ГЛАВА ПЕРВАЯ


    Наполеон, сделавшись законным повелителем Франции, в короткое время стал верховным распорядителем судеб Европы. Он присоединил к своим владениям значительную часть Италии, с титулом ее короля; поочередно разрушил две могущественные коалиции 1805-го и 1806 годов, низвел Австрию на степень второстепенной державы; совершенно почти уничтожил Пруссию и принудил Россию отречься от заступничества за иноземные владетельные фамилии, а при свидании в Тильзите
в 1807 году прельстил Императора Александра I мыслью о разделе мирового владычества между обоими Монархами, причем Франции должен был принадлежать Запад, России же — Восток.
Таким образом недавние враги стали союзниками. Внешним выражением
и подтверждением этой новой роли Наполеона, как властелина Запада, был съезд в Эрфурте осенью 1808 года, когда к нему собрались на поклон немецкие государи
и когда он в беседах с Императором Александром I указывал способы осуществле-ния планов, намеченных в Тильзите. Момент этот был высшей славой Наполеона: недаром говорят, что «солнце Аустерлица» озаряло его путь, а французы называли Великим и воздвигали в честь Наполеона при его жизни памятники. Побежденные им монархи преклонялись пред ним; в Германии лучшие умы превозносили его величие.
Но с 1808 года Наполеон уже подготовлял свое неминуемое падение. Мечта о всемирном владычестве созрела в нем и приняла определенную форму. Опираясь на свои проверенные
и всеми признанные качества гениального полководца, Наполеон стремился восстановить
в Европе единство власти наподобие Древнего Рима. Бесцеремонно смещая с престолов королей и раздавая вакантные троны своим братьям, родственникам и маршалам, он водворял повсюду французское военное господство и давал чувствовать народам гнет иноземцев. С весны 1808 года Наполеон приступил к завоеванию Испании и с той поры вел борьбу уже не только с правительствами и их армиями, но и с народами, восставшими на защиту своей национальной независимости и свободы.
Само порабощение государств и народов Европы связывалось Наполеоном
с усвоенной им новой системой борьбы с Англией — единственным врагом, который оставался для него непобежденным. Гибель французского флота при Трафальгаре в 1805 году положила конец попыткам соперничества с англичанами на море. Тогда Наполеон поставил себе целью прекратить торговые сношения Англии с другими государствами Европы, чтобы парализовать источники британского богатства и тем принудить англичан к покорности. Для английских кораблей и товаров закрывался доступ к материку, и эта континентальная блокада, возвещенная Берлинским декретом Наполеона в 1806 году, предполагала уже подчинение всей Европы верховному владычеству Франции. Для действенности блокады требовалось, чтобы ни одно государство не позволяло своим подданным приобретать английские изделия и сбывать в обмен на них свои сырые продукты.
Около 1810 года борьба между Англией
и Францией дошла до критического момента. Европейская буржуазия первое тяжелое время могла освоиться с континентальной блокадой, привыкнув обходиться без английской продукции, перенеся к себе домой английскую технику. Наоборот, дальнейшее развитие этой последней было бы крайне затруднено сокращением рынка; перепроизводство уже чувствовалось; количество безработных росло, и французские агенты с радостью извещали Наполеона о все  новых и новых банкротствах в лондонском Сити. Англия начинала, как тогда говорили, «вариться в собственном соку».
Оставалось только позаботиться о том, чтобы китайская стена, воздвигнутая вокруг английских мануфактур, становилась все выше и крепче. Но в ней была зияющая брешь, именно Пиренейский полуостров, пока на нем держалась английская армия и не было подавлено восстание испанских крестьян. Попытке заделать эту брешь, после Венского мира (1809 г.), связавшего Австрию по рукам и ногам, и посвятил Наполеон все свои усилия.
К началу 1811 года в Испании он сосредоточил до 270 000 войска — в полтора раза больше, чем понадобилось ему в 1805 году, чтобы разгромить Австрию, и в 1806 году, чтобы превратить Пруссию в географический термин. Но на Пиренейском полуострове все пропадало, как в бездонной бочке. И вот с каждым месяцем становилось все яснее, что континентальная блокада имеет и другую брешь, которую представляли собою владения «друга» и «союзника» французского императора, т.е. Россию.
До Наполеона дошли сведения, что шестьсот — потом говорилось о тысяче двухстах — кораблей под разными флагами, нагруженных английскими товарами, направляются к северо-восточным портам. Готтенбург, на берегах Швеции, был ближайшим пунктом, откуда шло распределение запретного груза по всем портам Балтийского моря. Львиная доля должна была достаться России — больше, чем она могла потребить, учитывая тогдашнее развитие своего хозяйства. Словом, континентальная блокада создавала в России оригинальный транзит: английские товары шли в Западную Европу по нашим речным путям, как некогда, в дни Киевской Руси, шли мануфактурные произведения Востока. С берегов Балтики английская контрабанда направлялась на австрийскую границу, к Бродам, где образовался передаточный пункт почти такой же важности, как Готтенбург. Отсюда английские товары наводняли герцогство Варшавское, Австрию
и Пруссию, направляясь далее до южной Германии и даже до Швейцарии. Здесь контрабанда, шедшая с северо-востока, подавала руку запрещенным товарам, поступавшим с юго-запада через все еще не покоренную Испанию.
