Содержание

Предисловие А.Васильева 5

Глава первая 19
Моя родина. Моя судьба. Мои мама и папа, «люди стиля модерн»

 

Глава вторая 32
«Марь Иванна, очень странно...». Первые артистические впечатления. Вертинский, Лемешев, Елена Трутовская. «Харбинский киднепинг»

 

Глава третья 39
Пароход Шанхай-Марсель. Французские лошади не похожи на китайских! «Бэби-балерины». Париж. Коровин, увы, не пишет мой портрет

 

Глава четвертая 47
Возлюбленные леди Детердинг. Как я получала англий¬ское воспитание

 

Глава пятая 52
Мои караимские корни

 

Глава шестая 57
Мой сценический дебют. Русская консерватория в Па¬риже. Князь Волконский и Шаляпины. Уроки у Медеи Фигнер

 

Глава седьмая 64
Смерть папы

 

Глава восьмая 67
Кодекс элегантности. Последняя песня Плевицкой. Князь Феликс Юсупов и «Кирпичики». «Яр», «Доменик», «Мартьяныч» и «Шехерезада»

 

Глава девятая 79
Иза Кремер, Нюра Массальская, Юрий Морфесси. Русские манекенщицы в парижских Домах моды

 

Глава десятая 91
Очень красивый мальчик Никита из пансиона в Жуан-ле-Пен. Наша свадьба. Переезд в США

 

Глава одиннадцатая 99
Грета Гарбо в темно-красном бархате и в соболях.
С.А.Кусевицкий и его единственный совет крестнику

 

Глава двенадцатая 103
Кролик Иван Петрович и дети Бунюэля. Начало войны. «Темная ночь». Моя первая пластинка

 

Глава тринадцатая 113
Никита-бизнесмен. «Русская чайная» и «Самовар».
Орхидеи и разорванный чек

 

Глава четырнадцатая 122
Молодой человек с собакой Гун-Герль. Васильки на летном поле. «Частушка, в пятницу женимся!» Бегство, бегство и окончательное бегство

 

Глава пятнадцатая 125
«Динарзад», «Казанова», «Ночь в Париже»

 

Глава шестнадцатая 132
«В гостях у Людмилы Лопато». Фильм «Распутин».
Жгучие тайны Азии

 

Глава семнадцатая 138
Ужин у Кшесинской. Владимир Кшесинский-Романов
и его черепаха. Графиня Лилиан и Серж Лифарь

 

Глава восемнадцатая 142
Каникулы с Делано и мои путешествия

 

Глава девятнадцатая 145
Шампанское с малиновым соком и главная встреча в моей жизни

 

Глава двадцатая 150
«Маленький Москвин» русского Парижа. Киса Куприна.
Федя Протасов у цыган Димитриевичей

 

Глава двадцать первая 163
«Все это слегка напоминало русскую свадьбу...» Наш
второй спектакль. Ирина Строцци — «пани Ирэна»

 

Глава двадцать вторая 171
Русский артистический Париж пятидесятых

 

Глава двадцать третья 176
Дело моей жизни, «Русский павильон»

 

Глава двадцать четвертая 185
Я не знаю точно, как создать успешный ресторан

 

Глава двадцать пятая 196
Наши путешествия. Русские конфеты. Свадебная полость из белого меха. Жан Татлян. «Пора освободиться»

 

Глава двадцать шестая 201
Новый «Русский павильон». «Вы хотите песню веселую
или грустную?» Путаны, реклама, наряды... и другие
проблемы ресторатора

 

Глава двадцать восьмая 209
Русская Пасха на французском телевидении. Ростропович празднует в моем ресторане падение Берлинской стены

 

Глава двадцать девятая 215
Именины принцессы Монако. Потомки «Пиковой дамы». Не открывшийся «Русский павильон» в Монте-Карло и... закрывшийся в Париже

 

Глава тридцатая 223
Цветы на террасе. Тишина. Зеркало

 

Постскриптум 227
Заповеди

Перед тем, как вы начнете читать, я хочу поблагодарить моего близкого друга, талантливую во всем и замечательно образован¬-ную Милу Зайончковскую, которая очень помогла мне в этой работе.
Людмила Лопато
Канны, 12 марта 2002 года



ГЛАВА ПЕРВАЯ
Моя родина. Моя судьба.
Мои мама и папа, «люди стиля модерн»


Я родилась в стране, которой нет. Увы, уже много лет нет на картах. Она есть лишь в моей памяти. Страна эта называлась Маньчжурией.
За свою жизнь я сменила много стран и городов.
Долго жила в Париже. Несколько лет в Нью-Йорке и в Голливуде.
А теперь живу в Департаменте Приморских Альп, на Юге Франции, в Каннах.
По крови я караимка. Но город Харбин, где я родилась, моя семья, уклад ее жизни, мысли и принципы, мое образование — все было исконно русским.
И вся моя жизнь неотделима от русского театра, русской музыки, русской песни.

Я застала на свете последнее поколение русских девятнадцатого века — промышленников, офицеров, прямых и сдержанных гимназических учителей, восторженных гувернанток, престарелых Великих князей, известных меценатов и филантропов, таких, как мои старшие парижские друзья семья Щукиных и Альма Эдуардовна Полякова, примадонн Мариинской Императорской сцены Матильду Кшесинскую и Медею Фигнер, учившую меня искусству пения.
Я помню многих людей Серебряного века — таких, как князь Феликс Юсупов, князь Сергей Волконский, директор Императорских театров и директор Русской консерватории в Париже (там я училась); помню таких легендарных людей, как Анна Павлова, Шаляпин, Добужинский, Иза Кремер, Вертинский, Тэффи, Вячеслав Туржанский и Наталия Кованько, актеры Художественного Театра Александр Вырубов, Поликарп Павлов, Вера Греч.
Я хорошо знала людей первой русской эмиграции, к которой сама принадлежала по рождению, обстоятельствам образа действия и особому духу, — декоратора Эрте, Сержа Лифаря, артистов эпохи «Русского Балета Монте-Карло» Ирину Баронову, Тамару Туманову, Давида Лишина. Знала я знаменитых русских манекенщиц и красавиц эпохи «ар деко» — графиню Лизу Граббе, Тею Бобрикову, Ариану Гедеонову, Кису Куприну.
Я видела Голливуд в эпоху его величия, в 1940-х го¬дах. Встречала Грету Гарбо, Ингрид Бергман, Мишель Морган, Луиса Бунюэля. И, конечно, «русских голливудцев» — Анну Стен, Марию Успенскую, Акима Тамирова, продюсера Бориса Мороза.
В послевоенном Париже я пела в кабаре «Казанова» и «Динарзад». Потом несколько десятилетий владела рестораном «Русский Павильон». Он был очень любим в Париже шестидесятых—девяностых годов. К нам приходили Джина Лоллобриджида, Софи Лорен, Роми Шнайдер, Марина Влади, Анна Маньяни, Шарль Азна¬вур, Шон О’Коннери, Карл Лагерфельд. И русские эмигранты «третьей волны» — Наталья Макарова, Галина Вишневская, Мстислав Ростропович, Рудольф Нуреев, Александр Галич, Олег Целков.
В «Русском Павильоне» кутили аристократы, носители древнейших европейских и азиатских фамилий, — Бурбоны, Полиньяки, принцессы Монако и Саудов¬ской Аравии, бывшая шахиня Ирана.

Моя жизнь удивляет меня саму — так много стран, театральных залов, гостиных, ночных ресторанов и кабаре пересекла линия моей судьбы! Так много было встреч! Так много незабываемых, гордых и блистательных, человеческих лиц! Так много радости... Впрочем, и печали.
Прежнюю Россию я знала только понаслышке. Новая, советская Россия не стояла у меня за спиной, — в отличие от тех, кто в ней родился, — вечным укором. Иногда я говорю с улыбкой, что кажусь сама себе, где бы ни жила и что бы ни делала, декоративным элементом «стиля рюсс», этаким огненным завитком на шелковой шали.
Но я никогда не прилагала усилий, чтоб стилизовать этот «стиль рюсс»! Возможно, он просто был моей сутью и судьбой. Хотя жизнь я прожила вдали от России.
В советской России я бы, верно, прожила эти десятилетия в совершенно ином стиле. Однако — у каждого линия судьбы пролегает именно так, как судьбою прочерчена.

Теперь, когда родина моей матери и моего отца вновь действительно стала частью общего мира, — я хочу рассказать еще одному поколению соотечественников, русским Третьего Тысячелетия, о моей судьбе, со всеми ее географическими зигзагами, победами, печалями, романами. О том «русском рассеянии», которое в прошлом веке было неотъемлемой частью мира, — точно тень России, отброшенная на прочие пять шестых света.
Уверяю вас, эта тень «страны, которой нет», была заметна миру!
Поведу свой рассказ по порядку, с самого начала...

