дописывал яснее и наконец, спустя некоторое время, переписывал в тетради; причем в тех случаях, когда почему-либо запись не была мною разобрана сейчас же, часть записанного я уже не мог восстановить... В некоторых случаях, особенно в более ранние годы, я на отдельных записях не отмечал дат, почему они и датированы мною только приблизительно.
Слова Л.Н. я старался записывать, сохраняя особенности его устной речи, не сглаживая естественные в разговоре синтаксические неправильности, повторения, необычную расстановку слов. От этого некоторые записи иногда не сразу понятны, но зато хочется надеяться, что мне удалось хоть кое-где сохранить живую речь Л.Н., часто совсем не похожую на его своеобразный писательский стиль.
Иногда я отмечал и особенности его произношения и делаемых им ударений в словах и жалею, что не делал этого чаще. Я надеюсь в приложении ко второму тому сделать небольшой перечень таких особенностей его речи, которые я хорошо помню.
Записывая происходившее вокруг Л.Н., я не мог избежать того, чтобы не касаться отношений Л.Н. к его жене, детям и другим лицам, с которыми он общался. Если при этом поневоле отпечатлевались такие черты, которые не всегда выставляют в благоприятном свете тех или иных лиц или их поступки, то произошло это не из желания моего сказать о ком-либо дурное — дурного много во всех нас и неудивительно найти его в каждом, — а потому, что я не считал возможным ретушировать выступавшую из моих записей картину отношений между Л.Н. и окружавшими его людьми. Все, не имеющее непосредственного отношения к Л.Н., а также некоторые слишком резкие его отзывы о живых лицах я тем не менее при печатании дневника опускаю; иногда также заменяю имена условными буквами или инициалами. Все, касающееся лиц умерших, я оставляю с большей свободой.
В составлении примечаний к первому тому дневника мне оказали большую помощь В.И.Срезневский и А.Л.Бем, которым я приношу сердечную благодарность. Также я очень благодарю В.Г. и А.К. Чертковых за весьма существенные замечания и справки, данные мне при приготовлении дневника к печати, и особенно К.С.Шохор-Троцкого, за его многочисленные и ценные указания.
Записи с 1896-го по 1904 год печатаются впервые. Записи с 1904-го по сентябрь 1908 года были напечатаны в «Русских Пропилеях», том 2-й, а записи с конца 1908 года по 1 января 1910 года — в первом сборнике «Толстой. Памятники жизни и творчества». Ранее напечатанные части дневника печатаются в настоящем издании в значительно дополненном виде. Мною прибавлено многое из моего архива писем и вновь найденных записей в старых записных книжках и на отдельных листках и, наконец, почти все то, что раньше было опущено по соображениям слишком большой интимности (отрывки печатались еще при жизни Софьи Андреевны), цензурным и пр. Записи за 1910 год печатаются впервые.

А.Гольденвейзер
Москва, 17 августа 1922 г.



