Содержание

Предисловие 5

Часть первая. Пешком по ночной Москве 9
Часть вторая. В круге тайном 36
Часть третья. Возвращение в Москву 55
Часть четвертая. Возврата нет 81
Часть пятая. Опрометчивость и беспечность 96
Часть шестая. Итальянская опера 112
Часть шестая. В огонь! 143

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЕШКОМ ПО НОЧНОЙ МОСКВЕ


1

Мы шли по вечерней, пустынной Москве. Мне было холодно. По тому, как сжались пальцы Солженицына, державшего меня под руку, я чувствовала, что он крайне взволнован. Наши шаги глухо отдавались в темной, безлюдной улице. И тут Солженицын произнес слова, от которых у меня замерло сердце, а он, напротив, зашагал еще решительней. «Я хочу, чтобы вы опубликовали на Западе мой роман «В круге первом», рукопись которого арестована КГБ».
В начале 1967 года в затянувшейся между Западом и СССР холодной войне как будто бы наметилось некоторое потепление. Возвращаясь памятью к той московской весне, я отчетливо вижу район города, лежащий между Красной площадью и гостиницей «Ленинградская», где я тогда остановилась. Я исходила его из конца в конец, часто меняя маршрут, выбирая ту или иную из извилистых улочек этого квартала. Причудливо изгибаясь, они вытекали одна из другой. По обеим сторонам улиц стояли домики с крохотными палисадниками за дощатым забором. Во дворах виднелись аккуратные поленницы, из-за тюлевых занавесок выглядывали герани и фикусы. Оштукатуренные и крашенные охрой или серо-розовой краской дома когда-то принадлежали московским купцам.
Этот квартал в те годы еще хранил дух старой Москвы, многоцветной, чуть азиатской. Днем здесь толпились люди, приехавшие из деревни за покупками: женщины в тяжелых темно-синих пальто и серых вязаных платках тянули за руку детей, крестьяне несли на рынок птиц в самодельных клетках. Тут же располагались уличные торговцы. Слегка попахивало капустой. Весь день в магазинчиках и столовых царили шум и суета, к вечеру все затихало.
Но сегодня привычные улицы казались незнакомыми. Этот апрельский вечер оказался поворотным в моей жизни.

Я была в Москве в четвертый раз. В этот раз я приехала для того, чтобы дополнить материалы к антологии русской поэзии, над которой работала уже почти пять лет. Кроме этого, я навещала родственников и друзей нашей семьи; появились новые знакомства.
Старая интеллигенция — многие были репрессированы и не так давно вернулись из лагерей — жила трудно, держалась маленькой пенсией, поэзией и верой в будущее России. Некоторые помнили моего деда — писателя Леонида Андреева. В однокомнатных квартирках, заставленных книгами, увешанных картинами — скромными сокровищами, оставшимися от прошлых лет, — они читали строки Пастернака, воспевающие любовь и весну, и утверждали, что все в России хоть очень медленно, но меняется к лучшему. Кто бы мог в 50-х годах вообразить, повторяли они, что мне, живущей в Соединенных Штатах, рожденной в Париже, будет разрешено приехать в Москву? Что в Советском Союзе будут печатать Пастернака и Цветаеву и что, возможно, скоро опубликуют «Раковый корпус» Солженицына? Мне хотелось разделить их надежды. Ведь Москва была и моим городом, здесь жили близкие мне люди. Однако той весной мне постепенно стало казаться, что Россия наших общих надежд ускользает от нас.

За несколько недель до встречи с Солженицыным друзья устроили мне встречу с поэтом Иосифом Бродским. Вечер получился неудачным. Поэт был в плохом настроении, хозяева безуспешно пытались его развлечь. Бродский громко хвалил президента Джонсона за то, что тот продолжает войну во Вьетнаме. Напряжение спало, лишь когда поэт стал читать свои стихи. На прощание он подарил мне одно из своих стихотворений, надписав: «Из России, с любовью». Так назывался модный тогда фильм о Джеймсе Бонде.
По дороге домой я шла вдоль Кремлевской стены мимо Манежа. Накануне прошла метель, и зубчатый контур стены был обведен снежно-белой каймой. Свернув в узкий переулок по пути в гостиницу, я увидела, что один из старых, любимых мною кварталов срыт бульдозерами. Шесть-семь домов превратились в гору белой штукатурки и битых кирпичей. Пахло пылью. Где теперь жители этих домов? Какой зловещий город: разрушаются чудом сохранившиеся живописнейшие уголки старины, а блестящий молодой поэт восхваляет бомбардировки гражданского населения в далеком Вьетнаме! Я шла мимо грязно-розовых развалин, в памяти всплыли строки Сергея Есенина:

Золотая, дремотная Азия
Опочила на куполах...
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог...