По Маньчжурской равнине течет река Сунгари, приток Амура.
Маленький город на курьих ножках, неодетый, необутый. Холод, пыль, беднота... И военно-полевой лазарет княгини Кропоткиной: неустроенный Харбин — место его дислокации. Привозят новых и новых раненых. Идет Русско-Японская война.
В Харбине живет и моя мама, Зинаида Михайловна Шпаковская. Мама родилась во Пскове, в генеральской семье, в 1877 году. Их было шесть человек детей: Елизавета, Юлия, Ольга, Мария, Зинаида и брат Аркадий.
Они рано и неожиданно лишились отца.
Молодой генерал, играя в саду с детьми, упал с качелей. Ударился о землю виском. Смерть его, на глазах у маленьких дочерей, была мгновенной.
Семья моей мамы и прежде была дружной. Но горе и раннее сиротство очень их сплотили. Пять сестер и брат сохранили эту детскую близость на всю жизнь.
Судьбы им — как всем русским этого поколения — выпали разные. Одна сестра моей матери была врачом, другая — писательницей. А третью, монахиню, большевики во время революции бросили в кипяток...

В годы Русско-Японской войны моя мама окончила Высшие медицинские курсы, чтобы стать сестрой милосердия в лазарете княгини Кропоткиной. В тот день, когда их эшелон уходил на Дальний Восток, мой будущий отец тоже пришел на вокзал — проститься с друзьями, отбывающими в действующую армию.
Он увидел маму. И влюбился.
Через несколько месяцев отец решил пожертвовать для солдат вагон муки и табака. Не выдержал — и сам поехал с этим грузом в Харбин.

Там уже насчитывались тысячи русских переселенцев всех сословий. Датой основания города принято считать 1898 год. В 1895-м было подписано русско-китайское соглашение о строительстве Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), пересекшей всю Маньчжурию с запада на восток, с новой линией, ведущей на юг, до Порт-Артура. Вскоре люди потянулись со всех концов Империи — строить русский город на китайской земле.
Там, еще до окончания войны, мои родители поженились. Они остались в Маньчжурии после заключения Портсмутского мира, стали пионерами нового города, в котором создавали и свое дело, и свою семью.

Когда я вспоминаю маму и отца, всегда приходит в голову определение «люди стиля модерн». Не только потому, что в этом стиле, в духе 1900-х, был обставлен родительский дом в Харбине, элегантный и многолюдный дом моего детства, с огромной залой для приемов, концертами, музыкальными вечерами. И не только потому, что в этом доме встречались коммерсанты, актеры и музыканты, немцы и англичане, приезжавшие в Маньчжурию, служащие КВЖД (на моей памяти, в конце 1920-х, многие из них были уже «совет¬скими»). Слуги китайцы и восточные вещицы делали наш дом в Харбине весьма экзотическим. Рождествен¬ским праздникам — а у нас бывали замечательные ел¬ки! — это придавало сказочный колорит.
Постоянное присутствие в доме ярких и деятельных людей, открытость русской колонии Харбина всему миру, ощущение близости Японии и Китая, Индии и Америки, тесные контакты с Европой, интерес ко всем новинкам Старого Света — все это было очень в духе России начала ХХ века. В Харбине вы повсюду ощущали энергию стремительного развития молодого русского города.

В стиле «модерн» одевалась мама, когда я была ребенком. Она очень любила нарядные платья: помню, сколько сундуков семья Лопато погрузила на пароход «Рашпутана» летом 1929 года, покидая Харбин. И это при том, что основные вещи оставались в доме!..
Но и в этих струящихся шелках лиловых, зеленых, оливковых и палевых тонов, в широкополых шляпах, в хитонах, в драгоценных вещицах тонкой работы, подражающих ветвям, цветам, струящимся листьям, замершим на миг бабочкам и стрекозам, — она, мама, оставалась весьма энергична, полна жизни, отличалась необычными для дам той поры взглядами.
Хозяйка большого дома и мать троих детей, она считала, что у женщины должно быть какое-то свое дело. И сумела найти его — что, впрочем, было нетрудно, при ее медицинском образовании и опыте сестры милосердия военно-полевого лазарета.
Союз моих родителей — слияние в генах и семейных воспоминаниях духа псковской усадьбы, мягкого уюта, обаятельного здравомыслия дворянской интеллигенции и личной предприимчивости, энергии, опыта моего от¬-ца — был очень в стиле России начала ХХ века. Может быть, причина тому — любовь к родителям, но мне такое сочетание представляется идеальным. Вот это я и называю для себя «люди стиля модерн».
Только не надо путать модерн с декадансом! Декадентского духа в нашем доме совсем не было: родители мои обладали достаточно сильным чувством юмора. И потому им претили демонизм и высокопарность.
На высокопарность и демонизм у них просто-напросто не было времени. Мой отец, Илья Аронович Лопато, был, несмотря на свою молодость, опытным экспертом турецких табаков. Свое табачное дело он основал еще в 1898 году, в России. Затем решил рискнуть и открыл фабрику в Харбине. Дела пошли так успешно, что через несколько лет крупный концерн «British American Tobacco Company» предложил отцу партнерство. Фабрика после этого разрослась, на ней были заняты две тысячи работников.
Отец отличался замечательным умением разговаривать с рабочими. Какие бы стачки ни гремели в Харбине, папа выходил из конторы к «своим», выслушивал их требования — и всегда умел найти золотую середину.
А мама открыла врачебный кабинет, еще до того, как отец построил фабрику. Она принимала всех, ее часто ждала большая очередь пациентов. Не раз отец, идя мимо, спрашивал у бедных старушек, стоявших в этой очереди: «Не помочь ли вам купить лекарства?»
Старушки отвечали: «Не надо, барин, докторша нам все даст».

Шли годы. Харбин стал городом со своим Железнодорожным Собранием, Оперой и драматическим театром, с церквями, гимназиями, блестящими магазинами.
Перед началом Первой мировой войны население города составляло почти сорок тысяч человек — и 90% из них были русскими! После Гражданской войны население Харбина пополнилось бывшими колчаковцами, уцелевшими остатками добровольческих полков и многими тысячами образованных и предприимчивых, иногда от отчаяния, беженцев из советской России. Помнится, позже одна из театральных трупп города даже поставила комическую феерию «Беженцы всех стран» — хотя, воистину, то была комическая феерия сквозь слезы!
Так или иначе, к началу 30-х годов в Харбине проживало уже свыше ста тысяч русских.
Задолго до этого мой отец стал директором банка, председателем караимской общины города, членом Биржевого комитета, членом совета Политехнического института, попечителем гимназии. Он состоял в правлении шестнадцати общественных организаций.
В те же самые годы в семье Ильи и Зинаиды Лопато родился первенец, Миша, а через пять лет второй мой брат, Володя. И самой последней, младшей и единственной девочкой, на свет явилась я.


Комментарии

Караимы — потомки древних тюркских племен, входивших в состав Хазарского каганата, живущие преимущественно в горной части Крыма.

Семья Щукиных — Надежда Афанасьевна Щукина, урожд. Миротворцева, и Ирина Сергеевна Щукина, вдова и дочь Сергея Ивановича Щукина (1854—1936), одного из четырех знаменитых московских братьев-коллекционеров. Его собрание французской живописи конца Х1Х — начала ХХ вв. — одна из первых и лучших в мире коллекций живописи импрессионизма и постимпрессионизма. Собрание было открыто для осмотра в 1907 г., после душевного потрясения, пережитого С.И.Щукиным ввиду неожиданной смерти его первой жены. Экспозиция «Щукинской галереи» повлияла не только на развитие русской живописи 1910-х гг., но и, например, на концепцию философии культуры Н.А.Бердяева. В ноябре 1918 г. коллекция Щукина была национализирована декретом СНК. Вскоре С.И.Щукин с семьей выехал в эмиграцию.

Альма Эдуардовна Полякова — представительница династии московских банкиров, промышленников, строителей железных дорог. Яков Соломонович Поляков (1832—1909), финансист, учредитель Азовско-Донского Коммерческого банка, Донского земского банка и др. Не меньшей известностью в деловых кругах России пользовались его братья: Самуил Соломонович (1836—1888), подрядчик Козлово-Воронежско-Ростовской, Курско-Харьковско-Азовской и других железных дорог, и крупный финансист, основатель Московского Земского банка Лазарь Соломонович (1842—1927).

Медея Фигнер — Фигнер, урожденная Мей, Медея Ивановна, певица (меццо-сопрано). Итальянка по рождению, начала оперную карьеру в 1877 г. Затем, до 1912 гг., ведущая солистка Императорского Мариинского театра. Первая исполнительница партий Лизы («Пиковая Дама»), Иоланты, Кармен на русской сцене. С 1889 г. — жена Н.Н.Фигнера, знаменитого тенора Мариинской оперы. В 1923 г. оставила сцену, преподавала. С 1930 г. жила в Париже. См. подробнее: Медея Фигнер. Мои воспоминания. СПб., 1912.

Князь Феликс Юсупов — Юсупов Феликс Феликсович (1887—1967), блестящий петербургский денди Серебряного века, меценат. В декабре 1916 г. стал одним из организаторов и участников убийства Григория Распутина, почитая это патриотическим долгом, после чего уехал за границу. В Париже, в 1924—1931 гг. руководил, совместно с женой, И.А.Юсуповой (урожд. Романовой) Домом моды «Ирфе», создал фарфоровые мастерские, привлек к работе над «юсуповским фарфором» лучшие художественные силы русской эмиграции. Оставил яркие воспоминания (М., «Захаров», 1998 и переиздания).

