Содержание


Предисловие    5

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Происхождение и юность    7
Профессия и призвание    20
Стрелка переведена    30
Мой катализатор    43
Строительная гигантомания    67
Большое задание    95
Оберзальцберг    112
Новая рейхсканцелярия    136
День рейхсканцелярии    156
Раскрепощенный ампир    176
Земной шар    200
Начало падения    213
Перебор    230

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вступление в новую должность    247
Организованная импровизация    266
Упущенные возможности    280
Верховный главнокомандующий    300
Интриги    330
Второй человек в государстве    350
Воздушные налеты    364
Гитлер осенью 1943 года    382
Распад    406

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Болезнь    426
Трижды проигранная война    449
Неверные расчеты. «Чудо-оружие» и СС    468
Операция «Валькирия»    486
Под натиском западных союзников    512
Падение в пропасть    531
Дьявольская одержимость    560
Ультиматум Гитлера    573
Пять минут первого    592
Разгром    604

ЭПИЛОГ
Плен     630
Нюрнберг    648
Выводы    663

Послесловие    671

Именной указатель    672

Любая попытка автобиографии есть затея более 
чем сомнительная, ибо при этом человек неизбежно 
исходит из предпосылки, что существует где-то некий 
стул, куда можно присесть, дабы, сидя на нем, 
подвергнуть рассмотрению собственную жизнь, 
сопоставить различные ее фазы, проникнуть 
в ее развитие. Человек может, человек имеет 
право себя видеть. Однако разглядеть себя он 
не сумел бы в данную минуту, как не сумел бы 
разглядеть прошлое во всей его полноте.

Карл Барт


Предисловие


«Вероятно, теперь вы приметесь за воспоминания?..» — предположил один из первых американцев, которых я встретил в мае 1945 года во Фленсбурге. С тех пор минуло уже двадцать четыре года, из которых двадцать один я провел в тюремной камере. Немалый срок.
И вот я предлагаю читателю свои мемуары. Я старался так отобразить прошлое, как сам его пережил. Кому-то оно может показаться искаженным, кто-то сочтет, что моя перспектива неверна. Как бы то ни было, я изображал то, что сам пережил, и так, как я это воспринимаю сегодня. Я ставил себе целью не уклоняться от прошлого. Я не собирался замалчивать ни обаяние того времени, ни его кошмары. Живые свидетели подвергнут меня критике, но этого не избежать. Я хотел быть честным.
Эти воспоминания призваны показать некие предпосылки, которые почти неотвратимо вели к катастрофам, ознаменовавшим конец того времени. Я стремился показать, к каким последствиям может привести концентрация в руках одного человека неограниченной власти, и понять, каков он был, этот человек. Суду в Нюрнберге я сказал: будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей юности, равно как ужасом и виной позднейших лет.
В описании Гитлера таким, каким он явился и мне 
и другим, проступает немало привлекательных черт. Возникает представление о человеке многосторонних дарований и к тому же преданном идее. Однако чем дольше я писал, тем больше сознавал, что речь здесь идет о чисто внешних качествах. Ибо этому облику противостоит неизгладимое воспоминание: Нюрнбергский процесс. Мне никогда не забыть документальное свидетельство о еврейской семье, которая будет убита: муж, жена и дети на пути к смерти. Они и сегодня еще стоят у меня перед глазами.
В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, сколь ни ущербно в нем воспроизводится история, попытался также сформулировать некую вину. Наказание, во все времена малопригодное для того, чтобы измерить историческую ответственность, положило конец моему гражданскому бытию. Но увиденная картина лишила мою жизнь внутреннего содержания, и действие ее оказалось более длительным, нежели приговор.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1

Происхождение и юность

Предки мои либо были швабами, либо происходили от бедных вестервальдских крестьян, некоторая их часть переехала из Силезии и Вестфалии, и все они принадлежали 
к великой армии людей, живущих тихо и неприметно. За одним разве что исключением: рейхсмаршал граф Фридрих Фердинанд цу Паппенгейм (1702—1793), который совместно с моей незамужней прародительницей Хумелин произвел на свет восьмерых сыновей. Правда, судя по всему, он не слишком обременял себя заботами об их благополучии.
Три поколения спустя мой дедушка Герман Гоммель, сын бедного шварцвальдского лесничего, на склоне лет оказался единственным владельцем крупнейшего в Германии торгового дома по продаже инструментальных станков, а также фабрики точных приборов. Несмотря на свое богатство, он вел весьма скромный образ жизни, а с подчиненными обходился милостиво. Он был наделен не только прилежанием, но и даром побуждать других по доброй воле работать на него — этот мыслитель из Шварцвальда, способный часами сидеть в лесу на скамье, не говоря ни слова.
Почти одновременно другой мой дед, Бертольд Шпеер, стал состоятельным архитектором в Дортмунде и воздвиг множество зданий в распространенном тогда классическом стиле. Хотя он рано умер, средств, оставленных им, хватило, чтобы дать образование четырем сыновьям. Обоим дедам в их карьере хорошую службу сослужила развернувшаяся со второй половины XIX века индустриализация страны. Впрочем, многим, кто начинал при гораздо более благоприятных исходных условиях, она нисколько не помогла. Рано поседевшая мать моего отца вызывала у меня в молодости скорее почтение, чем любовь. Это была серьезная женщина, с укоренившимися простыми представлениями о жизни и вдобавок наделенная несокрушимой энергией. В своем окружении она властвовала.