1896


В первый раз я был в доме у Льва Николаевича (в Москве в Хамовническом переулке) 20 января 1896 года.
Мне тогда еще не минуло 21 года. Я был почти мальчик. Привезла меня к Толстым одна известная в то время московская певица, М.Н.Климентова-Муромцева, бывавшая у Толстых. Привезла, разумеется, в качестве пианиста...
Когда человек имеет несчастье играть на каком-нибудь инструменте, петь, декламировать и т.п., то это является постоянным препятствием для непосредственного общения его с людьми. С ним не говорят, им не интересуются как человеком: его просят сыграть, спеть, прочесть... От этого чувствуешь себя среди людей трудно, неловко.
Неловко было мне тогда и мучительно страшно. Меня представили. Я пробрался в гостиную, где по счастью оказалось два-три знакомых лица. Льва Николаевича я еще не видал. Немного погодя он вышел. В блузе, руки за поясом... Поздоровался со всеми. Я не помню, говорил ли он тут со мной. Потом я играл. Играл плохо. Разумеется, из учтивости меня благодарили и хвалили, отчего мне стало невыразимо стыдно.
И вот тут, когда я стоял посреди большой комнаты, такой растерянный, не зная, куда деваться, не решаясь глаз поднять, Л.Н. подошел ко мне и просто, как только он умеет говорить, заговорил со мной.
Между прочим, говоря о том, что я играл, он спросил меня:
— Какого композитора вы любите больше всех?
Я ответил:
— Бетховена.
Л.Н. посмотрел мне прямо в глаза и сказал тихо, как бы недоверчиво:
— Правда ли?
Похоже было, что я говорю, что все говорят. А я правду сказал.
Л.Н. заметил, что едва ли не больше всех композиторов любит Шопена. Он сказал мне:
— Во всяком искусстве — я это и на своем опыте знаю — трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана — изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны.
Я ушел тогда от Толстых со смутным чувством счастья, что увидал Л.Н. и говорил с ним, и какой-то горькой обиды за себя...
Меня звали бывать, но, вероятно, никогда бы я не решился по собственной инициативе пойти еще раз к Л.Н.
Вскоре, 27-го января, меня пригласила Татьяна Львовна (его старшая дочь) к ним на музыкальный вечер.
Я пошел. Это было небезызвестное тогда в Москве трио сестер Редер. После этого раза я как-то вечером рискнул пойти в Хамовники по собственному почину и незаметно стал бывать.
Однажды вечером, подходя в Хамовническом переулке к дому Толстых, я встретил Л.Н., который шел гулять. Он позвал меня с собою. Мы пошли по Пречистенке. На улице было пусто и тихо. Прохожие, изредка попадавшиеся нам, почти все кланялись Л.Н. при встрече. Незаметно Л.Н. вызвал меня на разговор о себе. Я увлекался тогда философией пессимизма — бредил Шопенгауэром. Наивно и глупо было, вероятно, все, что я говорил, но Л.Н. слушал меня внимательно и серьезно и говорил со мной, не давая мне почувствовать мою наивность.
Между прочим, Л.Н. сказал:
— Самая полная и глубокая философия — в Евангелии.
Мне тогда, я помню, показалось это странным. Я привык смотреть на Евангелие как на нравственное учение и не понимал, что в его простоте и ясности — вся премудрость глубочайшей мысли.

Раз я встретил Л.Н. на улице. Он опять позвал меня с собою. Мы шли где-то около Новинского бульвара, и Л.Н. предложил сесть на конку. Мы сели, купили билеты. Л.Н. спросил меня:
— Вы умеете делать японского петушка?
— Нет.
— А вот смотрите.
Л.Н. взял свой билет и очень ловко сделал из него довольно сложного устройства петушка, который, когда потянешь за хвост, — трепещет крылышками. (Один такой петушок, сделанный им в 1897 году, до сих пор сохраняется у меня.)
В вагон вошел контролер и стал проверять билеты. Л.Н. протянул ему, улыбаясь, петушка и дернул его за хвост. Петушок замахал крыльями. Контролер, однако, со строгим видом делового человека, которому некогда заниматься всяким вздором, взял петушка, развернул, посмотрел номер и разорвал.
Л.Н. взглянул на меня и сказал:
— Вот и петушка нашего испортили...