Князь Сергей Волконский — Волконский Сергей Михайлович (1860—1937), видный театральный деятель, художественный критик, мемуарист, теоретик ритмической гимнастики. В 1899—1901 гг. — директор Императорских театров. Эмигрировал в 1921 г. В 1936—1937 гг. был директором Русской консерватории в Париже. Автор многих книг, в том числе мемуарных («Родина» переиздана «Захаровым» в 2002 г.).

Анна Павлова — Павлова Анна Павловна (1881—1931), балерина.

Шаляпин — Шаляпин Федор Иванович (1873—1938), певец (бас).

Добужинский — Добужинский Мстислав Валерианович (1875—1957), художник, член объединения «Мир Искусства», книжный и журнальный иллюстратор, сценограф многих спектаклей Московского Художественного театра, «Русских сезонов» С.Дягилева в Париже. Эмигрировал в 1924 г.

Иза Кремер — Кремер Иза Яковлевна (1890—1956), певица (сопрано), автор и испольнительница песен в стиле «шансон» — жеманных, романтичных, весьма популярных у широкого слушателя 1910-х—1930-х гг. С 1914 г. выступала в Одессе, главным образом в оперетте. С 1919 г. в эмиграции. Концертировала в городах Европы, центрах русской эмиграции. Последние годы жизни провела в Аргентине.

Вертинский — Вертинский Александр Николаевич (1889—1957), артист, поэт, композитор, мемуарист. Эмигрировал в 1920 г. В 1943 г. вернулся в СССР.

Тэффи — Бучинская, урожденная Лохвицкая, Надежда Александровна, псевдоним Тэффи (1872—1952), прозаик, поэт, драматург. С 1910 г. сборники ее юмористических рассказов и новелл пользовались огромной популярностью. В то же время Тэффи как стилиста высоко ценили И.Бунин, А.Куприн, М.Зощенко. С 1920 г. в эмиграции (ее путь в Европу из Москвы, через почти всю Россию, охваченную Гражданской войной, описан в книге «Воспоминания» (1931). Новеллы Тэффи 1920-х—1940-х гг. создают яркий мозаичный портрет «русского Парижа».

Вячеслав Туржанский — Туржанский Виктор (или Вячеслав), отчество не установлено (1891—1976), киноактер, режиссер, сценарист. Снимался с 1912 г., дебютировал как режиссер в 1914 г., с 1920 г. в Париже, работал в группе Ермольева, был сорежиссером фильма А.Ганса «Наполеон» (1927). С 1938 г. в Германии, с 1957 г. в Италии.

Наталия Кованько (1899—1974), киноактриса. В 1918 г. стала женой Туржанского, вместе с которым эмигрировала в 1920 г. С успехом сыграла главные роль в его фильмах парижского периода «Прелюд Шопена», «Песнь торжествующей любви» (по И.Тургеневу,1923), «Шехерезада. 1001 ночь» (1925), «Прелестный принц» (1925), «Мишель Строгов» (по роману Ж.Верна, с И.Мозжухиным в заглавной роли), «Замаскированная дама» — и в более поздних немецких и испанских кинолентах Туржанского. Славилась красотой. Уйдя из кинематографа, продолжала жить в Париже.

Александр Вырубов — Вырубов Александр Александрович (1882—1962), актер, в М.Х.Т. и его студиях работал с 1912 г. С 1922 г. — в эмиграции. Участник Пражской (Берлинской) труппы М.Х.Т. В 1920-х гг. выступал в «Театре русской драмы» в Париже, игравшем на сцене Театра Шатле.

Поликарп Павлов — Павлов Поликарп Арсеньевич (1885—1974), актер М.Х.Т. в 1908—1922 гг., член Пражской труппы. Был организатором нескольких русских театральных трупп. Снимался в фильмах «Раскольников», «Шехерезада», «Идиот», «Монпарнас, 19» и др.

Вера Греч — Греч Вера Мильтиадовна, настоящая фамилия Кокинаки (1893—1974), артистка 1-й студии М.Х.Т., в 1919 г. уехала за границу, играла в Пражской труппе, некоторое время жила в Белграде. Позднее, в Париже, вместе с мужем, П.А.Павловым, ставила русскую классику («Женитьба», «Ревизор», «Власть тьмы», «Вишневый сад», «Дядя Ваня»), продолжая играть на сцене, реализуя свое замечательное дарование характерной актрисы, занималась подготовкой молодых актеров, преподавала в Консерватории им. С.Рахманинова.

Эрте — Роман Петрович Тыртов (1892—1990), художник, график, сценограф, модельер. Потомок старинного дворянского рода, сын адмирала. Уехал из Петербурга в 1912 г., окончив гимназию, в Париж. С 1913 г., работал в Доме моды Поля Пуаре, ведущего европейского модельера предвоенной эпохи. В 1920-е гг. — один из ведущих художников стиля «ар деко» (эскизы тканей, костюмов, аксессуаров и др.). Создавал костюмы для Анны Павловой, Мата Хари, Лилиан Гиш, спектаклей мюзик-холла «Фоли-Бержер». В 1925 г. первым из европейских художников по костюму приглашен в Голливуд, на студию «Метро Голдвин Майер». В 1925—1937 гг. выполнил более ста обложек для журналов «Харперс Базар» и «Вог», сделав их новым феноменом искусства. В 1940-х—1960-х гг. — скульптор, график (автор знаменитых серий «Цифры» и «Алфавит»), сценограф (в частности оформлял балеты Ролана Пети с Зизи Жанмер). В начале 1970-х, в эпоху нового интереса к «ар деко», достиг мировой известности.

Серж Лифарь — Лифарь Сергей Михайлович (1905—1986), танцовщик, балетмейстер, педагог. В эмиграции с 1923 г. В середине 1920-х — ведущий солист «Русского балета» Дягилева. С 1929 г. — ведущий солист балета парижского театра «Гранд Опера», позднее его главный балетмейстер, создатель 200 балетов, автор 25 книг о танце, основатель Парижского института хореографии и Университета танца. См. его воспоминания «Дягилев и с Дягилевым» (М.: АРТ; Русский театр, 1994).

«Русский балет Монте-Карло» — труппа была основана в 1932 г. полковником де Базилем (В.Г.Воскресенским) и Рене Блюмом. Эта антреприза унаследовала часть труппы Дягилева, декорации и костюмы его постановок, отчасти и артистическую традицию дягилевского «Русского балета»; в 1936 г. разделилась на две труппы: «Русский балет полковника де Базиля» и «Русский балет Монте-Карло» Рене Блюма.

Ирина Баронова — Баронова Ирина Федоровна (р. 1919), одна из трех «бэби-балерин» младшего поколения первой руской эмиграции, открытых Дж.Баланчиным в начале 1930-х гг. Дебютировала в 1932 г. в «Русском балете Монте-Карло». С 1940 г. Оставила сцену в 1946 г. Вице-президент Королевского хореографического общества Великобритании, попечительница Королевского хореографического училища Австралии.

Тамара Туманова — настоящая фамилия Борецкая-Хазидович Тамара Владимировна (1919—1976), балерина, киноактриса. Ученица О.Преображенской. С 1932 г. солистка «Русского балета Монте-Карло». Редкостная красота принесла ей прозвище «черная жемчужина». Позже выступала во многих труппах, исполняла главные партии в балетах Мясина, Баланчина, Лифаря. С 1939 г. в США. В 1943 начинает карьеру киноактрисы, продолжая танцевать. В 1966 г. снялась у Альфреда Хичкока в фильме «Разорванный занавес» (ее партнерами были Джули Андрюс и Пол Ньюмен).

Давид Лишин — настоящая фамилия Лихтенштейн (1910—1972), танцор и хореограф. Учился в Париже у Любови Егоровой и Брониславы Нижинской, затем танцор трупп Иды Рубинштейн и Анны Павловой. В 1932—1941 гг. выступал в «Русском балете Монте-Карло» (как хореограф поставил балеты «Франческа да Римини» (1937), «Кадетский бал» (1940) и др. В 1941 г. уехал в США вместе с женой Татьяной Рябушинской. Выступал в Американском Театре Балета, исполнял главные партии в постановках М.Фокина, ставил спектакли в Париже, Лондоне, Буэнос-Айресе. В 1953 г. совместно с Т. Рябушинской создал в Лос-Анджелесе школу танца и учредил балетный фонд.

Лиза Граббе — княгиня Белосельская-Белозерская Елизавета Николаевна, урожденная графиня Граббе (1893—1982), парижская манекенщица 1920-х гг.—1940-х гг., ведущая модель в Домах моды «Молине» и «Бальмен».

Тея Бобрикова — Бонне, урожденная Бобрикова, Екатерина Николаевна (1909-?), дочь полковника лейб-гвардии, крестница Николая II. В конце 1920-х — начале 1930-х гг. парижская манекенщица, ведущая модель Дома моды «Ланвен». Затем хозяйка Дома моды «Катрин Парель» в Париже.

Ариадна Гедеонова — прославленная парижская красавица 1930-х—1940-х гг., победительница конкурса красоты «Мисс Россия» 1938 г., впоследствии журналистка.

Киса Куприна — Куприна Ксения Александровна (1908—1981), дочь писателя, парижская манекенщица и киноактриса 1920-х—1930-х гг. В 1956 г. вернулась в СССР, где стала переводчицей, издала воспоминания «Куприн — мой отец» (М.,1971).