19 марта 1905 года в воскресный полдень я явился на свет в городе Мангейме. Как мне потом рассказывала матушка, раскаты весеннего грома заглушил колокольный звон соседней церкви.
Отец мой, после того как двадцати девяти лет от роду, в 1892 году, оставил собственное дело, был одним из наиболее занятых архитекторов Мангейма, бурно растущего промышленного центра. До 1900 года, когда он женился на дочери богатого майнцского коммерсанта, ему удалось уже сколотить изрядное состояние.
Буржуазный стиль нашей квартиры, в одном из построенных отцом мангеймских домов, соответствовал положению и репутации моих родителей. Большие ворота чугунного литья с арабесками открывались для въезда; это был импозантный дом, во двор которого свободно могли въезжать автомобили. Они останавливались перед парадным подъездом, какому и надлежало быть в столь изысканном доме. Впрочем, дети — два моих брата и я — довольствовались черным ходом. Лестница там была темная, узкая 
и крутая и вела к скромной задней прихожей. Детям, собственно, и нечего было делать на роскошной, устланной коврами лестнице.
Наше детское царство занимало заднюю часть дома — от наших спален до большой, словно зала, кухни, мимо которой пролегал путь в парадную часть дома с четырнадцатью комнатами. Из обставленного голландской мебелью вестибюля с фальшивым камином, выложенным драгоценными дельфтскими изразцами, гостей препровождали в большую комнату с французской мебелью и штофными ампирными обоями. Особенно врезались мне в память и не забыты по сей день сверкающие хрустальные люстры на четыре рожка каждая, а также зимний сад, который отец полностью приобрел на Всемирной парижской выставке 1900 года: там была украшенная богатой резьбой индийская мебель, ручная вышивка на портьерах и ковровая тахта, пальмы и экзотические растения создавали представление о таинственном и чуждом мире. Здесь мои родители вкушали свой завтрак, здесь же отец готовил для нас, детей, булочки с ветчиной — даром его вестфальской родины. Воспоминание о примыкающей к зимнему саду гостиной несколько поблекло, а вот обшитая панелями обеденная зала в новоготическом стиле до сих пор сохранила для меня волшебную силу. За столом могло одновременно разместиться более двадцати человек. Здесь отпраздновали мое крещение, здесь и по сей день справляются семейные торжества.
Матушка с чисто буржуазной гордостью и превеликой охотой заботилась о том, чтобы мы вошли в число семейств, возглавляющих мангеймское общество. Наверняка во всем городе сыскалось бы не больше, но и не меньше двадцати-тридцати семейств, которые могли позволить себе такие расходы. Для представительности содержалась и многочисленная прислуга. Помимо кухарки, по вполне понятным причинам любимой нами, детьми, родители держали еще девушку при кухне, горничную, часто и лакея и всегда — шофера, равно как и бонну, чтобы приглядывать за нами. Служанки все носили белую наколку, черное платье и белый фартучек, лакей — фиолетовую ливрею с вызолоченными пуговицами, но всех роскошней был одет шофер.
Родители делали все от них зависящее, чтобы обеспечить своим детям легкое и беззаботное детство. Но осуществлению этого желания препятствовали их богатство 
и представительность, общественные обязанности и ведение хозяйства на широкую ногу, с обязательными боннами 
и прочей прислугой. Я и по сей день ощущаю тягостную нарочитость этого мира. Вдобавок у меня часто бывали головокружения, а иногда даже и обмороки. Приглашенный на консультацию профессор из Гейдельберга диагностировал «нервическую слабость сосудов». Этот изъян означал для меня изрядную душевную нагрузку и рано сделал уязвимым для внешних обстоятельств жизни. Страдания мои усугублялись тем, что мои сверстники, как и оба брата, физически были гораздо крепче, отчего я неизбежно ощущал собственную неполноценность. Во время игр они нередко давали мне это почувствовать.
Ущербность в чем-то одном пробуждает порой некие противодействующие силы. Во всяком случае, упомянутые затруднения привели к тому, что я выучился более гибко приспосабливаться к окружающей меня среде. Если впоследствии я проявлял волю и искусность в преодолении неприятных обстоятельств и в обращении с неудобными людьми, то это не в последнюю очередь следует приписать моим прежним телесным слабостям.
Когда нас выводила на прогулку гувернантка-француженка, мы должны были, дабы соответствовать нашему общественному статусу, надевать более нарядное платье. Конечно же, игры в городских парках, а тем паче на улице нам возбранялись. Так что нашей игровой площадкой оставался двор — немногим просторнее нескольких комнат, хотя и вместе взятых, — окруженный и стиснутый задними стенами многоэтажных доходных домов. В этом дворе росли два или три хиреющих, лишенных воздуха платана, а увитая плющом стена и глыбы туфа в углу тщились изобразить грот. Толстый слой копоти уже по весне покрывал стволы и листья; да и вообще все, к чему бы мы ни прикасались, было создано для того, чтобы превратить нас в грязных, отнюдь не благородного вида детей большого города. Любимой товаркой моих школьных лет стала для меня дочь нашего швейцара Фрида Альмендингер. Я охотно сиживал у них в подвальной квартирке, скромной и маленькой. Атмосфера скупой непритязательности, а также тесная сплоченность семьи имели для меня странную притягательную силу.

Обучение мое началось в привилегированной частной школе, где детей всамых влиятельных семейств нашего индустриального города учили чтению и письму. Я успел привыкнуть к заботливому окружению, и потому мне всего тяжелей дались первые месяцы в реальной школе, среди озорных соучеников. Впрочем, мой друг Квенцер довольно скоро научил меня всяким глупостям и даже подбил меня оплатить из моих карманных денег покупку футбольного мяча. Плебейская затея, вызвавшая дома немыслимый ужас, тем более что Квенцер происходил из довольно бедной семьи. В эту пору во мне, вероятно впервые, проснулась тяга к статистическому осмыслению фактов: я переписывал все замечания из классного журнала в мой «Постоянный календарь для школьников» и каждый месяц подсчитывал, кому сделали больше всех замечаний. Разумеется, я оставил бы это занятие, не грози мне самому перспектива время от времени возглавлять этот перечень.
Архитектурное бюро отца вплотную примыкало к нашей квартире. Здесь разрабатывались проекты для разных заказчиков; всевозможные чертежи возникали на голубоватой вощеной бумаге, запах которой до сих пор примешивается к моим воспоминаниям об этом бюро. Все, построенное моим отцом, было выполнено под сильным влиянием неоренессанса, минуя модерн. Позднее образцом для отца стал сдержанный классицизм Людвига Хофмана, ведущего архитектора Берлина.
В этом бюро я на двенадцатом году жизни ко дню рождения отца создал в подарок ему первое «произведение искусства», набросав своего рода эскиз «часов жизни» в донельзя вычурном корпусе, поддерживаемом коринфскими колоннами и причудливыми волютами. На чертеж я употребил тушь всех цветов, какую только мог достать. При содействии отцовских служащих возник проект, который неопровержимо свидетельствовал о моей тяге к эпохе «позднего ампира».
У моих родителей еще до 1914 года наряду с открытым летним лимузином имелся закрытый автомобиль, используемый зимой для поездок по городу. Обе эти машины были средоточием моих технических вожделений. С началом войны их пришлось поставить на колодки, чтобы сберечь шины, но, когда нам удавалось поладить с шофером, мы получали разрешение посидеть за рулем прямо в гараже. Так впервые проявило себя мое помешательство на технике в тогдашнем, отнюдь еще не технизированном мире. Только после того, как в тюрьме Шпандау меня на двадцать лет, подобно человеку из девятнадцатого столетия, лишили радио, телевидения, телефона и машины, после того, как у меня отняли даже возможность самому пользоваться электрическим выключателем, я снова испытал подобное же ощущение счастья, когда спустя десять лет мне позволили работать с электрическим полотером.
В 1915 году я столкнулся с очередным достижением технической революции тех лет. Под Мангеймом размещался один из тех цеппелинов, которые использовались для налетов на Лондон. Командир и офицеры из его экипажа стали вскоре завсегдатаями нашего дома. Они пригласили обоих моих братьев и меня осмотреть их воздушный корабль. Я, десятилетний мальчуган, оказался перед этим гигантом: залез в моторную гондолу, ползал по таинственным полутемным проходам летательного аппарата и по гондоле пилота. Когда ближе к вечеру цеппелин поднялся в воздух, командир корабля описал красивую петлю вокруг нашего дома, а офицеры помахали из кабины простыней, которую позаимствовали у моей матушки. Из ночи в ночь меня преследовала мысль, что цеппелин может загореться в воздухе и все наши друзья погибнут.
Мое воображение живо занимала война, успехи и неудачи на фронте, страдания солдат. По ночам до нас порой доносился дальний гром многоорудийной битвы под Верденом; из пылкого детского сопереживания я несколько ночей проспал не на мягкой постели, а рядом, на жестком полу, потому что жесткое ложе, на мой взгляд, больше соответствовало тем лишениям, которые приходится переносить солдатам на фронте.
Плохое питание в больших городах и «брюквенная зима» выпали также и на нашу долю. Богатство наше так при нас и осталось, зато не было у нас ни родных, ни знакомых в деревнях, лучше обеспеченных продуктами. Правда, матушка исхитрялась каждый раз придумывать все новые и новые вариации кушаний из брюквы, но мне порой до того хотелось есть, что я мало-помалу с превеликим аппетитом уничтожил целый мешок твердых как камень собачьих сухарей, которые сохранились у нас еще с мирного времени. Воздушные налеты на Мангейм участились, по теперешним представлениям, они были весьма безобидны; небольшая бомба угодила в один из соседних домов. Начался новый период моей юности.
Неподалеку от Гейдельберга у нас с 1905 года был летний домик, выстроенный на отвале каменоломни, которая, вероятно, возникла в свое время при сооружении лежащего по соседству Гейдельбергского замка. За плато вздымались хребты Оденвальда, по заросшим лесом склонам бежали тропинки, а лесные просеки кое-где открывали вид на долину Некара. Здесь царил покой; в нашем распоряжении был прекрасный сад, огород, а также корова у соседей. Летом 1918 года мы сюда и переехали.