Вышеупомянутые шестьсот кораблей были уже прежде предметом дипломатических нот, а осенью 1810 года вызвали особое письмо Наполеона к Императору Александру I, отправленное не обычным путем, а с особо доверенным лицом, флигель-адъютантом русского Государя Чернышевым.
 «Англичане очень страдают от присоединения (к Франции) Голландии и от предписанной мною оккупации портов Мекленбурга и Пруссии, — писал Наполеон. — Каждую неделю в Лондоне происходят банкротства, вносящие смятение
в Сити. Фабрики стоят без дела; склады переполнены. Я только что приказал конфисковать во Франкфурте и Швеции огромное количество английских и колониальных судов, которые блуждали в Балтийском море и, не быв приняты ни
в Мекленбурге, ни в Пруссии, направились во владения Вашего Величества. Если Вы их примете, война будет продолжаться; если Вы секвеструете и конфискуете груз в гавани или уже на берегу, Англии будет нанесен страшный удар; все эти товары принадлежат англичанам. От Вашего Величества зависит мир или продолжение войны. Мир есть и должен быть Вашим желанием. Вашему Величеству ясно, что мы достигнем его, если Россия конфискует эти шестьсот судов и их груз. Какие бы бумаги у них ни были, чьим бы именем они ни прикрывались, выдавая себя за французов, немцев, испанцев, датчан, русских, шведов — Ваше Величество можете быть уверены, что это англичане».
Кроме этого известно, что Наполеон в разговоре с Чернышевым сказал: «Если англичане продержатся еще некоторое время, я не знаю, что тогда будет и что нам делать». Ясно, что Наполеон был уверен в том, что его слова не замедлят дойти до Императора Александра. Союзники Франции должны были понять, что вопрос о континентальной блокаде был вопросом жизни или смерти для империи Наполеона. Если они не умели этого уразуметь, они уже не были союзниками его, но являлись изменниками. Он должен был силою принудить к повиновению, другого исхода у Наполеона не было. Отказ России от блокады, прямой или косвенный, непременно заставлял Наполеона воевать с ней, хотел он этого или нет. Вот почему спор о том, кто был виновником Отечественной войны 1812 года, является совершенно напрасным и праздным.
Причиною были те самые условия, которые в 1809 году предупредили войну. Если в дни эрфуртского свидания настроение русского общества было таково, что Император Александр мог в последний раз сыграть роль «друга» Наполеона
и надеялся извлечь из этого пользу, то в конце 1810 года рисковать подобной попыткой было невозможно, так как это был момент, когда все наблюдатели, без различия взглядов, констатировали полное отсутствие «доверия и усердия»
к русскому правительству со стороны его подданных.
Тильзитский мир унизил национальную гордость, нисколько не изменив мысли о мщении, и народная ненависть к Наполеону росла еще более. Дворянство было особенно сильно встревожено сближением двух императоров и, зная характеры их, не сомневалось в том, что Александр подчинится Наполеону. «Тильзитский мир, — говорит в своих записках адмирал Шишков, — уничтожил иго могущественной России принятием самых постыднейших для нее условий, превративших презираемого
и страшившегося нас Бонапарта в грозного Наполеона».
Державин, написавший оду по поводу Тильзитского мира, представил ее императрицам, но Александр не разрешил напечатать стихи, потому что Наполеон представлялся у поэта алчным завоевателем, а Александр — миротворцем. Впоследствии (в 1815 г.), отправляя список этой оды Мерзлякову для напечатания, мастистый певец Фелицы писал: «Мир был не весьма выгоден, радоваться было можно, так сказать, с оглядкою, а для того и не мог я предаться полному вдохновению».
Уныние овладело всеми, кто мог рассуждать и заглядывать в ближайшее будущее. На таких лиц Тильзитский мир производил самое грустное впечатление: в союзе
с Наполеоном видели одно лишь подчинение ему и признание его власти. «И вот эпоха, — говорит Вигель в своих “Записках”, — в которую важнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему Государю, превратилась вдруг
в нечто хуже вражды, в чувство какого-то омерзения».
В начале 1808 года министр народного просвещения, граф Завадовский, запретил вновь издавать напечатанную в Москве в 1807 году книгу «Картина французской политики и короли Бонапартовой фабрики». Само имя Бонапарта приказано было исключить из употребления в России...