Мария Успенская — Успенская Мария Алексеевна (1876—1949), актриса. Училась в Варшавской консерватории, затем — в Москве, на Драматических курсах Адашева. Играла в провинциальных труппах, с 1911 г. в М.Х.Т. Участница легендарного спектакля Первой Студии М.Х.Т. «Сверчок на печи» (1914) и экранизации спектакля (1915). В 1916—1918 гг. снялась в нескольких фильмах. Участница гастролей Художественного театра по Америке в 1922—1923 гг., осталась в США. Вместе с Ричардом Болеславским руководила Американским Лабораторным театром, играла в бродвейских постановках. В 1929 г. открыла в Нью-Йорке свою театральную школу. В 1936 г. вновь начала сниматься в кино. После дебюта была номинирована на премию «Оскар». В фильме «Нашествие» сыграла мать главной героини, роль которой исполняла Грета Гарбо. В «Мосте Ватерлоо» с Вивьен Ли сыграла русскую преподавательницу балетной школы, в фильме ужасов «Человек-волк» — цыганку-прорицательницу (эта роль считается лучшей киноработой Успенской).
В декабре 1949 г. погибла при пожаре в своей квартире в Лос-Анджелесе. Об Успенской см., например, в воспоминаниях актрисы М.Х.Т. Веры Павловой: «Кое-кто из труппы остался в Америке, как Ричард Болеславский, ставший потом известным фильмовым режиссером. Осталась там и Мария Алексеевна Успенская (по прозвищу Маруча). Говорят, она имеет свою драматическую студию, ездит в собственном автомобиле и курит сигары. Мне смешно это себе представить, когда я вспоминаю Маручу — некрасивую, старообразную, очень маленькую и худенькую. Правда, она несомненно талантлива, а это главное». (Мемуары Веры Павловой. Публ. И.Л.Соловьевой. Диаспора: Новые материалы. Вып.2. — СПб., «Феникс», 2001, с.192).

Бывшая шахиня Ирана — Сорайя, в 1951—1958 гг. супруга шаха Ирана Мухаммада Реза Пехлеви, неизменный персонаж парижской светской хроники тех лет.




ГЛАВА ВТОРАЯ
«Марь Иванна, очень странно...»
Первые артистические впечатления.
Вертинский, Лемешев, Елена Трутовская. «Харбинский киднепинг»


Вскоре после моего рождения семья переехала в большой дом в Новом городе, на возвышенности, на южном берегу Сунгари. На двух пересекающихся проспектах, Большом и Вокзальном, кипела деловая жизнь, были лучшие магазины и кафе, красивые здания Русско-Азиатского и Русско-Китайского банка, Правления КВЖД, бывшего Гарнизонного собрания (похожего на крепостную цитадель, в стиле «ар нуво»), Московских Торговых Рядов, Акционерного Общества «Чурин и Ко» (на крыше которого была прелестная, почти сказочная круглая башенка с куполом), иностранных консульств...
Огромный храм японских синтоистов на Вокзальном проспекте занимал целый квартал! Впрочем, неподалеку располагались и лютеранская кирха, и католический костел, и армянский храм, и русская старообрядческая церковь, и буддийский храм Цзи-ла-сы, с драконами на черепичных крышах.
А на пересечении двух проспектов, на круглой площа¬ди, стоял бревенчатый Свято-Николаевский собор, вы¬строенный еще первыми харбинскими переселенцами.
Помню наш особняк, огромный фруктовый сад, теннисный корт, каток, турецкие бани и три маленьких отдельных домика для служащих. К нам из революционной России добралась младшая сестра мамы, Ольга Михайловна, с мужем и шестью детьми. Они разместились на первом этаже дома, где прожили много лет.
По российским понятиям о семейных отношениях того времени в переезде к нам тетушки, дядюшки, шести кузенов и кузин ничего из ряда вон выходящего не было. Хотя проблем, конечно, хватало.

По нашему саду гуляли белые барашки, мы почему-то называли всех их по имени-отчеству. Как-то раз вдруг степенная овца Мария Ивановна исчезла. Все дети в доме, числом девять человек, волновались два дня, расспрашивая всех, где же овца. Один из поваров наконец нехотя ответил: «Кажется, Марию Ивановну съели...»
С мамой, по крайней мере неделю, мы были холодны как лед.

Харбин моего детства — это и ледяные горки, и каток на Сунгари. Река была очень любима горожанами. Еще задолго до прихода русских маньчжуры дали ей имя Зунгари-ула — «Молочная река»: действительно, летом вода в реке была мутной, белесой. Китайское имя Сунгари переводилось весьма поэтично — «Река кедрового цветка».
Харбин моего детства — это и подружки, школа и музыка. У нас несколько раз менялись гувернантки. Была и «фребеличка» Анна Адамовна, выписанная родителями из Германии, чтобы учить нас немецкому (куда быстрей мы научили ее говорить по-русски), и энтузиастическая, полная идей Эмма Петровна — с ней мы увлеклись марионетками, спектакли в доме шли через день, и до сих пор не могу забыть, какое удовольствие я получала от домашнего кукольного театра! Самым большим горем и самым суровым наказанием за шалости для меня в ту пору были слова Эммы Петровны: «Сегодня в театр можешь не приходить».
Некоторое время спустя к нам поступила гувернанткой Вера Ивановна, вдова офицера-колчаковца, научившая меня петь самые первые мои романсы — «Молодушку» и «Мы встретились случайно, вдруг и странно...» Оба романса я пою до сих пор.
День был расписан по часам: занимались англий¬ским и французским, брали уроки танцев. С шести лет меня учила музыке изумительная харбинская пианистка Аптекарева, и уже в восемь лет я, как и другие ее ученики, играла на концертах в Железнодорожном Собрании.
Это были ответственные выступления: зал вмещал полторы тысячи слушателей!
А летом концерты «Желсоба» часто устраивались в саду.

У нас была устроена сцена для домашних спектаклей. Ставили мы «Золушку» и забытую теперь оперетту «Иванов Павел», любимую среди русских гимназистов, их школьным невзгодам и посвященную. В ней я изображала сторожа. Вся моя роль была в два слова — я звонила в колокол и говорила невероятно низким басом: «Пора вставать!..»
Позже я поступила в женскую гимназию М.А.Оксаковской — она располагалась на Вокзальном проспекте Нового города, в прекрасном, светлом и нарядном здании. По воскресеньям там собирались музыканты-любители, исполняли струнные трио, квинтеты, сонаты. Но увы! Гимназистки младших классов на эти вечера не допускались. Наши обязанности в гимназии Оксаковской, к сожалению моему, состояли отнюдь не в музицировании.
Математик, высокий, элегантный господин в очках — меня буквально презирал: ни малейшего таланта к арифметике, алгебре и физике у меня не было!
Зато стихи, все, что мы учили в гимназии, помню до сих пор.
По поведению мне довольно часто ставили «кол», потому что я всегда оказывалась заводилой всех шалостей, да еще иногда говорила друзьям: «Господа, пойдемте в синема! Все приглашены!»

Харбинские синема той поры назывались громко и завлекательно: «Театр Азия», «Атлантик», «Весь мир». Мы покупали шоколад и шли большой компанией смотреть старые комедии Макса Линдера или новые Чарли Чаплина. Однажды отец спросил: «Люсенька, это правда, что ты приглашаешь в синема всех друзей?»
Полная правда состояла в том, что иногда я приводила в синема полкласса.
Узнав это, отец засмеялся: «Ты — дорогая хозяйка».
Слова его были пророческими: приглашать друзей я люблю до сих пор.
Это оказалось моим призванием и делом жизни.

Когда я училась во втором или в третьем классе, в Харбине появился бандит Корнилов со своей шайкой (в основном в ней состояли грузины и осетины). Они наводили ужас на город, похищая детей состоятельных горожан. Банда, например, украла сына богатого коммерсанта Каспе — способного мальчика, которому прочили славу пианиста. Отец его отказался платить выкуп, надеясь на помощь полиции. Мальчику отрезали ухо и прислали отцу. Затем пришла вторая такая же посылка. Потом сын Каспе был бандой Корнилова убит.
За нас тоже боялись и потому возили в автомобиле. Наш «форд» еще был для Харбина редкостью. Боялись не напрасно: вскоре и моему отцу позвонили неизвестные и потребовали денег — иначе похитят нас. Отец ответил: «Вы знаете, что для меня дети важнее, чем деньги. Приходите ко мне в контору, мы договоримся». — «Как мы можем быть уверены, что вы не позовете полицию?»
Отец дал им честное слово. И они пришли. Во главе с самим Корниловым.
Я это помню хорошо: мы сидели дома и волновались. Бандиты потребовали какую-то очень большую сумму, отец сказал: «Таких денег у меня нет. Но сколько я могу, вам заплачу». Подумав, они сбавили цену... Потом отец сказал Корнил