Здоровье мое вскоре улучшилось. Каждый день, даже в снегопад, бурю или дождь, я проходил неизменно три четверти часа до школы, причем последний отрезок часто пробегал — велосипедов после войны, в тяжелые для экономики годы, не было.
По дороге в школу я всегда проходил мимо клуба общества любителей гребли. В 1919 году я стал его членом и два года был рулевым на гоночных четверках и восьмерках. Несмотря на мое все еще некрепкое сложение, я вскоре сделался одним из самых активных гребцов. К шестнадцати годам я был произведен в загребные на школьной четверке и восьмерке и выиграл несколько гонок. Тут впервые мной овладело честолюбие, и оно толкало на свершения, которых я от себя вообще не ожидал. Такова была первая страсть моей жизни. Возможность задавать ритм всей команде привлекала меня еще сильней, чем шанс снискать уважение и почет в сравнительно тесном мире гребцов.
Правда, мы чаще всего терпели поражение, но, поскольку речь шла о целой команде, трудно было выделить именно твои прегрешения. Более того, возникало чувство общих действий и общих просчетов. Еще одним достоинством нашей тренировки был принятый нами торжественный обет воздержания. Я презирал тогда тех своих соучеников, которые уже начали искать удовольствия в танцах, вине и сигаретах.
Семнадцати лет я по дороге в школу познакомился со своей будущей спутницей жизни. Это разожгло мое учебное рвение: уже год спустя мы уговорились пожениться, как только я окончу университет. Я с первых дней был силен в математике, но тут улучшились мои отметки и по другим предметам, и я стал одним из лучших в классе.
Учитель немецкого, восторженный демократ, частенько зачитывал нам статьи из либеральной «Франкфуртер цайтунг». Не будь этого учителя, я бы пребывал в сугубо аполитичном окружении. Ибо воспитывали нас на основе буржуазно-консервативных образцов: распределение власти в обществе, традиционные авторитеты, несмотря на происшедшую революцию, до сих пор подавались нам как незыблемый, заведенный от Бога порядок. Течения, возникавшие повсюду в начале двадцатых, нас нисколько не затронули. Какая бы то ни было критика школьной системы, учебного материала, а уж тем паче начальства полностью исключалась, от нас требовали безусловной веры в нерушимый авторитет школы: нам даже и в голову не приходило подвергнуть сомнению существующий порядок, ибо в школе мы были подчинены диктату своего рода абсолютной системы. Вдобавок у нас не было таких предметов, как, скажем, обществоведение, которое способствовало бы развитию способностей к самостоятельным политическим оценкам. На уроках немецкого даже в выпускном классе мы писали сочинения исключительно на литературно-исторические темы, которые просто не допускали размышлений о проблемах общественных. И уж, конечно, подобная узость в преподавании не пробуждала у нас желания за-явить в школьном кругу или вне школы о своем восприятии тех или иных политических событий. Еще одно решающее отличие того времени от сегодняшних дней состояло 
в  полнейшей невозможности съездить за границу. Не существовало ни одной организации, которая позаботилась бы о молодежи, найдись даже средства для такого рода поездок. Мне представляется необходимым указать на эти упущения, в результате которых целое поколение осталось не подготовленным к столь быстрому развитию технических средств воздействия на человека.
Дома у нас политические разговоры тоже не велись. Это вдвойне удивительно, если учесть, что мой отец еще до 1914 года был убежденным либералом. Каждое утро он с нетерпением поджидал свою «Франкфуртер цайтунг», постоянно читал критические журналы «Симплициссимус» и «Югенд». Он был последователем Фридриха Наумана, который ратовал за социальные реформы, проводимые в сильной Германии. После 1923 года отец стал приверженцем Куденхове-Калерги и активно поддерживал его панъевропейские идеи. Он наверняка охотно поговорил бы со мной о политике, но я предпочитал уклоняться от таких бесед, а отец и не настаивал. Правда, подобное равнодушие к политике было вполне объяснимо у молодежи, которая испытала разочарование и устала от проигранной войны, от революции, от инфляции, хотя, с другой стороны, оно помешало мне выработать критерии политических оценок. Куда интересней казалось мне ходить к школе через парк Гейдельбергского замка и каждый раз по несколько минут мечтательно разглядывать старый город и руины замка со ступеней террасы. Эта романтическая тяга к заброшенным замкам и кривым улочкам сохранилась во мне и позже вылилась в страсть коллекционировать пейзажи, особенно связанные с гейдельбергскими романтиками. Иногда по дороге к замку я встречал Стефана Георге, который вы-глядел на редкость достойно и гордо и поистине излучал некую духовную силу. Вероятно, подобное впечатление производили великие миссионеры, ибо в нем был какой-то магнетизм. Мой старший брат, будучи в выпускном классе, сумел проникнуть в ближайшее окружение маэстро.
Меня же всего сильней привлекала музыка. В Мангейме я до 1922 года слушал молодого Фуртвенглера, а потом Эриха Клайбера. В те времена Верди еще производил на меня большее впечатление, чем Вагнер, а Пуччини казался «ужасным». Зато мне чрезвычайно понравилась одна симфония Римского-Корсакова, да и Пятая Малера хоть и показалась «крайне сложной», но «все равно понравилась». После одного из выходов в театр я отметил, что Георг Кайзер — «самый крупный среди современных драматургов, который в своих произведениях борется за понимание, ценность 
и власть денег», а по поводу «Дикой утки» Ибсена нашел, что достоинства ведущего общественного класса производят на нас комическое впечатление, ибо это «комедийные» лица. Ромен Роллан своим романом «Жан-Кристоф» усилил мое восхищение Бетховеном.
И хотя бурная светская жизнь у нас дома мне не нравилась, это нельзя считать проявлением юношеского негативизма. Нет, если я отдавал предпочтение авторам критического толка, если в гребном клубе или в альпинистских походах я искал общения с привычным кругом друзей, это носило характер сознательной оппозиции. Даже тяга к семейству скромного ремесленника противоречила традиции подыскивать себе круг общения и будущую жену в ограниченном социальном слое, к которому принадлежали и мои родители. Подсознательно я даже испытывал симпатию 
к крайне левым — хотя она так никогда и не проявила себя в конкретных формах. Активная политическая деятельность была мне чужда, мои национальные пристрастия и, к примеру, то обстоятельство, что во времена оккупации Рура 
в 1923 году я возмущался неуместными развлечениями или грозящим угольным кризисом, ничего в этом не меняли.
К моему великому удивлению, я из всех выпускников написал лучшее сочинение, однако, когда ректор в прощальной речи возвестил абитуриентам, что отныне перед нами «открыт путь к высочайшим свершениям и почестям», подумал про себя: «Нет, это не обо мне речь».
Будучи лучшим математиком школы, я хотел посвятить себя этой науке, но отец выдвинул против моего намерения вполне убедительные доводы, и я не был бы логически мыслящим математиком, не согласись я с ним. Всего естественней казалась для меня профессия архитектора, из которой я уже многого набрался с молодых лет, и, к великой радости отца, я решил стать архитектором, как он сам 
и его отец.