Весною, уезжая в Ясную, Л.Н. и его семья очень радушно звали меня приехать летом туда. Я поехал и провел там время с 6 по 16 июля, а в конце лета ездил еще раз. У меня, к сожалению, мало сохранилось записей от первой поездки и совсем не сохранилось от второй.
В Ясную я приехал 6 июля в двенадцатом часу ночи. Несмотря на поздний час, все еще довольно долго сидели за чаем. Сергей Иванович Танеев (композитор и пианист, летом гостил у Толстых в Ясной Поляне) сыграл сонату Бетховена, opus 26, с варьяциями. Первые части мне не очень понравились. Финал он сыграл превосходно.
Утром я встал рано, ходил со Л.Н. купаться. Л.Н. ежедневно с утра до обеда работает у себя. Он, как мне показалось, был в хорошем настроении.
Утром за кофе он сказал:
— Я себя чувствую так, будто мне 19—20 лет.
В Ясной Поляне тогда бывало шумно и весело. Все почти дети были дома. Женаты были только сыновья Сергей и Илья. Сергей Львович гостил в Ясной со своей женой, Марией Константиновной, рожденной Рачинской. Из остальных детей не было только Андрея Львовича, отбывавшего воинскую повинность в Твери, и Льва Львовича, бывшего, кажется, за границей. В Ясной лето проводил Сергей Иванович Танеев со своей няней Пелагеей Васильевной; с ним жил его, тогда еще весьма юный, ученик Ю.Н.Померанцев. Танеев каждый вечер играл со Л.Н. в шахматы (я не решался заявить о том, что тоже умею играть). Иногда Танеев играл на фортепиано. На фортепиано играл несколько раз и я. Играли мы с Танеевым также на двух фортепиано вторую сюиту Аренского и в четыре руки первый квартет самого Сергея Ивановича. Молодежь играла в теннис, веселилась. В теннис изредка играл и Л.Н. Вечером делали далекие прогулки в лес. Л.Н. любил всегда выбирать «сокращенные» тропинки и заводил всех в чудные лесные места. Надо сознаться, что эти «сокращения» почти всегда очень удлиняли прогулки.
Однажды мы с ним на прогулке сильно отстали. Л.Н. предложил мне:
— Давайте догонять.
И с полверсты мы с ним, я — 21 года, а он — 68-ми, бежали как равные. В другой раз он еще более поразил меня своей физической свежестью: Михаил Львович делал на турнике какое-то очень трудное гимнастическое упражнение, которое ему плохо удавалось.
Л.H. смотрел, смотрел, не вытерпел и сказал:
— Дай, я попробую, — и к общему удивлению сразу сделал лучше сына.

В нескольких верстах от Ясной в маленькой деревушке Дёменке жили Чертковы (Владимир Григорьевич Чертков, ближайший друг Л.Н., его жена Анна Константиновна, рожденная Дитерихс, и, в то время малолетний, их сын Владимир). Владимир Григорьевич бывал в Ясной постоянно. За обедом он часто веселил зеленую молодежь своими веселыми рассказами. Раз и Л.Н. принял в этом участие. Задавали друг другу шуточные загадки.
Л.Н. спросил:
— Какая разница между печкой и щенком?
Никто не знал. Л.Н. сказал:
— Когда в доме есть лишняя печка, ее не топят, а когда есть лишний щенок — его топят.
Жена Черткова, Анна Константиновна, всегда очень болезненная, бывала в Ясной довольно редко. У Анны Константиновны был небольшой, но прекрасного теплого тембра контральто. Она очень проникновенно пела сектантские духовные песни.
Татьяна Львовна и особенно Мария Львовна (его вторая дочь) каждый день с раннего утра работали на покосе. Возвращались они с работы усталые, но очень веселые. По праздникам Мария Львовна, немножко знавшая домашнюю медицину, лечила на деревне больных (врача тогда в Ясной и нигде поблизости не было). Когда она возвращалась со своей медицинской практики, радостно было смотреть на нее, окруженную пестрой толпой ребят, одних — везущих на себе тележку с медикаментами, других — просто провожавших ее домой.
Мария Львовна была совершенно некрасива, но в ней было высшее обаяние внутренней духовной красоты...
Когда я уезжал из Ясной и мне уже подали экипаж, Л.Н. взял меня под руку, отвел в сторону и сказал:
— Я все собирался сказать вам — вот вы уже уезжаете, так я скажу: как бы вы ни были способны к музыке и как много сил и времени вы ни отдаете ей, помните, что прежде и важнее всего — быть человеком. Нужно всегда помнить, что искусство — не все... По отношению к людям нужно стараться больше давать им и поменьше брать от них.
Потом он еще прибавил:
— Простите меня, что я это говорю вам, но мне не хотелось проститься с вами, не высказав того, что я думаю.