Захотелось поскорей уехать отсюда. Попытки наладить связи между русской и западной интеллигенцией показались мне нелепостью, чрезмерной самоуверенностью с моей стороны. Старое поколение мало-помалу уходит. Духовный разрыв между прошлым и будущим, между Востоком и Западом как будто углубляется.
На следующее утро я проснулась в более оптимистичном состоянии духа и решила пока подождать с отъездом. Столько еще предстояло сделать в Москве: назначены литературные встречи, запланированы визиты к родным, надо передать лекарства и посылки друзьям и знакомым друзей. Немалую роль в моем решении остаться сыграло желание повидать Корнея Ивановича Чуковского, близкого друга нашей семьи. В 1962 году Чуковский способствовал изданию книги моего отца «Детство». Книга эта была чуть ли не первым произведением писателя-эмигранта, опубликованным в СССР. Она имела большой успех и переиздавалась несколько раз.
Случайному обстоятельству, связанному с Корнеем Ивановичем, я оказалась обязанной встречей с Александром Исаевичем Солженицыным. В кабинете Чуковского, на книжной полке, стояла моя фотография. Солженицын иногда там работал и обратил на нее внимание. Знакомый с моими родителями, он, очевидно, захотел познакомиться и с их дочерью, у которой, как он мне потом сказал, «было такое серьезное, волевое выражение лица».

Дни шли за днями, но весна не торопилась в Москву. Я дрожала в «зимнем», по западным меркам, пальто. Раньше, когда я приезжала в Москву в апреле, набухшие почки уже обволакивали деревья зеленой дымкой и открытые рынки были полны цветов. Но в том году все оставалось серым — и в природе, и в литературе. Еще не так давно стихи наполняли город: молодые московские поэты Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина возвещали новую эру, собирая тысячные толпы слушателей. Оттепель конца 50-х — начала 60-х годов внесла в русское искусство свежие чувства и идеи. Но сейчас атмосфера менялась.
Незадолго до моего отъезда Евтушенко, с которым я была знакома с 1960 года, пригласил меня в гости. Он отдыхал, как сам он объяснил, приглашая меня, «между ответственными, триумфальными кругосветными поездками». В назначенный день я застала его лежащим в гостиной на кушетке. Шел сеанс акупунктуры. Быстрыми, резкими движениями молодой китаец всаживал длинные золотистые иглы то в одну, то в другую точку торса поэта, который в этот момент походил на Святого Себастьяна. Галя, жена поэта, сидела рядом и вязала. Евтушенко приглушенно и монотонно принялся описывать гонения со стороны литературных чиновников — в России снова исчезает свобода, власти систематически пытаются запугать тех, кто все еще продолжает встречаться с иностранцами. Тут Галя, оторвавшись от вязанья, указала спицей в потолок, и Евтушенко еще более понизил голос. Но продолжил: давление властей усиливается, никому не удастся скрыться от неслышно надвигающейся волны репрессий.
Я с грустью вспоминала гордого, яркого Евтушенко начала 60-х, представшего перед миром посланцем возрождавшейся русской поэзии. Вспоминала того Евтушенко, которого видела в Нью-Йорке всего несколько месяцев назад в день его встречи с сенатором Робертом Кеннеди. В толпе друзей и помощников сенатора я неожиданно для себя исполняла роль переводчика. Одно из заявлений Евтушенко так изумило меня, что я, должно быть, сбилась, стараясь смягчить сказанное. Это не ускользнуло от сенатора. Он не без юмора заметил, что хоть я и русская, но переводчик не самый опытный. Евтушенко громко заявил, что оттепель в России возвестили два литературных произведения: повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина»! Меня поразило, что Евтушенко мог поставить свое небольшое стихотворение рядом с книгой, которая пять лет назад, подобно вспышке ракеты, осветила советскую тюремную действительность.
Весной 1967 года в Москве все только и говорили о Солженицыне, о легендарном бывшем «зеке», ныне преподавателе математики в провинциальном городе Рязани. Выход в свет «Одного дня» возбудил у многих бывших узников лагерей надежду, что об их судьбе, наконец, будет рассказано миру. Для того чтобы голоса русских либералов были услышаны за пределами СССР, нужен был не только литературный талант. Писатели должны были обладать величайшей смелостью: пойти наперекор многим; не только коммунистам, но и части советской и даже западной интеллигенции. Солженицын казался тем человеком, который, возможно, был способен на такой подвиг.