Первый семестр я из финансовых соображений проучился в Высшем техническом училище в близлежащем Карлсруэ, поскольку инфляция с каждым днем становилась все головокружительней. Мне приходилось получать свой чек еженедельно, но к концу недели сказочная сумма снова обращалась в ничто. Из Шварцвальда, где я находился во время своего велосипедного турне, я писал: «Здесь все очень дешево, одна ночевка — 400 000 марок, ужин — 1 800 000, пол-литра молока — 250 000». Шесть недель спустя, незадолго перед окончанием инфляции, обед в ресторане стоил от 10 до 20 миллиардов, а в студенческой столовой — миллиард с лишним, что соответствовало 7 пфеннигам — золотом. За театральный билет приходилось платить от 300 до 400 миллионов.
Из-за этой финансовой катастрофы наша семья в конце концов сочла необходимым продать некоему концерну торговый дом и фабрику покойного дедушки за незначительную долю от истинной стоимости, но в пересчете по курсу доллара. Таким образом, мой ежемесячный вексель составлял теперь 16 долларов, на которые я мог прекрасно существовать без забот, без хлопот.
Когда весной 1924 года экономическое положение нормализовалось, я перевелся в Высшее техническое училище Мюнхена. Хотя я пробыл там до лета 1925 года, а Гитлер после освобождения из-под ареста весной 1925-го снова заставил о себе говорить, все это проходило мимо меня. В подробных письмах к своей будущей жене я писал лишь о том, что работаю до глубокой ночи, и о нашей совместной цели пожениться через три или четыре года.
На каникулах мы вдвоем, а порой и с другими студентами совершали восхождения на Австрийские Альпы. Трудные подъемы создавали чувство истинного свершения. Иногда я с завидным упрямством убеждал своих попутчиков даже при самой скверной погоде — в бурю, под ледяным дождем, на холоде — не прерывать восхождения, хотя туман мешал нам любоваться окрестностями.
Порой с вершины мы видели над просторной равниной темно-серую пелену облаков. Под этой пеленой обитали, по нашим понятиям, замученные люди. Мы считали себя много выше таких людей. С высокомерием юности мы полагали, что только достойные ходят в горы; когда после восхождений мы возвращались в нормальную жизнь долин, меня порой даже сбивала с толку судорожная активность в городах. «Близости с природой» искали мы и когда ходили на байдарках. Этот вид туризма был тогда еще внове, водная гладь не была, как сегодня, испещрена лодками различных моделей и видов; мы в тишине спускались вниз по течению, а к вечеру разбивали палатки в самых живописных местах. Эти неспешные походы возвращали нам долю того блаженства, которое было столь естественно для наших предков. Еще в 1885 году мой отец предпринял отчасти пешком, отчасти на лошадях путешествие от Мюнхена до Неаполя и обратно. Позже, получив возможность разъезжать по всей Европе на собственной машине, он говорил мне, что именно это путешествие в Неаполь было самым прекрасным за всю его жизнь.
Многие представители нашего поколения искали контакта с природой, но это был не только и не столько романтический протест против буржуазной ограниченности, нет, мы стремились таким образом убежать от требований все усложняющегося мира. Нами владело чувство, будто окружающий нас мир утратил равновесие, — но среди гор и речных долин еще можно было ощущать гармоничность творения. Чем более неприступными казались горы и пустынными — речные долины, тем сильней они нас привлекали. Конечно же, я не принадлежал ни к какому молодежному движению, потому что массовость любого движения вступила бы в противоречие с моей тягой к изоляции: я предпочитал уединение.
Осенью 1925 года я с целой группой мюнхенских студентов-архитекторов перешел в Высшее техническое училище Берлина — в Шарлоттенбурге. Учителем я избрал для себя профессора Пельцига, но тот ограничил число мест в своем проектном семинаре. И поскольку мои чертежные способности оказались недостаточны, меня не приняли. Впрочем, я и без того сомневался, что из меня когда-нибудь получится хороший архитектор, а потому воспринял отказ спокойно. К следующему семинару в Берлине пригласили профессора Генриха Тессенова, поборника провинциально-ремесленного стиля, который свел набор выразительных средств архитектоники к необходимому минимуму: «Главное — минимум расходов». Я тотчас написал своей будущей жене: «Мой новый профессор — это самый значительный, самый просвещенный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Я от него в совершенном восторге и работаю с большим вдохновением. Он не современен, хотя в известном смысле современнее, чем многие другие. С виду он так же лишен фантазии и трезвомыслящ, как и я, но в его строениях мне видится что-то глубоко личное. Ум его отличается необычайной остротой. Я приложу все усилия, чтобы за год попасть в его «мастерскую», 
а спустя еще один год постараюсь стать у него ассистентом. Все это, конечно, чересчур оптимистично и наглядно показывает, каким путем я пойду в лучшем случае». Однако уже спустя полгода после экзамена я стал у него ассистентом. В профессоре Тессенове я обрел свой первый катализатор, и он оставался им для меня надолго, пока через семь лет его не заменил другой, более мощный.
Высоко ценил я также нашего преподавателя по истории архитектуры. Профессор Даниэль Кренкер, родом из Эльзаса, был не только страстный археолог, но и эмоциональнейший патриот: когда во время лекции он демонстрировал нам страсбургский монастырь, у него из глаз вдруг хлынули слезы, и он прервал лекцию. У него я писал реферат по книге Альбрехта Гаупта «История немецкой архитектуры». В это же время в письме к своей будущей жене я писал: «Небольшое смешение рас всегда полезно. 
И если мы сегодня находимся на спуске, то отнюдь не потому, что мы смешанная раса. Ибо смешанной расой мы были уже во времена Средневековья, когда в нас еще сохранялось здоровое зерно и мы расширили свое присутствие, вытеснив славян из Пруссии, а позднее пересадив европейскую культуру на американскую почву. Нет, мы на спуске, ибо силы наши израсходованы, как это некогда произошло с египтянами, греками и римлянами. И тут уж ничего не изменишь».
Мои студенческие годы проходили на фоне бурной театральной жизни Берлина двадцатых годов. Многочисленные спектакли производили на меня большое впечатление: постановка «Сна в летнюю ночь» Макса Рейнгардта, Элизабет Бергнер в «Орлеанской деве» Шоу, Палленберг в «Швейке» Пискатора. Но и костюмные ревю Харелла с пышными эффектами тоже меня привлекали. А вот купеческая пышность Сесиля де Милля меня отталкивала, я даже и не подозревал, что спустя десять лет сам создам более роскошные декорации, чем в кино. Я находил его фильмы «по-американски безвкусными».
Но все эти впечатления были омрачены всеобщей бедностью и безработицей. Шпенглеровский «Закат Европы» убедил меня, что мы пребываем в периоде распада, подобного тому, который пережил поздний Рим. Эссе «Пруссачество и социализм» заворожило меня благодаря высказанному в нем презрению к роскоши и комфорту. Здесь учение Шпенглера совпадало с теориями Тессенова. Однако мой учитель, в отличие от Шпенглера, видел в будущем надежду. Он с иронией выступал против современного культа героев. «Возможно, кругом все кишит неузнанными и поистине «величайшими» героями, которые, исполнившись высшей волей и умением, пожалуй, имеют право высмеять и отмести как сущую безделицу даже и самое чудовищное. Возможно, прежде чем вновь расцветет маленький город и ремесло, с неба должна пролиться сера, возможно, для очередного расцвета и потребны народы, прошедшие через круги ада».