В 1810 году Императору Александру стало совершенно ясно, что переломить экономическое развитие России было безумием; что воевать легче, чем переносить долее тягости континентальной блокады. И когда Александру категорически было предъявлено двойное требование: во-первых, не пускать к себе англичан — «за кого бы они себя ни выдавали» — и беспощадно истреблять всякий подозрительный груз, каким бы нейтральным флагом он ни прикрывался, а во-вторых, признать новый французский тариф обязательным и для России, — у Императора Александра не было более колебаний. Он не только отказался слушать второе требование, заявляя, что таможенные тарифы представляют внутреннее дело государства,
в которое другие державы, хотя и союзные, не имеют права вмешиваться, и принять Трианонский тариф (который был выгоден для стран, уже имевших большие зачатки крупной промышленности) — значило бы обнаружить «слишком мало забот о благосостоянии своих подданных». Император Александр не только продолжал пускать
к себе англичан, если последние приходили в наши порты под американским флагом, но и позволил беспрепятственно выгружаться большей части тех шестисот кораблей (сам Государь насчитывал их только сто), о которых так настойчиво хлопотал Наполеон. Александр ответил на Трианонский декрет русским тарифом 18/31 декабря 1810 года, представлявшим собою не что иное, как формальное объявление таможенной войны Франции.
Фактически экономический мир с Англией был заключен в ту самую минуту, когда Франции была объявлена таможенная война. Указ 18 декабря был формальным нарушением Тильзитского договора, ставившего торговые сношения между Россией и Францией на почву трактата 1787 года, подразумевавшего, что всякие изменения в статус-кво должны устанавливаться по обоюдному соглашению. Когда русскому правительству было указано на это, то оно ответило, что Францией также были повышены пошлины на поташ, чай, ревень, рыбий жир и другие предметы, привозимые из России, без какого-либо соглашения с последней. Не надо объяснять, что пошлина на рыбий жир за двадцать лет не могла вынуть из кармана России столько, сколько могла вложить в него в один год пошлина на лионский бархат.
Таким образом, союз Наполеона с Александром оказался далеко не равноправным; на Россию возлагались тяжелые обязательства по участию в континентальной системе и в военных действиях против англичан, а взамен ей предоставлялось воевать со Швецией и Турцией для приобретения тех областей, которые французский повелитель дозволит ей присоединить. Предполагаемый раздел мирового владычества сводился к тому, что Россия должна была во внешних делах руководствоваться указаниями Франции. Однако никакое военное искусство не было
в состоянии прочно подчинить французам другие культурные нации, в несколько раз превосходившие их численностью. Не замечая стихийной невозможности этой задачи, Наполеон быстро шел навстречу катастрофе.
Обнаружив удивительную силу своей личности в колоссальных приготовлениях к русской кампании 1812 года, Наполеон увлек за собою всю Европу, включая
и Пруссию и прочие германские государства, ради которых Россия не щадила своей крови и средств в предшествовавших войнах с Францией. Поход соединенных европейских армий или народов на Россию должен был довершить завоевание Европы, без которого, по мысли Наполеона, не могло быть достигнуто единство действий против Англии и, следовательно, обеспечение общего мира путем тотального подчинения. Предприятие, которое раньше сам Наполеон называл безумием, — движение огромных армий в «русские степи», — было последней решительной попыткой осуществить мечту, несогласную с природой вещей. С неудачей этого предприятия рушилась и вся империя Наполеона; союзники и вассалы потеряли веру в его непобедимость и смело обратили против него оружие; народы поднялись, чтобы свергнуть иноземное иго.
Император Александр в сношениях с Наполеоном продолжал следовать по намеченному им пути. Шенбруннский мир побудил Государя выдвинуть конвенцию о Польше и настаивать на ее принятии со стороны Франции. В самый разгар переговоров по поводу этой злополучной конвенции Наполеон обнаружил вдруг примирительное настроение и явное желание вновь сохранить союз с Россией, расшатанный тяжелыми воспоминаниями и разочарованиями 1809 года. Посланник Наполеона в Петербурге, Коленкур, получил неожиданное повеление просить для Наполеона руки великой княжны Анны Павловны, сестры Александра. Однако несомненно, что Александр не желал вступать в родственные связи с ненавистным ему человеком, скрепляя тем самым еще более союз, освобождение от которого составляло его конечную цель.
Император Александр, оставаясь верным своим убеждениям, оказался и в этом случае неподражаемым дипломатом; он повел переговоры с таким искусством, что предполагаемый брак не состоялся, а на Наполеона пал как бы упрек в двуличии. Действительно, переговоры с русским двором по этому щекотливому делу еще не были закончены, будучи намеренно затягиваемы Александром, когда Наполеон, потеряв терпение и опасаясь неблагоприятного для самолюбия окончательного ответа, поспешно послал Бертье просить руки дочери австрийского императора Франца, эрцгерцогини Марии Луизы; князь Шварценберг принужден был на другой же день подписать брачный договор. Последствием австрийского брака было решение Наполеона покончить свои счеты с Россией войной; временно эти намерения прикрывались пышными фразами о нежелании им разрыва и продолжении союза. В хорошо осведомленных придворных сферах стал ходить слух, что
Наполеон желал бы сбить спесь с России, хорошенько проучив ее, но русский Император не смирился, и афронт этого вызова получил сильное значение, так как был сделан перед всей Европой, — скрыть его, отступить от занятого положения было невозможно: «Вино было откупорено, надобно было его выпить», как говорил сам Наполеон.