Вот что еще записано у меня из слов Л.Н.:
— Личное я — это то временное, что ограничивает нашу бессмертную сущность. Вера в личное бессмертие мне всегда кажется каким-то недоразумением.
— Материализм — самое мистическое из всех учений: он в основу всего кладет веру в мифическую материю, все создающую, все творящую из себя. Это еще глупее Троицы!



1897


Москва, 6 января. Нынче я провел вечер у Толстых. Л.Н. был разговорчив. Разговор касался самых разнообразных тем, начиная с крестьян и кончая новейшим «декадентским» направлением в искусстве.
Л.Н. читал вслух отдельные места из новой драмы Метерлинка «Аглавена и Селизета». Отношение его к этой вещи — резко отрицательное.
Л.Н. удивительно читает вслух: очень просто и в то же время замечательно выразительно. Удивительно еще его искусство передать в немногих словах содержание какого-либо рассказа или повести: ничего лишнего, а получается ясная, определенная картина.

22 февраля. Был у Толстых. Л.Н. с Татьяной Львовной гостят в деревне у Олсуфьевых. Л.Н. ездил в Петербург прощаться с Чертковым. Кроме Черткова, выслали еще Бирюкова и Трегубова. (За составление воззвания о помощи духоборам. Первый был выслан за границу, а те — в Курляндскую губернию.)

28 марта. Был у Толстых. Там был С.Н.Булгаков — марк¬сист. Л.Н. был в ударе и очень горячо, страстно спорил с Булгаковым, яро отстаивавшим свои марксистские положения. Диалектика Л.Н. одержала верх, и Булгаков аргументировал к концу все слабее и слабее. (Сначала экономист, позже известный писатель в области религиозно-философской, Булгаков в настоящее время принял сан священника. Я глубоко убежден, что эта беседа была одним из сильных толчков, заставивших его вскоре отказаться от марксизма и пойти по совершенно иному, хотя и весьма далекому от Л.Н. пути.)
Нынче я довольно много играл у Толстых на фортепиано.

1 апреля. Был нынче у Толстых. Там был С.И.Танеев. По просьбе Л.Н. мы с Сергеем Ивановичем играли в четыре руки девятую симфонию Бетховена, которая очень понравилась Л.Н.

19 апреля. Нынче была репетиция ученического консерваторского спектакля «Фераморс» Рубинштейна. На репетиции был Л.Н. Я сидел рядом с ним. (Это была та знаменитая репетиция, с описания которой начинается статья Л.Н. «Что такое искусство».)

22 апреля. Был у Толстых.
Говоря о современном искусстве, Л.Н. сказал:
— Если бы импрессиониста попросили нарисовать обруч, он нарисовал бы прямую линию; ребенок просто нарисует кружок, вот так. Л.Н. показал пальцем на столе. И ребенок более прав, потому что он наивно изображает, что видит, а импрессионист изображает так, что это может быть и обруч, и палка, и что хотите; словом, не изображает характерных свойств явления, а только один признак, одну часть, и то не всегда самую характерную.
— Истинно одаренный сильный ум может искать средства для выражения своей мысли, и если мысль сильна, то он и найдет для выражения ее новые пути. Новые же художники придумывают технический прием и тогда уже подыскивают мысль, которую насильственно в него втискивают.
— Главное заблуждение в том, что люди ввели в искусство неопределенное понятие «красота», которое все затемняет и путает... Искусство — это есть, когда кто-нибудь видит или чувствует что-нибудь и высказывает это в такой форме, что слушающий, читающий или видящий его произведение — чувствует, видит, слышит то же и так же, как и художник. Поэтому искусство может быть самое высокое, безразличное и, наконец, прямо мерзкое, но все-таки это будет искусство. Самая безнравственная картина, если она достигает своего назначения, есть искусство, хотя и служащее низким целям.
— Если я зеваю, плачу или смеюсь и заражаю этим другого, то это еще не есть искусство, так как я действую непосредственно самым фактом, но ежели, например, нищий, увидя, как слезы другого подействовали на вас, и вы дали ему, на другой день заплачет притворно и вызовет в вас то же сострадание, то это уже будет искусство.