С Солженицыным я лично не была знакома, но знала, что в 1965 году он тайно передал моему отцу, Вадиму Леонидовичу Андрееву, который после революции жил в Париже и Женеве, одну из своих книг, которую отец вывез за границу. Знала, что Солженицын ценит «Детство», книгу моего отца о моем деде, Леониде Андрееве. Меня часто спрашивали: не любопытно ли мне, журналистке, встретиться с автором «Одного дня»? Я отвечала, что это было бы для меня неразумно: Солженицын — диссидент и находится под постоянным наблюдением властей. К тому же он в те годы настойчиво избегал кор¬респондентов, особенно иностранных.

Приближалось время отъезда, и как всегда, у меня оказался избыток багажа. Хоть обыкновенно я оставляла друзьям часть своих вещей, их щедрость во много раз превосходила мою. Мой чемодан и на этот раз мог еле вместить обилие подарков — книг, пластинок, восхитительных украинских расписных игрушек, а также материалов, подобранных для поэтического сборника.
В те годы лучшая часть современной русской поэзии существовала только в самиздате. Мне предстояло пронести через таможню отпечатанное на тонкой бумаге собрание песенных баллад Александра Галича, только что переданное мне Чуковским. Корней Иванович сказал, что эти песни глубоки по содержанию и одновременно являют собой яркие образцы советского разговорного языка, их необходимо включить в антологию. Но как их вывезти? Песни Галича тогда были запрещены, а мой чемодан наверняка будет подвергнут осмотру.
Я раздумывала над этим обстоятельством, как вдруг зазвонил телефон. Звонила Наталья Ивановна Столярова.
Наталья Ивановна издавна была близким другом моих родителей. Ее мать Наталья Климовна, знаменитая в свое время революционерка, еще до первой мировой войны дружила с моей бабушкой Ольгой Елисеевной Колбасиной. Наталья Ивановна молодой вернулась из эмиграции, в 1935 году была арестована и провела в лагере больше 20 лет. В 1958 году она стала секретарем Ильи Григорьевича Эренбурга.
Наталья Ивановна приглашала меня к себе завтра вечером. Меня ожидает сюрприз, добавила она многозначительно и быстро повесила трубку. Я сразу догадалась, что речь идет о Солженицыне, с которым она была знакома через Эренбурга. Мне показалось, что встреча с ним накануне отъезда будет для меня вполне безопасной.
Я решила в последний раз пройтись по любимым московским улицам. Но прогулка по безрадостной, сырой погоде нисколько не ободрила меня. Готовилось первомайское празднование, Москва была увешана лозунгами и плакатами, повсюду виднелись гигантские Ленины. Город представлялся навязчиво-нереальным, и я поспешила обратно в гостиницу.
Подойдя к своему номеру, я обнаружила, что дверь в него открыта. Посреди комнаты топтались два парня в синих комбинезонах. В руках у них были отвертки. Увидев меня, они растерялись. Я грозно спросила, что им надо. Один из них смущенно ответил, что они чинят водопровод. Я не успела спросить, почему, собственно, надо чинить водопровод в спальне, а не в ванной, к тому же с помощью отверток — они поспешно скрылись.
И тут меня охватила ярость, которая возникает, когда обнаруживаешь, что в доме побывали воры. Я стояла у окна (гостиница «Ленинградская», напомню, стоит на Комсомольской площади трех вокзалов) и смотрела с высоты одиннадцатого этажа на пересекающиеся посреди мостовой трамвайные пути, на сплетение железнодорожных рельсов за ними, на медленно-медленно тянущийся состав из товарных вагонов. Слева простиралась старая Москва, откуда я только что вернулась и где сносили дома для строительства новой магистрали. На противоположной стороне площади поднимали гигантский транспарант с изображением Ленина в кепке с коротким козырьком. Казалось, что протянутая вперед рука угрожающе тычет пальцем прямо мне в лицо.
И тут снова раздался телефонный звонок. Не отрывая глаз от сюрреалистического Ленина, я сняла трубку. Звонил Лев Копелев. Не могла бы я прийти к ним завтра утром, часов в десять? Это очень важно. Будет еще некто. В осторожном голосе слышалась настойчивость, а в коротких фразах я уловила подтекст и догадалась: этот «некто» — из Рязани. Вспоминая двоих в синем и мысленно благодаря Копелева за осмотрительность, я ответила, что буду завтра в десять и тут же повесила трубку.
Два кратких, но выразительных разговора. Два приглашения в один и тот же день. Насколько я знала, Солженицын ни с кем с Запада, как правило, не встречается, но приглашения явно исходили от него, делались по его просьбе, несмотря на то, что Лев Копелев и его жена Раиса Орлова знали и не могли ему не сказать, что время от времени я печатаю статьи в литературном отделе «Нью-Йорк таймс» и во французской «Экспресс».