В конце 1810 года, в борьбе с английской контрабандой, Наполеон почувствовал необходимость взять под свое непосредственное наблюдение всю береговую линию Германии. В июле 1810 года Наполеон объявил о присоединении всего Королевства Голландского, ссылаясь на то, что вся эта страна является лишь «наносом рек Французской империи»; а 12 декабря присоединен был Валлис, и 18 февраля 1811 года — герцогство Ольденбургское, княжества Сальм и Аренберг, части Великого герцогства Берг, части Ганновера, недавно уступленного Жерому Вестфальскому целого Вестфальского департамента, наконец, трех ганзейских городов. Но не вестфальские земли вошли в состав трех департаментов: Верхнего Эмса
с главным городом Оснабрюком; Устья Везера с Берлином; Устья Эльбы с главным городом Гамбургом и с Любеком в числе подпрефектур. Три новых департамента образовали «32-й военный округ». Наполеон не считал нужным оправдывать это упразднение государств и вольных городов какими-либо серьезными соображениями; он делал все это в силу сенатских постановлений, подменяя таким образом международное право и договоры режимом простых декретов. Россия сочла себя затронутой двумя из этих присоединений. С одной стороны, Наполеон, уже державший гарнизон в Данциге и все время грозивший оккупировать шведскую Померанию, приобретал теперь — с присоединением Любека — господство на том самом Балтийском море, где Петр Великий стремился обеспечить гегемонию России. С другой стороны, один из обобранных герцогов, наследник Ольденбурга, приходился Александру шурином — по женитьбе на любимой сестре Государя, великой княжне Екатерине Павловне. Наполеон отправил к своему союзнику Александру его сестру, у которой отнял ее будущую корону.
Современные французские историки стараются опровергнуть, что таким поступком Наполеон хотел ответить личным оскорблением Александру за удар, нанесенный русской политикой экономическим интересам Франции. Но допустив, что это произошло нечаянно, очевидным станет, что и нарочно нельзя было сильнее задеть личное самолюбие Императора Александра, которого соблазняла роль защитника слабых. И когда оскорбляли члена его собственной семьи, которому он не мог помочь, то само собой разумеется, что сам Император Александр попадал в то положение безнаказанно обиженного, в каком он привык видеть короля Прусского — и до которого он никогда не рассчитывал унизиться. Недаром обида герцога Ольденбургского играет в переписке Александра с Наполеоном такую выдающуюся роль. Читая, как русский Монарх подробно и тщательно перечисляет права своего дома на Ольденбург, чувствуется, что тут идет речь о его личном, кровном деле, и что он потому только поминутно к нему возвращается, что трудно было найти лучший формальный предлог для разрыва союза. Наполеон затягивал переговоры, предлагал ничтожное или ненадежное удовлетворение. Александр же разослал дворам независимой Европы копию со своего подлинного протеста. Наполеон сделал вид, что считает этот акт новым вызовом.
Дело Ольденбургское часто рассматривается как одна из причин войны 1812 года, но письма, напечатанные в приложении к мемуарам Чарторижского, совершенно меняют такой взгляд: война была решена ранее, чем Александр узнал о захвате Ольденбургского герцогства французами. Обстоятельства, а не личная воля Александра были виной тому, что Наполеон получил в свое распоряжение лишний год, и притом очень ценный для него, чтобы подготовиться к походу в Россию. Весной 1811 года Россия была готова начать войну при самых благоприятных для нее условиях. Свои силы Александр считал возможным бросить на западную границу, от 200 до 250 тысяч человек. Но вместо полумиллионной «Большой армии» годом ранее перед Александром было 40 тысяч французов маршала Даву, разбросанных по всей Пруссии, да еще 50-тысячная польская армия, которую Государь готов был считать в числе союзников, а не врагов. Ибо на этом основан был весь план кампании 1811 года, как рисовался он Императору Александру: восстановление Польши руками России и переход, в уплату за это, польской армии от Наполеона к России — такова была основная идея этого плана.
Польский вопрос или, вернее, интересы русского государства по отношению
к польским делам обострились с Екатерины II, когда 23 января 1793 года, спустя два дня после казни французского короля Людовика XVI, Россия и Пруссия подписали
в Петербурге конвенцию о втором разделе Польши. В то время, когда обезглавливали представителя самой старинной династии в Европе, два Монарха дробили на части одно из государств христианского союза Европы. Это сближение чисел поучительно: оно определяет дух первой коалиции, все дела которой сводились
к Польше. А так как здесь все зависело от России, то Екатерина оставалась верховным арбитром на европейском рынке, почему не стеснялась писать Гримму: «Прочие продолжают идти по проторенной дороге, но если и я должна пристать
к этому делу (т.е. восстановлению французской монархии), то на путь глупостей не ступлю». Одной из этих глупостей было бы привлечение австрийцев в Польшу. Между тем образование герцогства Варшавского было главным ударом, какой нанес Тильзитский договор русской политике. Герцогство Варшавское, расширенное приобретениями 1809 года, разве это была не Польша, восстановленная на самой границе России и готовая потребовать у нее все области прежнего Польского Королевства, завоеванные Россией со времени Ивана Грозного до Екатерины II. Тщетно старался Наполеон усыпить опасения своего союзника; он даже уступил ему некоторые земли Польского Королевства: в 1807 году литовскую область Белосток, а в 1809 году русинскую область — Восточную Галицию. Он собственно и не восстанавливал Польского Королевства, а создал Великое герцогство, под властью короля Саксонского. Официально говорилось лишь о варшавских подданных, о варшавской армии. Но Александру прекрасно было известно, какие надежды возлагали поляки на Наполеона, как великого герцога, и с каким самоотвержением поляки, служа во французских армиях, проливали за него свою кровь на полях битв. Александр также знал, что герцогство Варшавское могло еще быть увеличено, для чего Наполеону достаточно было получить от Австрии находившуюся в ее руках часть Галиции, вернув ей за это Иллирийские области, и Данциг, который Наполеон держал под именем вольного города, вернулся бы к Польше.