Летом 1927 года, проучившись девять семестров, я сдал государственный экзамен и ближайшей же весной, будучи двадцати трех лет от роду, стал одним из самых молодых ассистентов высшего учебного заведения. В последний год войны на благотворительном базаре гадалка предсказала мне: «Ты рано достигнешь славы и рано уйдешь на покой». Теперь я невольно вспомнил ее предсказание, ибо с известной долей уверенности мог предположить, что однажды я, как и мой профессор, смогу при желании преподавать в высшей технической школе.
Место ассистента сделало возможным и мою женитьбу. В свадебное путешествие мы не отправились в Италию, а, взяв палатку, пошли на байдарке по уединенной, окаймленной лесами цепи мекленбургских озер. Байдарки мы спустили на воду в Шпандау, за несколько сот метров от тюрьмы, где мне предстояло провести двадцать лет жизни.


2

Профессия и призвание

Уже в 1928 году я чуть не сделался государственным и придворным архитектором. Аманулла, король Афганистана, надумал реформировать свою страну, для чего пожелал собрать у себя молодых немецких техников. Йозеф Брике, профессор по городскому и дорожному строительству, создал группу. На меня предполагалось возложить городское планирование, архитектуру и вдобавок преподавание архитектуры в техническом учебном заведении, которое собирались открыть в Кабуле.
Жена моя вместе со мной усердно штудировала книги про эту далекую страну, какие только можно было найти; мы размышляли над тем, как из простых строений создать стиль, присущий этой местности, а изображение девственных гор пробуждало в нас мечты о лыжных прогулках. Договор, предложенный нам, содержал благоприятные условия, но, когда все было почти готово, а Гинденбург 
с большими почестями принял у себя короля, афганцы затеяли переворот и свергли своего властителя.
Однако меня вполне утешала перспектива и далее работать у Тессенова. Я и без того испытывал некоторые сомнения и в глубине души был даже доволен, что свержение Амануллы избавило меня от необходимости принимать решения. В семинаре я был занят всего три дня в неделю, а вдобавок имел пять месяцев институтских каникул. Получал я, правда, 300 марок, что сегодня равно 800. Сам Тессенов лекций не читал, а только проверял в семинарском большом зале работы своих примерно пятидесяти учеников. Каждую неделю он проводил в училище от четырех до шести часов, все остальное время студентам приходилось довольствоваться моими консультациями и моими правками.
Особенно трудны были для меня первые месяцы. Студенты поначалу относились ко мне с недоверием и всячески старались уличить меня в незнании или в слабости. Я с трудом преодолевал первоначальную скованность. К тому же заказы, которые я намеревался выполнять в довольно щедро отмеренное мне свободное время, заставляли себя ждать: то ли я выглядел слишком молодо, то ли потому, что из-за общего экономического спада почти замерла строительная деятельность. Если не считать заказа на постройку в Гейдельберге дома для родителей жены. Получилось довольно скромное сооружение, за которым последовало несколько не очень значительных заказов: два гаража при виллах в Ванзее да общежитие для иногородних студентов Берлинского университета.
В 1930 году на двух байдарках мы прошли от Донауэшингена по Дунаю до Вены. Во время нашего отсутствия, 14 сентября, состоялись выборы в рейхстаг, которые только потому и запомнились мне, что их результат крайне взволновал моего отца. Национал-социалистическая рабочая партия Германии получила в рейхстаге 107 мест и неожиданно стала главной темой политических дискуссий. Этот непредвиденный успех на выборах вызвал у моего отца самые мрачные предчувствия, которые прежде всего были направлены против социалистических тенденций партии, недаром его уже раньше тревожила сила социал-демократов и коммунистов.

Наше Высшее техническое училище тем временем стало центром национал-социалистических устремлений. Покуда небольшая группа коммунистически настроенных студентов держалась при семинаре профессора Пельцига, национал-социалисты сосредоточились вокруг Тессенова, хотя тот как был, так и остался открытым противником гитлеровского движения. Однако невольные и не высказанные вслух параллели между его теориями и идеологией национал-социалистов все же возникали. Конечно же, сам Тессенов и не подозревал об этом. Без сомнения, мысль 
о сходстве его представлений с национал-социалистическими идеями ужаснула бы его.
Среди теорий Тессенова была следующая: «Стиль исходит из народа. Вполне естественно, что человек любит свою родину. Истинная культура не может быть интернациональной. Культуру рождает материнское лоно народа». Но ведь 
и Гитлер защищал искусство от интернационализации, и его сподвижники видели в родной почве корни обновления. Тессенов осуждал город, противопоставляя ему крестьянский образ мыслей: «Большой город — это ужасная вещь. Город — это хроническое смешение старого и нового. Город — это борьба, и борьба беспощадная. Все задушевное надо оставить за его порогом... Там, где городское сталкивается с крестьянским, крестьянство гибнет. Жаль, что сейчас уже никто не мыслит по-крестьянски». Но ведь точно так же и Гитлер выступал против падения нравов в городах, предостерегал от издержек цивилизации, которые угрожают биологической субстанции народа, и делал упор на то, сколь важно для государства сохранить ядро здорового крестьянства.
Благодаря своему чутью Гитлер умел выразить и использовать для своих целей эти и тому подобные течения, которые наличествовали в сознании эпохи пока лишь расплывчато и неоформленно.
Когда я просматривал и исправлял работы, национал-социалисты из числа студентов часто втягивали меня в политические дискуссии. Разумеется, при этом разгорались жаркие споры о взглядах Тессенова. Неубедительные аргументы, которые я выискивал в лексиконе своего отца, без труда опровергались с диалектической гибкостью.
Студенческая молодежь в те&a

Именной указатель


Абель Адольф — 68
Аман Макс — 69 
Андерсон Фредерик Льюис — 639
Арденне Манфред фон — 297
Арендт Бенно фон — 147

Баарова Лида — 195, 332
Баумбах Вернер — 599, 631, 634
Бауэр Ганс — 172
Белов Николаус фон — 215, 362, 444, 545, 548, 564
Бергер Готтлоб — 482, 611
Беренс Петер — 27, 57
Берлин — 47, 497
Бестельмейер Герман — 193
Битрих Вильгельм — 516
Бишелон Жан — 407—409
Бломберг Вернер фон — 65, 94, 144, 181, 320
Боде Вильгельм фон — 193
Боденшатц Карл — 322
Болбринкер Эрнст — 499, 500
Бонац Пауль — 68, 108, 193
Бор Эрвин — 427 
Борман Мартин — 54, 63, 76, 90, 113, 130, 134—141, 143, 144, 146, 149, 152, 180, 207, 229, 243, 248, 253, 256, 277, 282, 283, 295, 304, 312, 318, 319—322, 340, 344, 356, 357, 369, 376, 377, 380, 381, 424—426, 429, 430, 432—442, 444, 445, 450, 451, 454—458, 478, 482, 483, 485, 503, 521, 527—531, 536, 539—541, 545—548, 554, 557, 562—565, 582, 593, 599, 600, 607, 611, 616, 618, 620—624, 628, 643, 657, 661—664, 671 
Боррис Зигфрид — 421 
Брандт Карл — 87, 139, 140, 195, 199, 237, 252, 362, 430, 436, 480, 532, 598, 600, 612, 613, 642
Браун Вернер фон — 471—476, 480, 647
Браун Ева — 63, 64, 119, 120, 122, 124—126, 134—136, 174, 232, 336, 389, 444, 598, 599, 611, 616, 623, 624
Браухич Вальтер фон — 144, 600
Бринкман — 166, 211 
Брекер Арно фон — 121, 153, 155, 182, 193, 195, 226—228, 236
Бругман Вальтер — 439
Брукманы — 55, 57
Брукнер Антон — 133, 175, 595
Брюкнер Вильгельм — 47, 69, 87, 90, 94, 148, 228
Буле Вальтер — 306, 589
Булле Этьен Л. — 204
Бюлов Бернхард фон — 157
Бюркель Йосеф — 411
Бютефиш Генрих — 450 
Бюхер — 278