31 июля. Ясная Поляна. Нынче приехал сюда. Ехал из Тулы на извозчике. На шоссе встретил Л.Н. верхом на белой лошади (Тарпан) без шляпы. Картуз был заткнут за поясом. Л.Н. не заметил меня. Я остановил извозчика и подбежал к нему.

2 августа, 4 часа дня. Сейчас много говорил со Л.Н. об искусстве. Он рассказывал содержание своей статьи об искусстве, которую пишет и над которой продолжает постоянно работать и переделывать ее.
Между прочим, Л.Н. сказал:
— Искусство, сделавшись достоянием небольшого кружка богатых людей и уклонившись от своего пути, попало в тот тупик, в котором мы его сейчас видим.
— Искусство — выразитель чувств, и оно тем выше, чем больший круг людей оно может в себе объединить. Поэтому самое высокое искусство будет отражать в себе настроения религиозные в самом лучшем смысле этого слова, как наиболее общие и свойственные всем людям.
— Большинство так называемых произведений искусства есть более или менее ловкое соединение четырех элементов. 1) Заимствование, например обработка какой-нибудь легенды в поэзии, какой-нибудь песни в музыке и прочее. Или заимствования бессознательные, т.е. сходства то с тем, то с другим помимо воли автора. 2) Украшения: красивые сравнения, прикрывающие ничтожные мысли, фиоритуры, пассажи в музыке, арабески в архитектуре и т.п. 3) Эффекты: кричащие краски в живописи, нагромождение диссонансов, какие-нибудь резкие crescendo в музыке и пр. Наконец, 4) Интерес, т.е. желание поразить новизной оборота, новым соединением цветов и т.д. Вот этими четырьмя свойствами обыкновенно и отличаются современные произведения искусства.
— Внешними препятствиями для создания даже очень даровитыми людьми истинных произведений искусства являются: во-первых, профессионализм, т.е. то, что человек перестает быть человеком, а становится поэтом, художником, и только и делает, что пишет картины, музыку и пр., — тратит по мелочам свое дарование и теряет способность критически относиться к своим произведениям. Вторым, тоже очень серьезным препятствием является школа. Нельзя научить искусству, как нельзя научить быть святым. Истинное искусство всегда самобытно и ново и не нуждается в предвзятых образцах. Наконец, третье препятствие — критика, которая, как кто-то справедливо сказал, есть мысли дураков об умных.
— Я знаю, что мою статью большинство встретит, как ряд парадоксов, но я убежден в своей правоте.
Л.Н., по-видимому, очень увлечен этой своей работой.

9 августа. Нынче вечером я уезжаю из Ясной Поляны, где провел почти две недели. Все это время прошло удивительно хорошо. Здесь собралось интересное общество: художник Н.А.Касаткин, скульптор И.Я.Гинцбург, всесторонне развитой и образованный человек М.Н.Соболев (учитель Михаила Львовича). Дни приблизительно шли так.
Утром после кофе все расходятся по своим занятиям.
Л.Н. берет свой ячменный кофе в чайничек и с чайником в одной руке и несколькими кусками хлеба в другой направляется в свою комнату работать, откуда до обеда выходит очень редко. Касаткин и Гинцбург идут в мастерскую, где Гинцбург лепит Софью Андреевну, Л.Н. и барельеф головы Татьяны Львовны. Часов в 11 в мастерскую приходит Татьяна Львовна позировать, а Касаткин в это время пишет этюд мастерской, работающего Гинцбурга и позирующую Татьяну Львовну. Соболев занимается до обеда с Мишей, а я ухожу писать и читать. Обыкновенно около часу дня я заходил в мастерскую, где завязывался какой-нибудь разговор. После обеда (в два часа дня) некоторые играли в теннис. Софья Андреевна позировала для Гинцбурга. Я часто занимался на фортепиано. Затем, когда приходил позировать Л.Н., мы обыкновенно снова все собирались в мастерской, разговаривали, а раз или два Татьяна Львовна, а потом и сам Л.Н. читали вслух статью об искусстве.
Между чаем и ужином часто ходили гулять. Вечером после ужина Л.Н. снова читал нам иногда вслух свою статью. По этому поводу много говорили, спорили. Иногда в виде отдыха Гинцбург рассказывал и представлял комические сценки и рассказы, на что он великий мастер. Л.Н. при этом от души и по-детски смеялся. Потом отправлялись наверх пить чай. Я играл почти ежедневно на фортепиано. Иногда мы еще успевали сыграть с Л.Н. партию-другую в шахматы.
Теперь здесь всем очень тяжело: заболела тифом Мария Львовна. Ее сейчас привезли из Овсянникова (деревни в шести верстах от Ясной Поляны, там поблизости было небольшое имение Марии Львовны, вышедшей замуж за князя Оболенского).