Призрак восстановленной Польши все время заставлял русских дипломатов получать от Наполеона гарантию, что Польша «никогда не будет восстановлена».
В последние месяцы перед разрывом Александр решился выдвинуть это требование в открытой форме, и отказ Наполеона, которого надо было ожидать, мог лишь убедить Александра, что разрыв неизбежен. Но до этого были годы испытаний, в течение которых Наполеон и его министры не раз давали торжественные уверения, что французскому правительству и в голову не приходит восстанавливать Польшу. Венский мир, увеличивший население герцогства Варшавского почти на два миллиона душ, должен был окончательно укрепить сомнения, так как три четверти этнической Польши были объединены под одной властью. За последней четвертью дело бы не стало, и возникал вопрос о возрождении исторической Польши и отчуждении от России Литвы и всего, что ей досталось от трех разделов. Вот почему Александр, добиваясь от Наполеона обязательства никогда не восстанавливать Польшу, мечтал в то же время восстановить ее в своих видах. У него как раз под рукой был князь Адам Чарторижский, назначенный, правда ненадолго, министром иностранных дел. Пятого апреля 1810 года Александр имел с ним любопытный разговор, во время которого и пояснил ему свой план: приобрести расположение поляков герцогства Варшавского, присоединив к нему восемь губерний Российской империи, считавшихся польскими.
Имея Польшу на своей стороне, Александр вырывал из рук Наполеона главное оружие — и сразу переносил театр войны на четыреста верст от русской границы. Расчет Александра имел чисто социальные основания. Подчиненная Кодексу Наполеона и французской бюрократии, Польша по-прежнему оставалась страной помещиков, где дворянство не менее русского заинтересовано было в сбыте своих продуктов на Запад, так как по отношению к континентальной системе у поляков были интересы, общие с русскими и пруссаками, а совсем не с французской буржуазией.
Чарторижский должен был убедить поляков, что русский Император обеспечит их национальную независимость не хуже Наполеона, даровав Польше свободные, конституционные учреждения. Экономические и политические пожелания польского дворянства удовлетворялись таким путем сразу; за что от него требовали одного — измены Наполеону, который подал разделенной Польше надежду на политическое воскресение. Но польская армия, в лице своего главнокомандующего Понятовского, лишь только познакомилась с планами России, поспешила их выдать Наполеону.
В марте 1811 года Александр захотел ускорить отпадение поляков посредством внезапного вторжения в Великое герцогство. В то самое время, когда поляки в Петербурге, очарованные Александром Павловичем, уверяли, что он решил восстановить Польшу и что он назначит 3 мая, годовщину Конституции 1791 года, для выпуска своего манифеста — в это время русские войска двигались к границам герцогства Варшавского. Пять дивизий из Дунайской армии шли через Подолию
и Волынь, а Финляндская армия спускалась к югу. Под предлогом усиления линии таможенного надзора завеса из казаков скрывала движение войск в Литву. Поляки поняли тревогу в Гамбурге, где начальствовал Даву, и в Париже, но Наполеон, часто тревожимый пылким воображением варшавян, также стал беспокоиться. Получив от Даву донесение о серьезности положения, он со своей стороны начал готовиться к защите. Именно Наполеон ускорил отправку подкреплений в Данциг, дал знать королю Саксонскому о необходимости пополнить вооружение варшавских войск, потребовал от государей Рейнского союза, чтобы они поставили на военное положение свои войска, обратился с призывом к армиям Итальянского и Неаполитанского Королевств, приказал польским корпусам, служившим в Испании, перейти обратно Пиренеи и, наконец, предписал Даву быть готовым к походу через шведскую Померанию на помощь Великому герцогству. С этого момента всюду, от Рейна до Эльбы и от последней до Одера, двигались полки, батареи и обозы. На подготовку Александра во всех военных центрах Франции и Германии ответили подготовкой огромного размера. Эти приготовления к войне привели Александра и Наполеона к окончательному разрыву.
Новый главнокомандующий Дунайской армией Михаил Илларионович Кутузов принудил 23 ноября 1811 года турецкую армию, обложенную в лагере при Слободзее, сдаться и сложить оружие. Победа Кутузова заставила Наполеона разразиться бранью в адрес турок и воскликнуть: «Кто мог предвидеть это?»