ЗВЕЗДЫ И СОЗВЕЗДИЕ
Вместо предисловия

Странно теперь подумать, но самой прочной связью между русской эмиграцией ХХ века и «исторической родиной» были не западные радиостанции, вещавшие на СССР (на которых работали многие выдающиеся наши литераторы), не «тамиздат», чудом проникавший в страну, и даже не память людей старших поколений, сохранявших в душе образ своей родины до 1917 года, но — песня. И не только народная, а и салонная... и даже ресторанная, «кабацкая».
Как ни был тяжел и прочен «железный занавес» между Советской Россией и Россией Эмигрантской, слухи о русских кабаре — иначе говоря, о ресторанной песне за границей — не только доходили до ушей советских обывателей, но и обрастали попутно ворохом всевозможных небылиц. Само словосочетание «эмигрантская песня» стало более чем устойчивым, и, несмотря на все запреты, барды и просто поющие под гитару на кухнях на Родине на протяжении долгих лет озвучивали, с «чужого голоса», ставшие классическими куплеты о дочери камергера, в прошлом институтке, обернувшейся в Париже «черной молью и летучей мышью», и о звоне колоколов в Москве Златоглавой, который слышен и в зарубежье...
Живя в СССР, мы не знали ни имен легендарных эмигрантских певцов, ни всей сокровищницы их непонятного нам, но заманчивого репертуара, но слышали всегда, что где-то там, далеко, в русских ресторанах-кабаре Константинополя, Парижа и Нью-Йорка, идет кутеж, сопровождаемый цыганами, слезами и шампанским. Не имея нормального, реального представления о заграничной жизни, мы на протяжении трех четвертей последнего столетия черпали сведения о том, как живут за пределами России миллионы наших соотечественников, из песенного фольклора. Особенно популярной была песня о ночной жизни Марселя, где танцуют голые девочки, дамы носят соболя, лакеи носят вина, а воры, в свою очередь, носят фрак... Как ни карикатурны были эти зарисовки ночной жизни, в них была доля правды. Переломным моментом в расширении наших знаний о ресторанно-варьетешно-кабаретной жизни эмиграции стала Вторая Мировая война. Если маленькие русские кабаре Риги и Таллинна не были ярким примером этого редкого и, увы, сейчас почти совсем исчезнувшего, вместе с ХХ веком, видом искусства, то появление на горизонте двух знаменитых отечественных певцов кабаретного жанра в 1940-е годы сыграла огромную роль в знакомстве всей страны с «эмигрантско-ресторанным» репертуаром.
Первой ласточкой был Александр Вертинский, проживший в эмиграции более 20 лет и по собственной воле, с женой, тещей и маленькой дочерью, вернувшийся в СССР в тяжелый 1943 год из Харбина. Как ни странно, Вертинскому позволили и петь, и гастролировать, и даже сниматься в кино. Его замечательные, за душу забирающие баллады-романсы о пани Ирэн, о бананово-лимонном Сингапуре, о прощальном ужине — взбудоражили умы россиян, изголодавшихся за годы войны по «чистой лирике», попавших в томительно-прекрасный плен его мелодий, кружевное переплетение рифм и завороженных шармом его замечательного, совсем индивидуального и особенного исполнения.
Возвращение Вертинского включило его творчество в контекст отечественной культуры и породило полчище более или менее удачных его имитаторов, из которых, увы, никто славы не обрел. Не столь счастливым было возвращение на Родину, во время той же войны, Петра Лещенко, долгие годы выступавшего в Бухаресте. НКВД не простило популярному певцу, звезде 1930-х годов, ни гастролей в оккупированной румынами в войну Одессе, ни эмиграции, — и Лещенко погиб в тюрьме. Однако даже «мертвый Лещенко» разошелся по всей стране в самодельных пластинках — «ребрах» — гравированных на старых рентгеновских снимках в конце 1940-х — начале 1950-х годов.
Гораздо труднее и тернистее был в СССР путь к умам и сердцам двух других звезд дореволюционной эстрады и впоследствии столпов песенного жанра русской эмиграции — Изы Кремер и Юрия Морфесси. Никогда в страну не возвращавшиеся, их записи с пластинок из архивов немногочисленных коллекционеров стали переиздаваться лишь в последние годы. Напрочь забытые на протяжении долгих лет широкой публикой, Кремер и Морфесси так никогда, несмотря на незаурядность их талантов, не достигли ни славы, ни почитания, которыми сегодня пользуются Вертинский и Лещенко.
Я прекрасно помню, как в эпоху Брежнева в 1970-е годы по Москве ходила из рук в руки много раз переписанная кассета под названием «Париж — цыгане». Как я понял много позднее, на ней пели Дмитриевичи, и я юношей заслушивался их особым произношением, той отчетливой манерой мять и проглатывать слова в русских романсах, которую трудно описать, но, раз услышав, не забываешь никогда.
На той же «самиздатской» кассете было несколько песен в исполнении Людмилы Лопато. Тембр ее голоса потряс меня в одночасье, задушевность тронула сердце и пробудила удивительные мечты. Невольно я стал воображать себя в Париже или почему-то в Тегеране, за столиком в эмигрантском кабаре, наполненном звуками румынской скрипки, восторженными возгласами гуляк и теми песнями, в которые нельзя не влюбиться. Но тогда, естественно, я и думать не мог, что Русский эмигрантский Париж станет частью моей судьбы, и что Людмила Лопато сделает меня своим конфидентом и летописцем.
Справедливости ради, надо сказать, что в России важной связующей нитью между канувшими в Лету кабаре русской эмиграцией и Родиной стала певица Алла Баянова, приехавшая из Бухареста в Москву в 1980-е годы, в период Перестройки. Баянова появилась в России в расцвете творческих сил, с огромным, неслыханным репертуаром русского и цыганского романса, редкого эмигрантского «шансона», и объездила с концертами всю страну, собирая многочисленные залы почитателей. Таким образом она пробудила волну огромного интереса к редкому, подчас и вовсе забытому песенному репертуару, лучше сохранившемуся в недрах русской эмиграции, именно благодаря успеху «русских кабаре» во всем мире. Вслед за Баяновой в России выступали на бывшей родине и даже переехали жить несколько исполнителей эмигрантского фольклора «третьей волны» эмиграции — 1970-х годов, в основном, прославившихся в США, в окрестностях Брайтон-Бич, но работавших уже в другом, более массовом и популярном жанре.
В начале нового, XXI века, старый, эмигрантский Париж встает перед нами в своей ночной жизни в эмоциональных воспоминаниях «Императрицы Русского Ночного Парижа», знаменитой певицы и хозяйки очень успешного парижского русского ресторана Людмилы Лопато. Смею утверждать, что сам жанр песенного кабаре, где мелодия имеет не меньшее значение, чем поэзия, издавна сроднен с русской культурой. В любви кутить, а это значит кушать, пить и слушать песни, мы, по счастью, не одиноки. Такой же слабостью страдают, как ни странно, многие латинские нации, особенно испанцы с их зажигательными танцами «фламенко», под звуки песен «зарзуэллы», и португальцы, с их великолепными, лирическими «фадос». Ближе всего, на мой взгляд, к лирико-драматическим качествам русского и цыганского романса подошли латино-американские песни «болерос» (как это созвучно русскому «болею»!), где страдания по поводу неразделенной или потерянной любви накалены до такого же крайнего, последнего предела, как и у нас. Возможно, в этих традициях есть что-то общее, и это общее — цыгане.
Именно они, вольный кочевой народ, восхищавший Пушкина, а с ним и целую плеяду русских писателей, музыкантов и художников, держали первенство в России XIX века в хоровом пении в ресторанах «Яр» и «Стрельня», о чем по сей день поют в романсе «Что за хор певал у Яра». Предыстория цыганских хоров в России уходит в глубь времен. Еще в эпоху Екатерины Великой ее фаворит граф Григорий Орлов организовал первый цыганский хор из музыкально и вокально одаренных цыган, выходцев из Молдавии, под руководством знаменитого Ивана Трофимова, в составе которого были первая цыганская вокалистка России в эпоху Александра I Стеша Каталани и Олег Васильев. Успех цыганского пения был настолько велик, что, вслед за Орловым, другие фавориты императрицы — князь Потемкин, граф Зубов и граф Зорич — создали свои собственные цыганские хоры для вечеров и кутежей. Постепенно цыгане поселяются в столицах: в Петербурге на Песках, в Москве на Грузинах. Многие цыганские и русские романсы были записаны с напева хора Ивана Трофимова и стали классикой уже в Пушкинскую эпоху, а впоследствии знаменитый Илья Соколов, племянник Трофимова, вместе со своим хором создали огромную вокально-песенную коллекцию русско-цыганского романса, дошедшую частями и до нашего времени. Цыгане пели в ресторанах и в трактирах, и русский праздник XIX века становится немыслим без перебора гитары и задушевного голоса. Именно эта традиция и перешла затем в эмиграцию, когда поиски утраченной страны сузились до атмосферы ночного кабаре...
В период между 1870 и 1900 гг. подмосковный роскошный ресторан «Яр» становится центром паломничества для тех душ, которые уже «не могут жить без шампанского и без табора, без цыганского». Его главным соперником была «Стрельня», созданная Иваном Федоровичем Натрускиным и прославившаяся своим зимним садом, с экзотическими растениями, называвшимся «Мавританией». Там также вечера не обходились без цыганских напевов, послушать которые съезжалась «вся Москва». История донесла до нас несколько имен знаменитых цыганских певиц той поры — это, прежде всего, Мария Соколова, Малярка и Феша. Атмосфера цыганских ночей той поры замечательно воспроизведена в пьесе Толстого «Живой труп». Москва конца XIX века прославилась трактирами, где тоже выступали цыгане в более непринужденной атмосфере пьяного раздолья. Такими модными и популярными местами для бесконечных ночей с песней стали «Голубятня», «Лопачев», «Бубнов», «Крым», «Сибирь», «Егоров» и «Тестов»...
Однако в атмосфере музыкальных вечеров в ресторанах Москва и Петербург очень разнились. Школа петербургского цыганского пения под руководством семьи Шишкиных дала России таких замечательных исполнительниц цыганского романса как Настя, Стеша и Варя. Именно в Петербурге, в хоре гитариста Шишкина, молоденькая цыганка Леночка впервые исполнила романс «Очи черные», ставшего визитной карточкой кабаре русской эмиграции ХХ века. Там же, в хоре Шишкиных, дебютировала замечательная певица Нюра Массальская, будущая парижская звезда, вышедшая замуж за генерала Непокойчицкого, о сыне которых много вспоминает Людмила Лопато. Знаменитые петербургские рестораны — «Вилла Родэ», «Аквариум» и «Ташкент» — надолго остались символами совершенства в коллективной памяти русской эмиграции, которые всегда желали найти и воссоздать в своих кабаре непринужденную атмосферу великолепных вечеров, отшумевших в России.
В Москве же, в эпоху Серебряного Века, стилистика русского кабаре претерпела большие изменения. Знаменитый Никита Балиев создал свою «Летучую Мышь» — кабаре, основанное на капустниках Художественного театра, где он сам играл маленькие роли. Это послужило толчком к созданию новых программ, более современных и злободневных. Стиль песенного исполнения становится более поэтичным и эталонным: звездой на небосклоне восходит Анастасия Вяльцева, заработавшая миллионное состояние своим голосом и имевшая собственный железнодорожный вагон для гастрольных поездок. В моду входит молодое поколение вокалистов, таких, как Тамара Вавич, Морфесси, Кремер и Вертин¬ский. Все они внесли свою лепту в созданию нового жанра искусства, который впоследствии стал в центре внимания в эмигрантских кабаре, от Харбина до Берлина. Изменяется и стиль исполнения. Управление знаменитым хором в «Яре» переходит в руки семьи Поляковых, где гвоздем программы становится красавица Настя Полякова, выступавшая вместе со своими братьями Егором и Дмитрием. В ночную жизнь предреволюционной Москвы приходит еще одна ярчайшая фигура — «московский негр» Федор Томас, мексиканский метис, родом из Санта-Фе, ставший впоследствии в Константинополе родоначальником искусства русского эмигрантского кабаре. Именно Федор устраивает в Москве, в «Саду Аквариум», ресторан «Максим», прославившийся своей первоклассной кухней и цыганами. Сын покойной великой цыганской певицы Вари Паниной, Борис Панин, со своими сестрами, стоит во главе музыкальной программы. Именно там Тамара Панина впервые исполнила романс «Любовь прошла», ставший в эмиграции знаменитым и сохранившийся в репертуаре Людмилы Лопато.