Запись без даты. Летом 1897 года в Ясную приезжал знаменитый психиатр и криминалист Ломброзо. При нем я в Ясной не был, но из рассказов Л.H. и других могу сказать, что на Л.Н., относившегося всегда отрицательно к писаниям Ломброзо, он и в личном общении не произвел особенного впечатления. Чтобы показать, насколько поверхностно и легкомысленно отнесся Ломброзо к тому, что он наблюдал в Ясной, приведу один пример: у Л.H. на башмаке была положена круглая заплатка, которая оторвалась, и Л.Н., пока собрался снова отдать башмаки в починку, несколько дней ходил с круглой дырочкой на башмаке. В эти дни кто-то — кажется, Софья Андреевна — снял его, и дырочка ясно видна на снимке. У меня сохранилась такая карточка. Ломброзо, описывая в печати свое пребывание в Ясной говорит, что Л.Н. симулирует «опрощение» и, желая показать, что ходит в рваной обуви, сделал у себя на башмаке круглую дырочку — явно вырезанную нарочно.



1898


25 января, Москва. Провел у Л.Н. целый вечер. У него было трое молокан, едущих в Петербург по делу об отнятых у них детях. У одного из них взяли единственного ребенка (чтобы удалить от «тлетворного» влияния родителей. По поводу отнятых у молокан детей Толстой еще в сентябре 1897 г. написал письмо государю).
Л.Н. был один. Софья Андреевна больна, Татьяна Львовна в Петербурге, куда поехала хлопотать об молоканах; других никого не было.
Когда я пошел домой, Л.Н. вышел со мной, чтобы зайти на телеграф. Зашли в телеграфное отделение в одном из переулков Остоженки, где Л.Н. написал и отправил телеграмму Татьяне Львовне по делу молокан.
Испорченный им телеграфный бланк с недописанной телеграммой я сохранил.

7 августа. Приехал в Ясную третьего дня. Я встретил здесь интересный тип крестьянина, обладающего художественным дарованием; он рисует, говорят, поет и подбирает песни на фортепиано, пишет стихи. Это Вячеслав Ляпунов, еще молодой, но, к сожалению, чахоточный человек. Его стихотворение «Пахарь» было напечатано в «Русской Мысли».

1 сентября. 28 августа провел в Ясной, где праздновалось семидесятилетие Л.Н. Было много народу и очень шумно. Особенно значительного ничего не было. Провел я там только один день с утра до вечера.