Недовольный своим послом в Петербурге — Коленкуром, которого Наполеон считал чересчур «русским», он заменил его графом Лористоном. Александр при прощании с Коленкуром сказал ему, что не сделает первого выстрела и не перейдет Немана, но что русский народ, в случае нападения, сумеет за себя постоять.
Вооружение Наполеона в августе 1811 года настолько подвинулось вперед, что во время торжественного приема в Тюильрийском дворце Наполеон разыграл с нашим посланником в Париже — князем Куракиным, которого обвинял, в свою очередь, что он слишком «француз», —  следующую сцену: Наполеон сказал, что, судя по тому, что в России творится, можно подумать, там или потеряли головы, или таят задние мысли. «В первом случае, — прибавил он, — вы походите на зайца, у которого дробь в голове и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, ни по какому направлению он следует, ни куда добежит».
Но Наполеон сильно ошибался: тот, кого он уподоблял растерявшемуся, раненому зайцу, отлично знал, чего он хотел и куда стремился, нисколько не отрицая опасности, ожидавшей его при следовании по избранному им пути. «Je joue gros jeu, — сказал Александр, — я играю в большую игру», вполне сознавая, что для успеха замышляемой борьбы необходимо было заставить Наполеона вступить на русскую территорию. Только этим путем можно было, по мнению Александра, увлечь за собою народ, больше ста лет не видавший неприятеля в своих пределах.
Тогда же Наполеон сказал Куракину: «Я не настолько глуп, чтобы думать, будто вас так занимает Ольденбург. Я вижу ясно, что дело тут в Польше. Вы приписываете мне различные проекты в пользу Польши; я начинаю верить, что вы сами собираетесь завладеть ею... Даже если бы ваши войска стояли лагерем на высотах Монмартра, я не уступил бы ни пяди варшавской территории».
Александр принял Лористона хорошо и снова подтвердил свое желание поддержать мир и даже союз. Государь изъявил готовность выполнить условия Тильзитского договора, допустив существование Великого герцогства Варшавского, лишь бы это не было началом восстановления Польши, а также Александр готов был соблюдать континентальную блокаду при условии дозволения ему вести торговые сношения с американцами и представителями других нейтральных государств.
В этом пункте Государь был непреклонен. «Я скорее готов вынести десятилетнюю войну, удалиться в Сибирь, чем принять для России условия,
в каких находятся сейчас Австрия и Пруссия» (февраль 1812 г.). А несколько дней спустя Наполеон заметил Чернышеву: «Это дурная шутка — думать, будто есть американские суда... все они английские!» И указал ему на сосредоточение своих войск на Одере и на свои аванпосты на Висле, причем прибавил: «Такая война из-за дамских грешков!»
Ответом Александра явился ультиматум, заготовленный еще в октябре 1811 года; Куракину было поручено вручить его 27 апреля 1812 года. Русский Монарх требовал оставления шведской Померании и ликвидации французских затруднений со Швецией; оставления прусских владений; сокращения Данцигского гарнизона и разрешения торговли с нейтральными государствами. В случае принятия Францией этих предварительных условий, Александр изъявлял готовность вести переговоры о вознаграждении за Ольденбург и об изменении русских тарифов, применяемых к французским товарам.
Но незадолго до этого в Париже, в квартире Чернышева, был произведен обыск, который дал улики в том, что Чернышев добыл секретные бумаги, подкупив одного служащего в военном министерстве, некоего Мишеля. Третьего апреля последний предстал пред Сенским судом присяжных, которые приговорили его к смерти, и Мишель был казнен. После этого случая, конечно, ясно, что аудиенция Куракина 27 апреля, во время которой он передал Наполеону ультиматум, была бурная: «Вы дворянин, — кричал Наполеон, — как вы смеете делать мне подобные предложения? Вы поступаете, как Пруссия перед Йеной».
Насколько мало Александр рассчитывал на принятие своего ультиматума, видно из того, что он 22 апреля покинул Петербург и отправился к своей армии. Давно Государь окружил себя всеми, кто в Европе ненавидел Наполеона. Тут были: швед Армфельд, немцы Пфуль, Вольцоген, Винцингероде, эльзасец Анштет, пьемонтец Мишо, итальянец Паулуччи, корсиканец Поццо ди Борго, британский агент Роберт Вильсон, а 12 июня в Россию прибыл барон фон Штейн. Эти иностранцы образовали сильную партию, более непримиримую, чем самые ярые русские люди.
Наполеон привлек на свою сторону беспомощную Пруссию и коварную Австрию; Рейнский союз и Италия и без того обязаны были внимать его велениям. Но зато Турция ускользнула из его рук. Александр нашел себе одного только союзника в лице недавнего врага: это была Швеция, где после свержения Густава IV царствовал бездетный Карл XIII, а наследным принцем был избран французский маршал Бернадотт, давнишний недоброжелатель Наполеона. В марте 1811 года, ввиду все возраставшей дряблости Карла XIII, Бернадотт взял в свои руки управление делами. Жена наследного принца, Дезире Клари, дочь марсельского купца, которая чуть было не вышла замуж за Наполеона, и сестра которой была замужем за Иосифом Бонапартом, могла бы способствовать тому, чтобы ее муж поддержал союз с Францией, но ей было скучно в Стокгольме, и она воспользовалась ближайшим предлогом, чтобы вернуться во Францию.