Большевистский переворот привел к закрытию или национализации всех ресторанов в столицах, и естественно, что стиль цыганского (да и русского тоже) исполнения романсов стал «идеологически чуждым». Но часть цыганского репертуара в Стране Советов все же сохранилась, благодаря таким значительным фигурам, как Изабелла Юрьева, прозванная «белой цыганкой». А настоящие цыгане пустились, вслед за любившей их и понимавшей их искусство публикой, в долгие странствия. Сперва Харьков и Киев, затем Одесса, Ялта и Севастополь. А уж когда обескровленная «Добровольческая армия» не смогла больше стоять на их защите, множество из них перешло на положение беженцев и сотнями пароходов было переправлено союзными войсками Антанты в Константинополь. Всего за годы гражданской войны более миллиона россиян разделило их судьбу, увозя с собой любовь к русской песне, цыганским хорам, кутьбе и гульбе без конца.
Древняя столица Оттоманской Империи Великий Константинополь стал их временным прибежищем и первой болью. Поиски работы привели многих к идее продолжения в этом городе хорошо знакомого и налаженного в старой России ресторанного дела. Да и без работы и дела они жить не могли — ведь праздник был у них в крови. Первым русским рестораном Константинополя стала «Стелла», располагавшаяся в саду Шишли и открытая бывшим владельцем «Максима» в Москве Федором Томасом; вместе с Настей Поляковой и Ницей Колдобаном, знаменитым еще в России цыганским музыкантом. На долю «Стеллы» выпал огромный успех в среде русской эмиграции, константинопольского бомонда и офицеров Антанты, оккупировавших босфорскую столицу в те годы. «Стелла» прославилась не только цыганами, но и русской опереттой, при участии сына водочного магната Смирнова и его жены, опереточной примадонны и красавицы Валентины Пионтковской. Там же дебютировала и труппа русского балета под руководством Бориса Князева. Вслед за «Стеллой» на самой роскошной улице в европейской части города Пере открывается ресторан «Эрмитаж» г-на Рыжикова, бывшего хозяина «Эрмитажа» в Москве. Там же, на Пере, на втором этаже торгового пассажа, была создана легендарная первая «Черная Роза», декадентское кабаре эмиграции, где пел Александр Вертинский. Помещение этого кабаре сохранилось до наших дней, и в стенах, слышавших и видевших так много кутежей эмиграции, сейчас расположен бильярдный салон.
Успех русских кабаре и ресторанов был настолько и так неожиданно велик в Константинополе, что вскоре было открыто 50 ресторанных заведений и кабаре, которые держали русские беженцы. Этот успех был связан не только с невиданной ранее кухней и блестящими музыкальными программами, но и с тем фактом, что в них стало работать множество титулованных аристократов. Дворянские титулы старой России стали приманкой в ночной жизни Константинополя, как и позднее Парижа. Встретиться с официантом-князем или с графом-гардеробщиком льстило самолюбию многих. Но все же русские женщины, эти великолепные белокурые и голубоглазые гурии, в элегантных платьях от Ламановой или Бризак, в остатках последних фамильных драгоценностей, с манерами баронесс, — именнно они стали центром самого живого интереса турецких и греческих нуворишей.
Как писал в своих воспоминаниях Александр Вертинский, «разводы сыпались, как из рога изобилия». Рассерженные этим фактом, одалиски из константинопольских гаремов написали петицию губернатору с просьбой избавить их город от толп назойливых русских беженок. В придачу провозглашенная в 1923 году Турецкая республика, во главе с Мустафой Кемалем Ататюрком, старалась и сама как можно скорее расстаться с огромным потоком иноверцев. Дольше всех там продержался Федор Томас со своей «Стеллой» — она за¬крылась со смертью хозяина лишь в 1928 году. Тем временем потерявшая в Первой Мировой войне большую часть работоспособных мужчин Франция срочно нуждалась в дешевой и квалифицированной рабочей силе на шахтах и машиностроительных заводах. Франция дала большее количество въездных виз русским эмигрантам, другие последовали в Чехословакию, Болгарию, Югославию или Аргентину. Париж стал настоящим центром русской жизни, и из Турции большинство ресторанов и кабаре переехало на берега Сены, обогатив одновременно свои меню некоторыми видами босфорских закусок, которые до сих пор во Франции считают русским изобретением — например, таких, как «тарама», сорта масла из рыбьей икры розового цвета.
Все началось с самого первого цыганского кабаре «Шато Каво Коказьен» («Кавказский погребок»), открытого 22 октября 1922 года на улице Пигаль, в доме 54. Там выступал хор Дмитрия Полякова, где солировала знаменитая Настя Полякова. Успех заведения был так велик, что несколько месяцев спустя, в 1923 году, напротив, на Пигаль, дом 63, открывается «Яр» и рядом, на улице Фонтэн, «Тройка». Так создается «русский треугольник» на Пигаль. Спешу успокоить читателя: в период 1920-х годов район этот еще не был оккупирован представительницами древнейшей профессии, пришедшими туда в послевоенное время... На волне успеха за этими ресторанами следуют «Русское Бистро», «Казбек», «Золотой петушок», «Минутка», «Медведь» и «Домик русских артистов», «Московский Эрмитаж» и «Черная роза» (вторая по счету после Константинополя). Париж приходит в восторг от «русских ночей», и постепенно весь район от Пигаль до Клиши и Монмартра становится «русским» по ночам. Его население — джигиты в черкесках, горцы с шашлыками, цыганки с монистами, генералы в роли вышибал, балерины с акробатическими номерами, титулованные дворяне в роли официантов, обносящие посетителей чарочками водки и тарелками блинов с черной икрой — создали уникальную атмосферу ночного русского праздника, который в Париже пришелся очень многим по сердцу в бешеную эпоху стремительных 1920-х годов. Это была замечательная пора — эмиграция была полна сил, энергии и надежды на скорейшее возвращение на Родину после свержения большевиков. Успех всего русского искусства был необычаен: «Русские балеты» Дягилева, вы¬ступления русских оперных звезд, от Шаляпина до Марии Кузнецовой, русские немые фильмы, снятые на студии «Альбатрос» в Монтрейе, с Натальей Кованько и Иваном Мозжухиным в главных ролях, спектакли «Художественного театра», кабаре «Летучая Мышь» Никиты Балиева, русские «Кутюры» — Дома моды, за которыми стояли самые громкие аристократические титулы, от Романовых до Трубецких, шесть тысяч русских такси, многочисленные кондитерские, магазины кустарных промыслов, русские газеты и книжные магазины — все это давало почву для подъема и расцвета эмигрантской русской культуры, которыми нельзя было не гордиться, приняв во внимание все тяжести быта и пережитые в России годы.
В 1924 году два русских придворных повара — Алексей Васильевич Рыжиков и Федор Дмитриевич Корнилов — получают высочайшие награды «Первых кулинаров Франции», русские рестораны по праву могут гордиться первоклассной кухней. Множество замечательных артистов старой России находят себе работу в парижских кабаре — Кремер, Вертинский, Массальская, Полякова, Морфесси, Северский, Адорель, Бемер, Бразин, Хан-Мануков — и их число все возрастает.
История русских парижских кабаре в основном дошла до нас благодаря замечательному исследованию Константина Казанского, болгарского певца, приехавшего в Париж в 1971 году и заставшего в живых еще многих из плеяды русских артистов той героической поры. Его книга «Русское Кабаре» вышла по-французски и стала важным источником всех подробностей на эту богатейшую тему. Кульминацией успеха эмигрантов было открытие в 1926 году в Париже, на авеню Рашель, роскошного кабаре «Казанова», названного в честь знаменитого одноименного немого фильма, с Иваном Мозжухиным в главной роли, о котором немало пишет в своих воспоминаниях Людмила Лопато. Коронованные монархи, звезды Голливуда и сильные мира сего стре¬мились в «Казанову» — лучшее парижское кабаре 1920-х годов, где выступали не только русские, но и знаменитые французские певцы той поры. Невиданный успех «Казановы», вслед за тем, разделила «Шехерезада», открытая Сергеем Ипполитовичем Нагорновым, по совету княгини Долгорукой, на Рю де Льеж, дом ? 3, 3 декабря 1927 года. Она была так названа в честь балета Михаила Фокина, который показывала с ошеломляющим успехом Дягилевская труппа еще в 1910 го¬ду. Гаремная атмосфера кабаре была создана декоратором Билинским и до сегодняшнего дня является одним из ярчайших памятников эмигрантского искусства в Париже. Управление «Шехерезадой» было поручено полковнику Дмитрию Дмитриевичу Чихачеву, который поставил дела кабаре на недосягаемую высоту. «Шехерезаде» посвятил главу своего романа «Триумфальная арка» Эрих-Мария Ремарк.
На волне этого успеха в Париже открылось около 100 русских эмигрантских ресторанов. В 1927 году в Париж эмигрирует семья цыган Димитриевичей, начавшая играть огромную роль в жизни ночного Парижа. Дела стали портиться осенью 1929 года, после невероятного нью-йоркского краха на Уолл-стрит, повлекшего за собой финансовые трудности во всех странах Европы. Многие рестораны и кабаре разорились в одночасье. Даже «Казанова» разоряется в 1931 году, потом вновь открывается, но, увы, сгорает во время пожара 13 января 1939 года.
Вероятно, одним из самых больших потрясений русской эмиграции начала 1930-х годов было убийство президента Французской республики Поля Думера русским эмигрантом Павлом Горгуловым 6 мая 1932 года, во время вернисажа художественной выставки. Не вдаваясь в причины этого террористического акта и его истинные движущие силы, становится ясно, почему Франция вдруг охладела ко всему русскому и эмигрантскому. К этому печальному событию добавился осадок от двух организованных ГПУ в Париже исчезновений лидеров «Белого Движения» — генералов Кутепова и Миллера. Для того, чтобы придать своим заведениям более европейский характер, многие русские рестораны «офран¬цузились» и сменили вывески на менее экзотические. К тому же большая часть артистов кабаре, бывших знаменитостями еще в России, стали уставать и стареть. Это же происходило и со многими другими деятелями русского искусства: наступила тяжелая пора трауров и расставаний. В 1929 году в Венеции умирает Дягилев, в 1931 году в Гааге — Анна Павлова, в 1934 году Париж покидает Вертинский, в 1936-м в Нью-Йорке умирает Никита Балиев. Вторая Мировая война тем более внесла ухудшение ситуации в положении эмигрантских ресторанов и кабаре. Париж был оккупирован немецкой армией 14 июня 1940 года, и первое время исполнение песен по-русски было вовсе запрещено оккупационными властями. Затем некоторые из уцелевших русских ресторанов продолжают работу, но меняют репертуар, согласно новым требованиям. На войне как на войне. В 1945 году в Париже умирает Нюра Массальская. Через год, прямо на сцене, во время выступления, — Ашим Хан Мануков, в Америке — Настя Полякова, вслед за сестрой и Дмитрий Поляков. Общая картина жизни русских кабаре сильно меняется, и ее последующая судьба детально описана в воспоминаниях Людмилы Лопато.