14 октября. Вчера утром я вернулся из Ясной Поляны, где провел три дня. Я, между прочим, прочитал новую повесть Л.Н., «Воскресение». Вторую, еще не отделанную половину, я читал в набросках, написанных на маленьких отдельных листках. Некоторые места были написаны только утром того дня, когда я читал.
За последнее время Л.Н. почти всегда бывал в удивительном настроении какого-то просветления, какой-то необыкновенной молодости всего существа. И какая при этом простота! Когда я, прочитав первую половину «Воскресения», попросил у него вторую, он дал мне папку, всю полную исписанной, большей частью на разной величины кусках, бумаги, и сказал:
— Вот здесь все. Прочтите, если что разберете. Конец еще только набросан.
Я попал в самое «святое святых» его работы. Я видел, как очищает, уясняет свою глубокую, психологическую работу Л.Н., как часто маленькая перемена одного штриха влечет за собой полное изменение целого эпизода, как иногда простая перестановка двух отрывков освещает более ярким светом всю картину.
Удивительна сцена, когда Катюша швыряет Неклюдову фотографию и начинает в исступлении говорить ему все, что накипело у нее на сердце: и сто рублей, и желание спастись ею и обрести через нее духовное благо, как прежде она послужила его телу. Она кричит ему: «Ты противен мне, уйди, уйди, я видеть тебя не могу, ты весь мне противен, весь, весь: и плешь твоя, и твой поганый затылок, весь противен, ха, ха, ха!» — и ее истерический хохот и плач, как она упала на постель и вся тряслась от рыданий, а он долго стоял и наконец тихо, мягко положил ей руку на голову. (Сохраняю пересказ этой сцены, так как в окончательной редакции романа она совершенно видоизменена.)

15 ноября. На днях Софья Андреевна дала мне прочесть небольшой, написанный Л.Н., отрывок «История матери», начало повести.



1899


11 мая. Говорили о Каткове. Л.Н. высказал мнение, что Катков не был умен.
Софья Андреевна возмутилась и сказала:
— Всякий, кто думает не по-нашему, непременно глуп. На это Л.Н. сказал:
— Свойство глупых людей: когда вы им говорите что-нибудь, они никогда не отвечают на ваши слова, а все продолжают говорить свое. Эта черта всегда была в Каткове. Поэтому-то я и говорю, что Катков был глуп. Вот и в Чичерине есть доля этого, хотя разве их можно ставить приблизительно рядом?
— Впрочем, — прибавил Л.Н., — следует уважать всякого человека. У китайцев среди добродетелей упоминается одна — уважение. Просто, без отношения к чему-нибудь определенному. Уважение к личности и мнению всякого человека.
Говорили о древних языках и классическом образовании. Л.Н. сказал:
— Когда я занимался и много читал по-гречески, я мог свободно понимать почти всякую греческую книгу. Я бывал на экзаменах в лицее и видел, что почти всегда ученик понимал только то, что он учил. Новые места были ему непонятны. И действительно, когда в гимназии выучено 80 слов, то правил учили, наверное, 65. При этом ничего нельзя знать.
— Я всегда поражаюсь, как прочно завладевают людьми всякие суеверия. Такие суеверия, как церковь, царь, войско и пр., живут тысячелетия, и люди так к ним привыкли, что они не могут теперь казаться такими необъяснимыми. Но суеверие классического образования создалось у нас в России на моих глазах. Главное, что ни один из самых ярых сторонников классического образования не может представить ни одного разумного довода в пользу этой системы.
Потом Л.Н. прибавил:
— Есть суеверие возможности «школы» в искусстве. От этого и все консерватории, академии художеств. Впрочем, ненормальные формы, которые принимают теперь искусства, не корень зла, а одно из проявлений. Когда изменится религиозное понимание жизни, тогда и искусство найдет свои истинные пути.
Л.Н. еще вернулся к китайской добродетели «уважения» и сказал:
— Отсутствием этого китайского уважения страдают часто и очень выдающиеся люди. Например, в книге Генри Джорджа «Прогресс и бедность» не упоминается вовсе имя Маркса, а в недавно вышедшем посмертном его труде едва уделено Марксу восемь пренебрежительных строк, где говорится о туманности, запутанности и бессодержательности его сочинений.
— Кстати, о неясности и запутанности — она всегда почти служит указанием на отсутствие истинного содержания. Впрочем, есть одно большое исключение — Кант, который писал ужасно, а между тем составляет эпоху в развитии человечества. Он открыл во многом совершенно новые горизонты.
Нынче после обеда Л.Н. ездил верхом в Сокольники и вернулся уже совсем вечером. Тем не менее, когда я и бывшая в Хамовниках М.А.Маклакова (сестра известного адвоката) стали прощаться, он сказал, что выйдет нас проводить.
Маклакова по дороге все ахала, что хочет в деревню.
Л.Н. перебил ее:
— Как я не люблю, когда так преувеличенно бранят город и говорят: на дачу, в деревню! Все зависит от человека, и в городе можно общаться с природой. Вы не помните, — спросил он ее, — был у нас старый дворник Василий? Он всю жизнь жил в городе, вставал летом в три часа и наслаждался общением с природой у нас в саду гораздо больше, чем господа, проводящие в деревне вечера за картами.
— Кроме того, по сравнению с громадною важностью вопроса, как лучше и нравственнее прожить жизнь, во¬прос — в городе или деревне — не имеет никакого значения.
Л.Н. раньше, смеясь, сказал:
— Я как-то сказал, только вы не болтайте, я скажу вам по секрету: женщина вообще так дурна, что разницы между хорошей и дурной женщиной почти не существует.