Вагнер Адольф — 47
Вагнер Винифред — 89, 174, 199, 200
Вагнер Рихард — 15, 121, 171, 199, 328
Вагнер Эдуард — 489, 490, 636
Вайс Манфред  — 482, 562, 563
Вакерле Йосеф — 53, 158
Варлимонт Вальтер — 321
Вебер Кристиан — 136
Вегенер Пауль — 636
Вегер — 436
Видеман Фриц — 161
Витцель Карл — 263, 267, 295, 473 
Витцлебен Эрвин фон — 511
Вламинк Морис де — 243, 645 
Вольф Иоганна — 188, 439, 598, 606

Галланд Адольф — 379, 380, 527, 528, 599
Гальдер Франц — 314
Ган Отто — 296
Ганценмюллер Теодор — 295—298
Ганфштенгль Эрнст — 169, 170 
Гарнье Шарль  — 227 
Геббельс Йозеф — 25, 26, 29, 35—38, 40, 42, 43, 47, 49, 61, 67, 73, 76, 81, 99, 102, 118, 122—124, 129, 142, 146, 150, 160, 163, 165, 167—169, 170, 172, 173, 194—197, 199, 200, 208, 215, 216, 221, 231, 278, 297, 298, 307, 310, 332—339, 341—347, 350, 351, 363, 382, 383, 386, 387, 391, 393, 402, 424, 433, 434, 454, 469, 497—499, 500—506, 508—511, 515, 518—521, 536, 537, 539, 548, 558, 561, 565, 586, 595, 598, 600—602, 604, 605, 610, 613, 625, 626, 630, 631, 634, 635, 641, 671
Геббельс Магда  — 195, 199, 200, 624
Гебхардт Карл — 426, 430, 432, 435, 442, 637
Гейзенберг Вернер — 296—298
Гейленберг Эдмунд — 454
Гендерсон Невиль — 79 
Георге Стефан — 15, 337, 488
Геринг Герман — 47, 49—52, 61, 69, 70, 78, 85, 113, 118, 123, 124, 129, 130, 141, 146, 159, 166, 167, 169, 177, 178, 181—183, 185, 192, 195, 206, 211, 214—216, 219, 223, 224, 231, 232, 234—236, 241—243, 245, 254, 256, 257, 261—264, 267—270, 272, 273, 284, 287, 289, 290, 294, 295, 309, 315, 321, 322, 327—330, 337—351, 355, 360—363, 365, 366, 369, 371, 372, 374, 377, 379—383, 387, 415, 418, 424, 425, 429, 432, 435—437, 440, 441, 443—446, 448, 450—453, 455, 461, 469, 552, 553, 557, 581, 583, 603, 609, 610, 618, 620—622, 626, 628, 639, 642, 646, 649, 652, 655—659, 662, 664
Герке Рудольф — 250
Гесс Рудольф — 39, 54, 61, 76, 83, 106, 118, 124, 135, 159, 160, 183, 230—233, 331, 363, 404, 505, 652, 656, 657, 667  
Гиммлер Генрих — 47, 61, 72, 118, 127, 128, 160, 163, 169, 188, 189, 192, 203, 231, 283, 315, 347, 348, 350, 355, 362, 363, 409, 410, 412, 413, 422, 423, 426, 428, 429, 431, 435, 436, 442—448, 476—478, 480—485, 490, 491, 496, 502, 504, 515, 516, 520, 532, 542, 553, 554, 562, 563, 582, 598, 599, 613, 616, 618, 626—628, 630, 631, 633, 634, 636, 641, 668
Гинденбург Пауль фон — 20, 66, 70, 72, 73, 86, 96
Гислер Герман — 191, 226, 253, 390 
Гофман Генрих — 47, 54, 59, 68, 89, 112, 113, 139, 140, 172, 297, 637
Гропиус Вальтер — 57
Грютцнер Эдуард — 59
Гудериан Гейнц — 355, 356, 361, 470, 495, 499, 543, 544, 546, 547, 564

Деспьо Шарль — 232, 263, 658
Дёниц Карл — 356—359, 361, 437, 552, 610, 616, 618, 628, 630—637, 640—642, 660
Джексон Роберт — 657, 659, 662
Дитрих Зепп — 47, 247—249, 352, 458, 470, 492, 493, 539
Дитрих Отто — 47, 54, 124, 391
Дорнбергер Вальтер — 472, 475
Дорпмюллер Юлиус — 292, 293, 644
Дорш Ксавье — 261, 302, 418, 427—429, 436—439, 442, 444—446, 503

Ешоннек Ганс — 368, 381

Заукель Франц  — 277, 278, 283, 287—289, 335—347, 364, 407—409, 421, 423, 433, 581
Заур Карл — 302, 418, 433, 436, 441, 454, 458, 482, 503, 529, 535, 542, 549, 551, 560, 574, 582, 644
Зейсс-Инкварт Артур — 588, 635, 652, 655, 657, 660, 661, 664
Зидлер Эдуард — 47

Йодль Альфред — 230, 313—315, 317, 318, 321, 322, 397, 398, 403, 470, 486, 487, 517, 523—525, 552, 564, 589, 611, 614, 618, 631, 632, 641

Кальтенбруннер Эрнст — 500, 501, 507, 548, 554
Каммлер Ганс — 483
Канненберг — 172
Каспар Герман — 193, 195
Кауфман Карл Отто — 371, 446, 447, 589, 600, 604, 610, 611, 628, 631
Кейтель Вильгельм — 144, 216, 230, 242, 283, 307—309, 311, 314, 315, 318, 320, 321, 329—331, 336, 346, 347, 352, 356, 387, 388, 398, 422, 423, 450, 451, 487—489, 503, 504, 512, 533, 541, 553, 564, 566, 567, 573, 588, 591, 592, 607, 611, 618, 626, 627, 629, 632, 633, 635, 637, 650, 659, 664
Кемпка Эрих — 568, 572, 573
Кемпф Вильгельм — 193
Керл Ганс — 90 
Кернер Билли — 263, 290, 338
Кессельринг Альбрехт — 320, 566, 569, 590, 591
Клопфер Герхард — 428, 589
Клюге Ганс Гюнтер фон — 373, 511
Коллар — 618
Коппенберг — 242
Кох Фридрих — 430, 431, 434, 442, 634
Кох Эрих — 310 
Кребс Ганс — 589, 618
Крейз Вильгельм — 180, 193—195
Крейпе Вернер — 470
Кренкер Даниэль — 18
Кристиан Эккард — 398, 606, 614 