В заключение мне хочется добавить собственные впечатления от моей первой встречи с Людмилой Лопато.
Приехав в Париж 1 июня 1982 года, я совсем не представлял, что такое «русские рестораны». Музыкальные кассеты и советские фильмы, вроде «Бега», ясной картины не давали. Приятельница посоветовала мне устроиться на работу в русскую блинную на Монпарнасе, которую держал эмигрант из Баку. Эта работа мне пришлась не по душе, и я быстро нашел другую — декоратором в театре, что было и остается моей основной профессией. Однажды, около 1986 года, крупный париж¬ский предприниматель русского происхождения Владимир Рэн, для племянницы которого, юной принцессы Наташи Строцци-Гвиччардини я делал костюмы во Флоренции, пригласил меня в ресторан Людмилы Лопато, возле Елисейских полей. При этом он предупредил, что дело ее — самое прекрасное из всех русских ресторанов мира. Мы подъехали к большому красному тенту, на котором было написано «У Людмилы», и вошли сквозь густые бархатные занавески.
Сразу после гардеробной нас встретила невысокая дама без возраста, роскошно одетая во что-то длинное и мерцающее, в пестрой расшитой цыганской шали с кистями и увешанная эффектными драгоценностями. От нее исходило такое невероятное женское обаяние, перед которым устоять не мог никто и никогда. Нежным бархатистым голосом она приветствовала нас словами: «Как давно вы ко мне не заходили!» Официант Федор усадил нас на бархатный пурпурный диван, и я смог разглядеть на стенах этого удивительного ресторана многочисленные пейзажи XIX века. Я помню также три или четыре вещи работы Эрте, русского художника в Париже, с которым я в те же годы познакомился. Атмосфера была наполнена ощущением тепла, с примесью аромата ностальгии и еще чего-то неуловимо душевного.
Ужин был в разгаре, когда Людмила села за рояль. Ее общение с публикой было великолепным. Перемешивая поочередно «песни грусти и веселья», она неизменно удостаивалась бурных аплодисментов, при этом произнося: «Какая публика, просто замечательно!» Все были так счастливы и так веселы от шампанского, что не грустили даже при получении счета. Это было великолепно!
С тех пор каждый раз поход к Людмиле становился для меня праздником. Помню Пасхальный ужин у нее с хореографом Валерием Пановым и Машей Зониной. Помню ужин с принцессой Ириной Строцци, с ее мамой певицей Натальей Рэн и Владимиром Деревянко.
Для меня лично 1980-е годы были незабываемой эпохой в Париже, которые шли под звуки песен Людмилы Лопато. Тогда я впервые купил ее кассету и влюбился в этот голос. Ее романсы «Я слушаю тебя внимательно и чутко», так же, как и «Твои глаза зеленые», в исполнении Людмилы Лопато стали для меня настоящим утешением в трудные минуты, когда о приезде в Россию мы и помышлять не могли.
Одно время в те же годы я писал статьи об эмиграции и эмигрантах для парижской газеты «Русская мысль». Задумав написать работу о театре эмиграции, я отправился к Людмиле Лопато в ресторан днем, в неурочный час, с тем, чтобы записать ее воспоминания. Увы, она была тогда страшно занята своим делом. Но и по коротким рассказам я понял, что в ее воспоминаниях есть материал на целую книгу. А потом Людмила Ильинична переехала в Канны. Мы не потеряли связи. Первое время я навещал ее с друзьями из Ниццы, потом с Владимиром Рэном, а после кончины ее мужа Джонни я предложил, дабы развеять грусть, написать, вместе со мной, книгу — ту, которая перед вами.
Долгие дни просиживали мы на террасе с видом на сад с пальмами в ее Каннской квартире. С диктофоном в руках, мы попивали чай с пирожками из русской кулинарии, перескакивая от одной эпохи к другой, пока, наконец, много месяцев спустя, наша общая работа не выстроилась в цельный рассказ.
На помощь приходила замечательная Мила, родственница Людмилы, помогавшая мне, будучи уже в Париже, дополнить и развить воспоминания. И, конечно, в Москве, нашим верным союзником в работе над этой книгой стала талантливая журналистка и чуткий человек Елена Дьякова. Без ее редактуры и ценнейших дополнений при составлении комментариев эта книга, вероятно, никогда не попала бы на редакторский стол к Игорю Захарову, взявшего на себя самоотверженный труд публикации этой книги.
В подборе иллюстраций, кроме личного архива Людмилы Ильиничны Лопато в Каннах, мы использовали ценные дополнения из нью-йоркского архива ее сына Делано Гарвича и мои собственные парижские архивы.
Спасибо вам всем, подарившим русскому читателю книгу, полную любви, радости и ностальгии!

