Венок — плетеное в виде кольца украшение из цветов, листьев, веток (иногда также и из материа¬лов, имитирующих натуральные).
В античной Греции венками награждали победителей музыкальных и спортивных соревнований. Победителей Пифийских игр награждали венком из лавровых листьев. Уже в V веке до нашей эры венок стал общепринятым символом победы (Википедия).

Сонет (итал. Sonetto, окс. Sonet) — твердая поэтическая форма: стихотворение из 14 строк, образующих 2 четверостишия-катрена (на 2 рифмы) и 2 трехстишия-терцета (на 2 или 3 рифмы) (Википедия).

Венок сонетов — архитектоническая форма (твердая форма) поэтического произведения, а также поэтическое произведение, написанное в этой форме.
 Венок сонетов состоит из 15 сонетов. Первая строка второго сонета совпадает с последней строкой первого сонета, первая строка третьего — с последней строкой второго и т. д. Четырнадцатый сонет завершается первой строкой первого сонета (как бы первый сонет начинается последней строкой четырнадцатого). Пятнадцатый сонет (магистральный сонет, магистрал, мадригал) состоит из первых строк предшествующих 14 сонетов (Википедия).

Сонет 1


1.1. Боже мой, для чего я все это рассказываю?!

1.2. Разве могу я, исписав несколько жалких страниц, сбросить с себя все, что произошло между нами, освободиться от ночной тоски наедине с собой, когда уже нечем занять себя, и последнее, что еще может на мгновение задержать встречу с памятью о тебе, — необходимость протянуть руку, нажать нужную кнопку пульта: пошлый щелчок отметит красную строку наваливающейся тишины, тоски, и укажет на чистый лист бумаги — очередную ампулу морфия для безнадежно больного, которому уже ничто не поможет, потому что вместе с успокоением, приносимым бумагой и этими строчками, я приближаю смерть, ибо каждая буква, торопливо выводимая в отчаянном приступе болезни, — капля крови, с наслаждением выдавливаемая бредом обреченного.

1.3. Или ищу я себе оправдания, как ищет их всякий неудачник, считавший себя до поры человеком необходимым и важным для того отрезка времени, в который суждено было жить, а теперь потерянный, зажатый стрелками, сошедшимися в единую линию на цифре 12, когда набегающая секундная стрелка замкнет круг и отсечет нелепо свисающую голову: бьет полдень, а может быть, и полночь, да, скорее всего — полночь, потому что день не для таких людей, как я, людей, пугающихся собственной тени, совершенно точно отмеряемой солнцем в твой истинный рост ровно в полдень, и тогда оказывается, что ты слишком низок и мал, и только полночное одиночество может еще дать шанс на очередной круг.

1.4. И я вот уже в который раз начинаю этот круг, зная всю бессмысленность подобной отсрочки, но я начинаю его не для себя, любимая, все, что я пытаюсь сделать, это все для тебя; сам я не нужен более ни в этой комнате, с ее единственной горящей лампочкой, ни в этом мире, с его единственной лампочкой — огромной луной, висящей прямо над окном, будто забывшей, что есть такое понятие, как «фазы», — она всегда огромная, этакий глаз, желающий удостовериться в известном исходе.

1.5. «И ты понимаешь, передай, пожалуйста, салат, он уже когда поступил в мое отделение, я ничего не мог понять: по всем реакциям нормальный человек, умный, с юмором, но во всем, даже в юморе, от него веет катастрофой; я уже было подумал, может, что в детстве, или мало ли там, в общем, заглянул в личное дело, так нет же, вполне успешный человек, все в порядке, ну от жены ушел, с кем не бывает, да и все друзья, кто приходит навестить, все удивляются, все было тихо, мирно, ровно и спокойно, и на тебе!..»

1.6. И вам ли говорить, доктор, что если бы эту ровную, спокойную и прямую линию наблюдали, снимая кардиограмму, то понимали бы, о чем идет речь: такая линия — предвестник смерти, нужно немедленно бросаться и делать прямой массаж сердца, пробивать человека током, быстрее, быстрее, потому что человек будет спасен только тогда, когда экран начнет выдавать пики ударов, когда ровная линия начнет ломаться и ее прорежут остроконечные вершины жизни: вдох и выдох, доктор, вдох и выдох.

1.7. «Я только одного не понял, как это случилось, что я теперь, просыпаясь каждое утро, бегу на работу, думая только о том, чтобы быстрее сделать все дела и быстрее попасть к нему в палату, где он всегда меня встречает с такой улыбкой, которую и улыбкой-то назвать нельзя, и я понимаю, что он опять не спал всю ночь, и не знаю, спит ли он вообще, но я сажусь на соседнюю кровать и слушаю его, слушаю, не в силах оторваться ни от его взгляда, ни от его слов, каменею, будто посмотрел на медузу Горгону?»