Лаваль Пьер — 408, 409 
Ламмерс Ганс — 47, 102, 330, 331, 335, 336, 340, 341, 347, 360, 361, 422, 446 
Лееб Вильгельм фон — 281, 377, 394 
Лей Роберт — 76, 118, 163, 189, 191, 283, 285, 333, 338, 345, 346, 382, 387, 436, 479, 480, 532, 533, 552, 558, 596, 597, 599, 600, 607
Ленард Филипп — 299
Либель Вилли — 111, 437
Линдеман Фриц — 489
Липперт Юлиус — 98, 99
Лоренц Хейнц — 391
Люшен Фридрих — 555—557, 597, 604, 612, 613, 623
 
Майстер Рудольф — 369 
Манштейн Фриц Эрих фон — 353
Марх Отто — 108 
Мейснер Отто — 86, 201 
Мендельсон-Бартольди Феликс — 27 
Милворд Алан С. — 287
Милль Сесиль де — 19
Мильх Эрих — 242, 261—264, 266, 267, 272, 281, 290, 294, 295, 321, 327, 329, 338, 340, 347, 348, 363, 370, 379, 381, 393, 424, 425, 432, 433, 437, 441, 450, 461, 468, 473, 545, 592, 593
Модель Вальтер — 391, 470, 537—539, 563, 564, 571—573, 578, 589
Моррелль Теодор — 140—143, 463
Муссолини Бенито — 75, 147, 148, 189, 236, 405, 406, 500
Мюллер Людвиг — 128, 167

Нагель Вилли — 32, 34, 221
Науман Вернер — 14, 357, 427, 542, 555, 592, 594 
Нейрат Константин фон — 111, 144, 196, 197, 657
Нимёллер Мартин — 131, 132, 645
Ницше Фридрих Вильгельм — 87
Нойман Эрих — 268

Олендорф Отто — 428
Ольбрих Йозеф М. — 57
Ольбрихт Фридрих — 267, 489, 495, 497, 502
Онезорге Вильгельм — 138, 315 
Осман Жорж Э. — 101, 102 

Папен Франц фон — 71, 677 
Паппенгейм Фридрих Ферди¬нанд цу — 7
Паттон Джордж — 566, 639
Паун Альбрехт — 597, 604, 607 
Пауль Бруно — 57
Пельциг Ганс — 18, 27
Плейгер Пауль — 467, 498
Позер Манфред фон — 547, 550, 568, 581, 590, 595, 602, 603, 610, 614, 615, 625
Порше Фердинанд — 306, 352, 647
Поссе Ганс — 237
Пошман — 479
Праун Альберт — 592
Путткаммер Карл Йеско фон — 215
Пфундтнер — 108 

Рагинский Марк Юрьевич — 663
Ратенау Вальтер — 272
Редер Эрих — 240, 356, 357, 660, 667
Рейман Гельмут — 601
Ремер Отто Эрнст — 497—500
Рём Эрнст — 68—71, 112, 118, 136
Рёхлинг Герман — 415, 569, 570
Риббентроп Йоахим фон — 139, 151, 164—166, 235, 243, 250, 251, 257, 258, 355, 359, 408, 562, 635, 637, 670, 672
Рифеншталь Лени — 83, 646 
Розенберг Альфред — 27, 83, 118, 129, 130, 167, 202, 240, 299, 656
Роланд Вальтер — 415, 441, 576, 589
Роммель Эрвин — 317, 324, 457, 458, 462
Роэ Мис ван дер  — 26, 193
Рузвельт Франклин Делано — 280, 595, 596
Рюман Хейнц — 70, 178

Скорцени Отто — 500, 501
Сменд Гюнтер — 505
Сталин Иосиф Виссарионович — 214, 223, 504

Тессенов Генрих — 18, 20—22, 26, 31, 37, 84
Тирак Отто — 338
Тодт Фриц — 103, 108, 111, 112, 145, 192, 238, 239, 242, 244, 250—261, 272, 302, 418, 419, 427, 428, 437, 439, 443, 462, 492, 493, 495, 538, 588 
Тома Людвиг — 80, 81 
Томале Вольфганг — 535, 600
Томас Георг — 241, 267, 645
Торак Йозеф — 193, 195
Троост Пауль Людвиг — 40, 41, 53, 55—58 , 66 , 67, 108, 121, 158, 211, 435

Удет Эрнст — 231, 381, 632
Уильямс — 651, 661, 662

Фельгибель Эрих — 489, 490, 505
Фёглер Альберт — 262, 263, 295, 536
Фёрстер-Ницше — 87
Филипп Гессенский — 404
Фишер Рихард — 603
Флекснер Ганс — 348, 654, 657, 660, 661, 663, 668
Флориан Фридрих — 577, 578
Франк Ганс — 431, 659, 664
Франк Карл Герман — 588, 626
Фрик Вильгельм — 81, 165, 335, 410
Фрич Вернер фон — 144 
Фриче Ганс — 530, 531, 654, 658
Фромм Фридрих — 222, 262, 263, 295, 296, 307, 316, 321, 361, 437, 477, 487, 488, 491, 497, 500—502, 573, 574
Фрэнк Герхард — 444, 456, 458, 658
Функ Вальтер — 67, 73, 103, 166, 167, 238, 257, 262—264, 265, 333, 335, 338, 345, 360, 361, 424, 428, 431, 437, 463, 492, 576, 650, 657—659, 664
Фуртвенглер Вильгельм — 41, 102, 594

Хааземан Конрад — 259, 427
Хаген — 497, 622
Хадамовский Эйген — 167, 168
Хазе Пауль фон — 498, 502
Ханке Карл — 30, 31, 34, 36, 37, 64, 162, 186, 193, 195, 199, 207, 224, 286, 412, 433, 485, 547
Хауссер Пауль — 570, 579
Хевель Вальтер — 131, 238, 391
Хейе — 532
Хейнкель Эрнст — 468, 644
Хейнрици Готхард — 563, 601—603, 611
Хенне Вилли — 439
Хеншель — 558
Хеттлаге Карл — 187, 600
Хомс Эдвард Л. — 287
Хорти Миклош — 649 
Хофман Людвиг Христиан — 11
Хупфауэр Теодор — 554, 589, 600
 
Цанген Вильгельм — 262
Цейтцлер Курт — 314, 315, 326—329, 355, 361, 401, 415, 416, 437, 506

Черчилль Уинстон — 219, 231, 280, 393

Шарун Ганс Бернхард — 27
Шауб Юлиус — 47, 146, 255, 256, 374, 391, 433, 503, 564, 596, 613, 615, 616
Шахт Яльмар — 131, 258, 497, 505, 645, 647, 652, 659, 667
Шварц Фриц — 69, 124 
Шверин-Крозигк Лютц фон — 207, 554, 555, 629, 633, 637, 638
Шернер Франц — 545, 546
Шибер Вальтер — 483
Шинкель Карл Фридрих — 36, 157, 491, 547
Ширах Бальдур фон — 342, 343, 658, 667
Шлессман — 577
Шмеер — 522
Шмундт Рудольф — 156, 215, 320, 362, 387, 388, 396, 488
Шнейдер — 510
Шпейдель Ганс — 227, 228
Шпенглер Освальд — 19, 24
Шперле Гуго — 356
Шпицвег Карл — 59, 60
Шрек — 47, 48, 89
Шрёдер фройлен — 135 
Шталь Дитер — 550, 557, 558
Штауффенберг Клаус фон — 487, 488, 491, 492, 495, 497, 502
Штёр — 570
Штиф Гельмут — 489, 495
Штрейхер Юлиус — 47, 83, 136, 656, 657, 664
Штукарт Вильгельм — 412, 636
Шуленбург граф фон дер — 223
Шульце-Наумбург — 87
Шушниг Курт — 131, 146, 148

Эдуард герцог Виндзорский  — 97
Эйзенхауэр Дуайт Дейвид — 622, 626, 637, 643
Эккарт Дитрих — 135
Энгель Герхард — 493, 517
Эндрюс — 649, 656
Эссер Герман — 69, 124, 136, 387

Юттнер Ганс — 482

Яннингс Эмиль — 70, 143

Читать!