Александр Васильев
Париж — Сидней
26 сентября 2002 года

Эмигрантский романс

19.03.2003

Автор: Андрей Мирошкин
Источник: Книжное обозрение

Множество книг написано о литературе, изобразительном искусстве, политической жизни русской эмиграции. А вот об эстрадной, цыганской песне, звучавшей в ресторанах и кабаре русского рассеяния – от Парижа до Харбина и Нью-Йорка, – исследований и воспоминаний не так уж много. Не все музыканты и певцы этого жанра обладали литературным даром, а у серьезных ученых-историков «кабацкая» песня и поныне не в чести. Если они кого и вспоминают из этой плеяды, то лишь Александра Вертинского да Петра Лещенко. Первого – потому что все-таки поэт не из последних, а второго главным образом из-за трагической судьбы (погиб в послевоенном сталинском лагере). Но были десятки и сотни других певцов «зарубежной России» – знаменитых и безвестных, о ком не написано статей и книг, кого помнят, быть может, только старожилы эмиграции. Такие, как певица и владелица популярного парижского ресторана Людмила Лопато. Она начала выступать в кабаре США и Канады еще до Второй мировой, достигла пика славы в конце 40-х. Ее ресторан «Русский павильон» близ Елисейских Полей был одним из центров послевоенного эмигрантского Парижа. И не только эмигрантского – зайти на ужин «к Людмиле» считали за честь киноактеры, писатели, коронованные особы из самых разных стран... Свои воспоминания Людмила Лопато надиктовала известному театральному художнику и историку эмигрантской моды Александру Васильеву. Он написал и вступительную статью к этой книге. Как бы полемизируя со скептиками и снобами, Васильев утверждает: «сам жанр песенного кабаре, где мелодия имеет не меньшее значение, чем поэзия, издавна сроднен с русской культурой». В этих ресторанах, кафе и варьете сохранялся особый русский дух – дух удалой, разгульной и бесшабашной России, описанной Толстым в «Живом трупе», Блоком – в лучших «цыганских» стихах. Мемуары Людмилы Лопато тоже источают особый эмигрантский аромат – одни только забытые слова и обороты чего стоят: «вакации», «снобировала», «служил по Министерству иностранных дел»... Недаром на презентации книги, прошедшей недавно в Российском фонде культуры, литературовед Мариэтта Чудакова заметила: «Людмила Лопато – это то, чем должны были бы быть русские без советской власти». Эти мемуары, выросшие из устных рассказов, конечно, фрагментарны, конечно, не всегда хронологически последовательны. Но за каждой строкой здесь – яркая, живая, своенравная личность автора. Быть может, не самой великой певицы, но человека бесконечно обаятельного и умеющего располагать к себе интересных людей. Не случайно от имен знаменитостей буквам на страницах тесно. В ресторане Лопато бывали Софи Лорен и Роми Шнайдер, Ален Делон и Жан Маре, Ромен Гари и Мстислав Ростропович... Советский композитор Никита Богословский, рискуя стать «невыездным», аккомпанировал на рояле, когда Людмила пела его «Темную ночь»... Вообще самое интересное в книге – спонтанные «вспышки памяти», вкусные и неповторимые детали эмигрантского бытия. Например, концерты совсем молодого Сергея Лемешева в харбинском доме отца Людмилы, богатого табачного фабриканта. Или страх русских актеров Голливуда перед налетами японских бомбардировщиков в декабре 41-го. Или вот еще сцена: зашедшие в «Русский павильон» артисты Кировского театра просят автограф у старого князя Феликса Юсупова, убийцы Распутина и друга мемуаристки... «Нежная, сумасшедшая, дерзкая, насмешливая, дикая и божественно женственная, самая русская из парижских певиц, самая парижская – из всех русских», – писала о Людмиле Лопато французская газета «Монд». Читатели могут (хотя бы в какой-то мере) проверить справедливость этих слов: к богато иллюстрированной книге «Волшебное зеркало воспоминаний» приложен компакт-диск с записями русских романсов в исполнении знаменитой певицы.

 

Романсы и пирожки Людмилы Лопато

31.01.2003

Автор: Вера Никанорова
Источник: Ex Libris

Людмила Лопато родилась в харбинской эмигрантской семье, училась пению в Русской консерватории в Париже, пела в американских, канадских, парижских кабаре "а-ля рюс". Критики называли "ее шампанским с паприкой в снегу", "самой русской из парижанок и самой очаровательной парижанкой из русских". Лопато была знакома с Матильдой Кшесинской, князем Феликсом Юсуповым, Анной Павловой, Федором Шаляпиным, Александром Вертинским. Она держала в Париже ресторан "Русский Павильон" у Елисейских Полей, любимый и бомондом, и богемой. Людмила Лопато здравствует и поныне. Российский телеканал "Культура" недавно показал фильм о ней в цикле "Дуновение века", две недели назад вышел ее - не хочется говорить "последний" - очередной диск. Александр Васильев, известный русско-парижский историк моды, сделал литературную запись воспоминаний Людмилы Лопато, которые под названием "Волшебное зеркало воспоминаний" опубликовало издательство "Захаров". Презентация книги прошла недавно в Российском фонде культуры. В ампирной гостиной на втором этаже особняка на Гоголевском бульваре Александр Васильев, в своем неизменном кашне из драгоценного шелка, блестя сердоликовой геммой на правой руке, расписывался на томиках "Волшебного зеркала", а уже осчастливленные обладатели автографа мэтра пили "русское шампанское" из пластиковых стаканчиков и очень по-русски закусывали пирожками с капустой. Как потом рассказал Александр Васильев, проблема пирожков и вообще угощения очень беспокоила мадам Лопато - ресторатор со стажем, она волновалась, не останутся ли голодными первые читатели ее книги в России. В противоположном углу Людмила Лопато, очень пожилая, но ухоженная женщина в яркой шали, темном парике и драгоценностях, пела вполголоса романсы и рассказывала о своей жизни с телеэкрана - демонстрировался фильм из цикла "Дуновение века".   Затем началась пресс-конференция, на которой помимо Александра Васильева присутствовали представитель издательства "Захаров" Михаил Поздняев, режиссер фильма о Лопато Виктор Спиридонов, литературовед Мариэтта Чудакова. Режиссер рассказал о том, что яркий характер Людмилы Лопато настолько захватил его, что фильм был смонтирован на одном дыхании, чуть ли не за день. А Александр Васильев, для которого книга Лопато - своеобразное продолжение его фундаментального труда "Красота в изгнании. Творчество русских эмигрантов первой волны в области моды", представил присутствующим Ирину - русскую француженку, эмигрантку в третьем поколении, которая была нередкой гостьей "Русского Павильона" и рассказала москвичам о своих впечатлениях от этого островка русского духа в буржуазном центре Парижа. 

 

Людмила Лопато, "Волшебное зеркало воспоминаний"

11.12.2003

Автор: Елена Стафьева
Источник: Еженедельный Журнал

Людмила Лопато родилась в легендарном Харбине в семье русского предпринимателя и в детстве попала в Париж. «Я застала на свете последнее поколение русских девятнадцатого века, – пишет Лопато, – промышленников, офицеров, прямых и сдержанных гимназических учителей, восторженных гувернанток, престарелых Великих князей, известных меценатов и филантропов...»   Автор книги, которая сейчас живет в Каннах, завтракала у Матильды Кшесинской, брала уроки пения у Медеи Фигнер, первой исполнительницы партии Лизы в «Пиковой даме», репетировавшей с самим Чайковским.   Лопато была знакома с парижской частью русского модерна – Анной Павловой, Шаляпиным, Добужинским, Тэффи. Она была звездой русских кабаре в Париже, жила в Голливуде, встречалась с Гретой Гарбо и Ингрид Бергман, дружила со всем европейским высшим светом. Ее приятельницами были знаменитые русские аристократки-манекенщицы эпохи ар-деко. Судьбы их зачастую напоминали сценарии хичкоковских фильмов. Чего стоит, например, история Ариадны Гедеоновой, в которую был влюблен знаменитый голландский художник Ван Донген: «Ариадна вышла замуж за Пьера Патэ, студента, наследника французской киностудии Патэ. После их свадебного банкета 25 ноября 1937 года в Пасси, на котором я тоже была, жених сказал: «Я сейчас вернусь, я должен купить сигареты», – и исчез навсегда. В газетах поднялось большое волнение. Позже Пьер Патэ нашелся и дал Ариадне развод, великодушно определив ей содержание в 1500 франков в месяц (что было много для тех лет – рядовая манекенщица получала 300)».   Но главным делом ее жизни стало «ресторанное» искусство. Долгие годы Людмила Лопато была хозяйкой знаменитого парижского «Русского павильона». Ее клиентами была аристократия, богема и даже советская номенклатура – от Бурбонов, Монакских князей и Романовых до Софи Лорен, Рудольфа Нуреева и Никиты Богословского. В ее ресторане, прославленном не только русским гостеприимством, но и пением хозяйки, бывала даже советский министр культуры Екатерина Фурцева («Я предложила министерше семгу. А Фурцева ответила: «Нет, мне лососину»... Меня госпожа министерша явно невзлюбила! Очевидно, из-за семги. Лососина ценнее и дороже»).   Эпизоды из жизни «русского» Парижа – шумного, пестрого, чуть призрачного – и составляют главное очарование этой книги.