31 июля, Ясная Поляна. Я работаю вместе с Н.Н.Ге (сын знаменитого художника, друга Л.Н.) над корректурами «Воскресения». С чернового экземпляра Л.Н. поправки надо вносить на чистые гранки и приготовлять таких два экземпляра. Черновой остается дома, а чистовые посылаются — один Марксу для «Нивы», другой — в Англию Черткову для английского здания.
Это интересная, но кропотливая и трудная работа. Сплошь да рядом вместо одной печатной гранки приходится переписать заново три-четыре длинные страницы. Часто поправки бывают написаны так тесно, что разбирать их приходится с помощью лупы. Кто не видел этой невероятной работы Л.Н., этих бесчисленных переделок, добавлений и изменений иногда десятки раз одного и того же эпизода, тот не может иметь о ней даже отдаленного представления.
Нынче Татьяна Львовна обещала дать мне прочесть повесть Л.Н. «Отец Сергий».

2 августа. С 27 июля я здесь, в Ясной Поляне.
К Л.Н. приходил какой-то странный молодой человек, К., который на мой вопрос о том, чем он занимается, ответил, что он «вольный сын эфира». К. говорил Л.Н., что хочет поселиться в деревне с народом.
Л.Н., рассказывая это, сказал:
— Я, разумеется, не советовал ему этого. Обыкновенно из таких попыток ничего не выходит. Например, очень хорошие люди NN поселились так, купив небольшой участок земли. У них мужик срубил дерево, они не хотели судиться, и через некоторое время мужики, узнав об этом, вырубили весь их лесок. Мальчишки воровали горох, их не били и не гнали, пришла чуть не вся деревня и обобрала горох, и т.д.
— Не нужно искать прежде всего новых форм, так как обыкновенно

Японские петушки

06.02.2003

Автор: Екатерина Пантелеева
Источник: Книжное обозрение

Известный пианист и композитор, профессор Московской консерватории Александр Гольденвейзер долгие годы работал над воспоминаниями о Льве Толстом за почти пятнадцать лет их общения, начиная с того момента, как молодого пианиста «привезла к Толстым одна известная в то время московская певица», и заканчивая смертью писателя, ставшего для автора близким другом. Кроме того, Гольденвейзер записывал свои разговоры с Толстым, его советы, мнения по различным вопросам: «Л. Н. заметил, что едва ли не больше всех композиторов любит Шопена. Он сказал мне: – Во всяком искусстве – я это и на своём опыте знаю – трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности». Самая любопытная часть, пожалуй, – это приложения к книге, где автор собрал интересные особенности речи и поведения писателя. Толстой придавал значение снам, очень любил сказки «Тысяча и одна ночь», умел делать японского петушка из бумаги, был чрезвычайно силён – многочисленные мелкие детали помогают представить героя книги не великим писателем, а живым человеком со своими особенностями и недостатками.