19.04.2010

Автор: Ян Левченко
Источник: "Однако" №14(30)

«Придворный» архитектор Гит­лера, скептик и трудоголик Альберт Шпеер был осужден Нюрнбергским трибуналом на 20 лет, которые провел в тюрьме Шпандау. Там у него, по его простодушному, начисто лишенному самоиронии признанию, было время подумать. Результаты своих размышлений он изложил в крайне обстоятельных воспоминаниях. У кого учился, кем восхищался, почему разочаровался в либеральных идеях, которыми жил его аристократический папа. Кстати, почему? Загадочный, на первый взгляд, сбой имел место с огромным количеством людей в Германии, России, Италии, Испании и даже странах, избежавших явной консервативной революции. Все оттого, что впервые за время существования человечества на службе власти появились безотказные средства массового воздействия. А незадолго до распространения этих средств обыватель впервые почувствовал уверенность в себе, осознал свою индивидуальную ценность. Успех Гитлера был сконструирован медиа, тогда как сталинское государство держалось все же в большей степени на страхе и вытесняющем забвении. Умение Гитлера виртуозно дирижировать инстинктами масс перековало многих либералов. Шпеер с плохо скрываемым азартом вспоминает о своих циклопических проектах, которые так виртуозно конкретизировали капризные грезы фюрера. В отличие от недоучившегося семинариста, управлявшего конкурирующей фирмой, Гитлер был все же недоучившимся художником — отсюда эстетство германского фашизма, умело развившего амбиции и склонности горячей, не так давно оформившейся национальной культуры. Самое интересное, что, будучи министром вооружений во время Второй мировой, Шпеер остался сугубо штатским человеком, что делает его наблюдения особенно ценными.

Шпеер А. Воспоминания

09.07.2010

Автор: Юрий Архипов
Источник: У книжной полки №2(26)/2010

Альберт Шпеер (1906—1981) оставил человечеству подробные, местами проникновенные и, во всяком случае, самые содержательные воспоминания о двенадцати годах гитлеровского господства в Германии — или, лучше сказать, немецкого национального помешательства. Он был не только одним из бли-жайших сподвижников фюрера, но и безусловным его любимчиком. Ведь имен-но на него, несомненно, талантливого архитектора, Гитлер, этот несостоявший-ся художник, мечтавший о карьере зодчего, возлагал все свои надежды. Архи-тектура была для фюрера не столько «застывшей музыкой», сколько самым на-дёжным средством прославить себя и свой режим в веках. Как-то, гуляя в июне 1940 года с Альбрехтом Шпеером и скульптором Арно Брекером по только что оккупированному немцами Парижу, Гитлер признался, что поначалу намере-вался стереть этот город с лица земли — «слишком красив!» (не в этом ли, кста-ти, один из мотивов его планов и в отношении Ленинграда?). Но потом, про-должил Гитлер, он понял, что с помощью обоих своих собеседников сможет возвести куда более эффектный и величественный Берлин, по сравнению с ко-торым поникнувший Париж превратится в бледную тень германской столицы. К этому времени Шпеер уже выстроил своему фюреру помпезную рейхсканцелярию в Берлине, пышную резиденцию в Альпах, в Берхтесгадене, и целый ряд бетонированных бункеров-укрывищ в разных землях Германии. Оперные театры и дворцы в Гамбурге, Линце, Аугсбурге, Нюрнберге были за-печатлены в чертежах и моделях, одобренных «хозяином». План перестройки Берлина был также им подписан, и его реализация вот-вот должна была начать-ся, невзирая на ширящиеся военные расходы. У фюрера не было более любимо-го занятия, чем, призвав Шпеера после совместного обеда, разглядывать эти модели — даже весной сорок пятого года, когда всё уже летело в тартары. Безусловно, Шпеер принадлежал к интеллектуальной элите нацистской верхушки. Конечно, журналист «доктор» Геббельс был речистее, бывший лёт-чик-ас Геринг сообразительнее, а злобный лис из фермеров Гиммлер хитрее, однако тем, что называется, культурным кругозором, которым он был обязан своей родовитости, Шпеер превосходил их всех. Человек благородной внешно-сти и манер, он умел нравиться людям, никогда не сомневавшимся в его быто-вой порядочности. «Честный немец» — такую примерно характеристику дала ему английская разведка, собиравшая сведения для личностной картотеки-досье на первых лиц нацистской Германии. На Нюрнбергском процессе он был един-ственным среди осуждённых, кто не стал юлить, выгораживать себя, а признал свою совиновность в преступлениях режима. Американские эксперты, словно солидаризируясь с английскими психологами, объясняли это наивностью, свой-ственной не слишком высокому «ай-кью». По приговору международного трибунала Шпеер получил двадцать лет заключения, так что у него было время обдумать свои мемуары. Они вышли в конце шестидесятых годов и вскоре стали бестселлером не только в ФРГ, но и во многих странах Европы. В самом деле, запоздалая исповедь Шпеера не могла не вызвать жгучий интерес. Всем хотелось понять, в чём может состоять обая-ние очевидного вроде бы зла, чем мог притянуть к себе молодого рафинирован-ного интеллигента такой монстр, как Гитлер. Хотели понять это и лучшие не-мецкие писатели того времени — Томас Манн, Альфред Дёблин, Герман Брох, на разные лады варьировавшие в своих романах тему искушения. Понять это хотелось и самому Шпееру, подробно и последовательно описавшему своё по-гружение в эту роковую дружбу с сумасшедшим диктатором. Он и понимал свои отношения с ним как, прежде всего, сердечную привязанность двух людей, увлечённых общей идеей — такой с виду привлекательной: духовное раскре-пощение народа, расцвет нации, культурное строительство нового мира. За не-сколько дней до самоубийства Гитлера Шпеер, в ту пору уже не только главный архитектор, но и министр вооружений рейха, рискуя жизнью, пробрался в бун-кер Гитлера, в самый центр осаждённого Берлина, где шли последние и самые ожесточённые уличные бои, чтобы только проститься с тем, к кому был так привязан и кому был обязан своей ослепительной карьерой. И на суде он сказал: «Если бы у Гитлера могли быть друзья, я был бы первым среди них». Он был очарован им с первого взгляда, когда впервые и почти случайно, приехав юнцом из родного Мангейма, попал в Берлине на предвыборный ми-тинг, на котором выступал Гитлер. Разочарование же наступило лишь в самом конце, едва ли не в час последнего свидания, когда он убедился, что фюрер ви-нит в крахе не себя, а свой народ, который «оказался его недостоин». Для понимания психологии масс эта книга — один из самых ценных, потря-сающих документов. Мы привыкли к карикатурному образу Гитлера и самона-деянно удивляемся тому, какими же дураками могли оказаться миллионы вроде бы нормальных с виду людей — раз пошли за ним, как несчастные зверьки за дудочкой крысолова. И забываем при этом о том, что нас самих окружает.