В феврале 1812 года Швеция, все еще стремившаяся получить Норвегию, изъявила Александру готовность подписать формальный отказ от Финляндии и от Аландских островов, если он поможет Швеции завоевать Норвегию; 25—30 тысяч шведов при содейст

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ


    Все великое пробуждает чувство восторга и дает картинам и рассказам национальной истории огромное воспитательное значение. Патриотизм в войну 1812 года объединил все слои русского общества. Недаром
архимандрит Филарет, впоследствии знаменитый митрополит московский, в письме к президенту Академии художеств Оленину, излагая свои мысли «о нравственных причинах успехов наших в Отечественную войну», говорил: «Ныне, благословенная Богом Россия, познай свое величие и не воздремли, сохраняя основания, на которых оно воздвигнуто».
Император Александр I в борьбе с Наполеоном был вершителем судеб; умиление народов, освобожденных им из-под ига «Цезаря», окружало русского Монарха мистическим сиянием. Эпоха эта вечно пребудет памятна выражением личного самозабвения, когда на поверхность общественного сознание всплыл новый исторический герой — народ. Юный Пушкин в стихотворении «На возвращение Александра I из Парижа» пророчески писал, как соберутся некогда молодые поколения вокруг старца-солдата:

Преклонят жадный слух, и ветхим костылем
И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом
На прахе начертит он медленно пред ними,
Словами истины, свободными, простыми,
Им славу прошлых лет в рассказах оживит
И доброго царя в слезах благословит.

Обаятельный образ Императора Александра I не объяснен вполне до сих пор историей, но с его именем неразрывно связаны события, происходившие в Европе с 1805-го по 1815 год. Кульминационной точкой поклонения Европы пред Самодержцем России было время после конгрессов в Вене, Лайбахе, Вероне и посещение Государем Лондона. При возвращении Александра на всем пути его следования по странам, им умиротворенным и восстановленным в прежних границах, Венценосца осеняли триумфальные арки с надписью: «Александру Благословенному».
Но когда пришла в Москву весть о переходе Наполеоном нашей границы, «то Первопрестольная, — говорит Данилевский в романе “Сожженная Москва”, — заволновалась, как старый улей пчел, по которому ударили обухом. Чернь толпилась на базарах и у кабаков. Заговорили о народном ополчении. Первые московские бары и богачи, графы Мамонов и Салтыков, объявили о снаряжении на свой счет двух полков».
Император Александр 18 июля писал командующему Дунайской армией адмиралу Чичагову, что образование ополчений «превзошло мои ожидания. Смоленск мне дал 15 000 человек, Москва — 80 000, Калуга — 23 000. Каждый час я ожидаю донесений из других губерний». Например, петербургские ополченцы были обучены всем фронтовым приемам в пять дней —
и достигли таких успехов, что на присутствовавшего при их ученьях английского военного агента они произвели впечатление настоящей армии, «выросшей из земли». Все ополчение составило 208 662 ратника.
Граф Ростопчин, произведенный 29 мая 1812 года в генералы от инфантерии, был назначен главнокомандующим в Москве. Превосходные его действия вполне оправдали это назначение, и сам граф сделал потом, под своим портретом, подпись: «Он в Москве родился и ей пригодился».
Воззвания графа Ростопчина к народу, известные под именем «афиш», производили необычайное впечатление и бодрили народ. «Это мастер своего дела», — сказал Император Александр I, прочитав одну из первых афиш графа, и пожаловал ему свои вензеля на эполеты.
Осторожного и медлительного Барклая де Толли, своими отступлениями завлекавшего Наполеона вглубь страны, считали изменником. Некоторые презрительно переиначивали его фамилию: «Болтай да и только», а в его сопернике Багратионе желали видеть настоящего вождя и спасителя родины: «Бог-рати-он». Назначение главнокомандующим всех армий Кутузова было встречено общим одобрением. Когда же после Бородинской битвы французы заняли Москву, Ростопчин выехал из нее, зажег свой загородный дом, а также и другой в селе Воронове, не желая оставлять их в руках врагов. То же сделал известный патриот и писатель Сергей Николаевич Глинка, который сжег всю свою библиотеку французских книг, а из 300 000 рублей, полученных от Ростопчина на возбуждение крестьян против врагов, вернул всю сумму, истратив из нее 15 рублей на покупку рукавиц и тулупа крестьянину, отдавшему своего сына в рекруты. Карамзин писал Дмитриеву из Нижнего: «Вся моя библиотека обратилась в пепел, но “История” цела...»
Русский юмор по поводу французов и Наполеона выразился ярко в карикатурах Теребенева, ходивших по рукам.