1.8. Вас, наверное, удивляет, каким это образом я, человек у которого все было в порядке, человек, все друзья которого были вами расспрошены, и все выразили полнейшее недоумение по поводу произошедшего, каким образом я оказался здесь, лишенный всего, потерявший всякий интерес к жизни, каким образом я, христианин
и верующий, всегда осуждавший самоубийц, теперь склонен только сочувствовать им, поскольку я так хорошо понимаю их мотивы, когда боль, охватившая тебя, становится настолько невыносимой, преследуя тебя каждую секунду твоей жизни на протяжении нескольких месяцев, что в конечном итоге только одна мысль и овладевает тобой: сделать все, что угодно, лишь бы эта боль исчезла?

1.9. И все это меркнет перед простым вопросом: каким образом я, обладая самым драгоценным даром, который только и был в моей жизни, женщиной, чье появление было самым великим моментом в моей жизни, а ее присутствие рядом на протяжении трех лет сделало эти три года самыми счастливыми, каким образом одной лишь нерешительностью и леностью я мог лишиться этого дара?

1.10. «Все сложилось так, что он переживал нечто подобное, тогда казавшееся также невыносимым по силе, но оказавшееся в конечном счете всего лишь «достаточно сильным переживанием
и только» (сказал, что позже объяснит разницу), в тот момент, когда он ушел от жены, поселился в той самой однокомнатной квартире, в которой только и было, что наспех купленные два стула, небольшой стол, две вилки, чашки, ложки, ножи, две пары постельного белья, подушка, одеяло, и матрац, брошенный прямо на пол («знаете, доктор, смешно, начало холостяцкой жизни можно, оказывается, положить всего за 7 тысяч рублей и две ходки от автомобиля до квартиры»), матрац, до которого он иногда и не доходил, возвращаясь домой чаще всего пьяным, поскольку, закрывая дверь, падал тут же, в прихожей, и начинал выть («Не плакать, доктор, нет, именно — выть»), от бессилия, злобы, обиды, несправедливости и, все-таки, справедливости».

1.11. И подобное продолжалось больше года, с той лишь разницей, что эффект лечащего времени уже отражался, и я постепенно приходил в себя, благо дочери и друзья были рядом, даже завел интрижку, более всего, да нет, к чему тут лукавить, только лишь для того, чтобы закрыть вопрос с физиологической потребностью организма; открыл для себя тот самый клуб, по счастливому стечению обстоятельств оказавшийся в 10 минутах пешком от моей унылой квартиры, открыл одним случайным посещением, благодаря ближайшему другу, и очень быстро стал завсегдатаем, своим человеком в нем, на близкой ноге с его блестящим хозяином и быстро образовавшимся кругом, с которым можно было провести время, и забыться на это самое время, и отбросить эту тупую боль.

1.12. Физиологическая интрижка быстро сошла на нет (какой женщине захочется ощущать себя только лишь набором «трех жалких сфинктеров»? (Р. Гари)), замены искать не хотелось, поскольку не было ни сил, ни желания, а было ясное понимание, что любая женщина, к которой бы я подошел и начал прилагать хотя бы минимальные усилия для ее обхаживания, сразу бы раскусила (даже при минимальных усилиях) подвох и неискренность, и это сразу бы оскорбило ее, и я получил бы заслуженное «фи» в ответ или что еще похуже, но все равно — заслуженное; а поэтому на это время мне опять оставалось лишь практиче-   ски ежедневно наведываться в клуб и выпивать, поскольку и пить, и напиваться должным образом я толком никогда и не умел.

1.13. Можно еще долго описывать переживаемую на тот момент ситуацию, но ничего бы в описании не изменилось, все — одно и то же и одни и те же, и при любых ответвлениях от рассказа и уходах на соседние дорожки в конечном итоге по финалу всегда являлась бы одна и та же картина: полумрак клубного зала с нависшим потолком и кирпичными стенами, длинный стол в углу с привычной компанией, и я, сидящий чаще всего на краю стола, с вялыми попытками поддержать общую беседу, то ли с похмелья, то ли после очередной рюмки, мрачный, все время опускающий голову и разглядывающий узоры на столе, — некая аморфная масса, человек, у которого нет скелета, и он вроде медузы все время растекается на твердой поверхности, ни на что не реагирующий лишь до того момента, когда сначала были услышаны шаги блестящего хозяина, перебиваемые незнакомым и легким стуком каблучков (но голову не поднимаю), затем движение отодвигаемого рядом стула — «прошу!» — (но голову не поднимаю), затем шорох платья и схваченное краешком глаза мелькание легкой материи, и я, наконец подни¬мающий голову от бессмысленных узоров на столе к обладательнице легкого шага и легкого платья…

1.14. Это была женщина моей мечты.