В оставленную неприятелем Москву, 11 октября, вошел Иловайский, и Ростопчин поспешил на ее пепелище, водворил по возможности порядок, облегчил участь несчастных москвичей и в течение двух лет положил начало возобновлению Москвы, в которой до нашествия Наполеона насчитывалось монастырей, церквей, казенных
и частных строений 9257; из них сгорело 6496. Потери, понесенные москвичами от пожара и грабежа, составили 83 372 000 рублей недвижимого и 16 585 400 рублей движимого имущества, не считая убытков, понесенных дворцовым, духовным, военным и вообще казенными ведомствами. До чего доходила дороговизна, можно судить по тому, что четверть сухарей, доставленная в 1812 году из губерний до Вильны, обходилась в 200 рублей, поэтому председатель Филотехнического общества Каразин, основатель Харьковского университета, представлял образцы питательной вытяжки (роль сухого бульона), алкоголя и других припасов.
Певец Фелицы — Державин, в июле 1813 года, будучи проездом в Москве, видел свежие еще следы пребывания в ней французов, а, возвращаясь в Петербург,
в августе того же года, он удивлялся происшедшей перемене...
Многие каменные дома, от которых уцелели после пожарища одни стены, были уже исправлены и обитаемы. Везде кипела работа: стук топоров и молотков каменщиков сливался с их веселыми песнями, составлявшими странную противоположность с поражавшими взор остатками разрушения.
После 1812 года явился подъем русского духа, с которым связано возникновение и развитие в нашей литературе самосознания и гордости. Пушкин издал «Руслана и Людмилу», граф Мусин отыскал «Слово о полку Игореве». Мотивами самобытности проникнуто «Горе от ума» в лице Чацкого, и надо пожалеть о том, что Грибоедов не написал задуманной им драмы «1812 год», план которой существует; между прочим, там Наполеон, находясь в Кремлевском дворце, размышляя о русском народе, восклицает: «Сам себе преданный, что бы он мог произвести?» Позже, в 1831 году, Загоскин издал роман «Рославлев, или Русские в 1812 году», на который Пушкин написал критику в форме высокохудожественного, но неполного рассказа «Рославлев. Отрывок из неизданных записок дамы 1811 года»,
в котором восстановил настоящие краски и настоящее значение события и эпохи, так сильно изуродованных Загоскиным. Это как бы черновой набросок к «Войне
и миру»; урок великого мастера грядущему гению, как писать то отдаленное от него время. Это музыкальный ключ к великой симфонии графа Льва Толстого. После «Рославлева» становится понятным и появление эпопеи «Война и мир», и картин 1812 года Верещагина. Первое стихотворение Лермонтова, напечатанное в «Современнике» в 1837 году, уже по кончине Пушкина, было «Бородино», основная идея которого выражена во втором куплете:
 
— Да, были люди в наше время,     
Не то, что нынешнее племя,
Богатыри — не вы!..
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля...

Эта мысль — жалоба на настоящее, прозябающее в бездействии, зависть блестящему прошлому, полному славы и великих дел. Лермонтов любил Москву, «как сын, пламенно, сильно», и, воспевая Кремль, сказал:

Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!

Каждый посетитель Кремля, стоя на галерее памятника Царю — Освободителю русского народа, Императору Александру II, любуется видом на храм Христа Спасителя, сооруженный в память 1812 года, по обету Александра I, а в самом храме, в числе других достопримечательностей, на одной из стен помещена огромная медная доска с перечислением всех пожертвований России, сделанных в тяжкую годину 1812 года; причем общая сумма достигает цифры 600 миллионов, из которых 280 миллионов, т.е. чуть не половина, была дана Москвою.
Рядом с этой красноречивой надписью невольно вспоминаются слова рескрипта Императора Александра I по поводу установления медали для участников войны 1812 года:
«Воины! Славный и достопамятный год, в который неслыханным и примерным образом поразили и наказали вы дерзнувшего вступить в Отечество наше лютого и сильного врага, славный год сей минул, но не пройдут и не умолкнут содеянные в нем громкие дела и подвиги ваши. Потомство сохранит их в памяти своей. Вы кровью своею спасли Отечество от многих совокупившихся против него народов и царств. Вы трудами, терпением и ранами своими приобрели благодарность от своей и уважение от чуждых держав. Вы мужеством и храбростью своею показали свету, что где Бог и Вера в сердцах народных, там хотя бы вражеские силы подобны были волнам океана, но все они о крепость их, как твердую, непоколебимую гору, рассыплются и сокрушатся! Из всей ярости и свирепости их останется один только стон и шум погибели...»
Слова эти оправдались вполне, так как память о великих подвигах русского воинства, которому Россия обязана своим спасением, а Европа — освобождением от ига Наполеона, не только не угасла, но еще сильнее и ярче, еще рельефнее выступает перед нами, чем ближе мы приближаемся к столетию 1812 года. И смело можно сказать, что вряд ли какое другое историческое событие послужило предметом для такой массы исследований и сочинений, как Отечественная война, а будущий в Москве «Музей 1812 года», устраиваемый Высочайше утвержденным Комитетом, будет не только вечным памятником великой и славной эпохе, но вместе с тем и гордостью русского народа.