На следующий день я нашла дом в центре Москвы, где тогда жили Копелевы, и стала подниматься по темной лестнице с двумя квартирами на каждой площадке. Никаких фамилий на черных дверях, номера квартир кое-где полусбиты или отсутствуют вовсе —наследие эпохи страха. Но это был 1967 год, и я спокойно поднималась по грубым серым ступеням. Дошла до второго или третьего этажа, как вдруг услышала, что кто-то спускается сверху. Показался мужчина. Его глаза на мгновение задержались на мне, затем он быстро прошел мимо. На голове темно-синий берет, за спиной небольшой рюкзак, привычный для человека, приехавшего в Москву за покупками. Я успела разглядеть вытянутое, с острыми чертами лицо, пытливый взгляд, осторожные движения. Явное желание человека ничем не выделяться возбудило мысль, что это и есть Солженицын, «зек» из Рязани.
Поднявшись на следующий этаж, я подошла к двери квартиры Копелевых и позвонила. Человек с острыми чертами лица быстро взбежал вверх и стал у меня за спиной. Я обернулась, он улыбнулся, и тут уж у меня не осталось сомнений: это Солженицын.
Открылась дверь, мы вошли; хозяева представили нас друг другу. По словам, которыми обменялись Солженицын и Копелевы, я поняла, что они близкие друзья.
При свете я увидела, что у Солженицына рыжеватые волосы, и отметила, что он полон энергии. Бросился в глаза контраст между его здоровым видом и болезненным обликом некоторых его московских почитателей, склонных засиживаться за полночь в сигаретном дыму, рассуждая о судьбах России.
Не сводя с меня внимательного взгляда, Солженицын произнес несколько теплых фраз о нашем общем друге Чуковском, после чего обернулся к Копелевым и к третьему гостю, Юрию Карякину, который пришел раньше нас и с которым я была немного знакома. Карякин недавно помогал мне собирать материалы о Достоевском, которого мы с мужем переводили.
Я села в углу квадратной, довольно большой, безликой комнаты. Хозяйка дома, видимо, уже перестала заботиться об уюте — я знала, что Копелевым скоро предстоял переезд на новую квартиру. Посреди комнаты стоял стол, который, очевидно, использовался и как обеденный, и как письменный: на углу его высилась стопка книг и машинописных листов. Напротив меня на стене висела большая фотография Анны Ахматовой в послед¬ние годы жизни. Такой я видела ее несколько лет назад — величественной и все еще красивой. Под взглядом Ахматовой я почувствовала себя среди своих.
Мне было интересно все, что происходило вокруг меня. Копелевы, с которыми дружили мои родители, в те годы еще состояли в коммунистической партии. С миром партийных антисталинистов я была мало знакома, но знала, что либерально настроенная московская интеллигенция связывала свои надежды на реформы именно с ними. Их наиболее ярким и влиятельным представителем был Александр Твардовский, известный поэт и редактор лучшего тогда в стране литературного журнала «Новый мир». Я полагала, что Солженицын — союзник этих людей. Но сейчас что-то в его словах подсказывало мне, что он придерживался несколько иных взглядов. К тому же, он производил впечатление человека более прагматичного, чем они.
Говорили о возможной публикации в «Новом мире» «Ракового корпуса». Я не все понимала, так как они говорили обиняком и названия произведений Солженицына целиком не называли, но все же я старалась следить за разговором. В то время мы с мужем только что завершили работу над переводом «Идиота» Достоевского. Собеседники в квартире Копелевых напоминали мне персонажей романа, полунамеками обсуждавших философскую идею или скандал, который в скором будущем потрясет окружающий их мир.
Копелевы и Карякин были явно взволнованы. Каждый предлагал свой план издания и стремился убедить автора, что именно его предложение наиболее надежно. Солженицын, центр всеобщего внимания, слушал не перебивая, но было заметно его некоторое безучастие.
Подняв глаза на фотографию Ахматовой, я вспомнила случай, рассказанный мне Чуковским. Незадолго до того, как был напечатан «Один день», Солженицын попросил Ахматову прочесть рукопись, а также написанные в лагере стихи. Прочитав повесть и стихи, Ахматова сказала: «У вас такой прозаический дар — к чему вам тягаться с нами, поэтами? «Один день» — замечательная вещь, она принесет вам славу. Но готовы ли вы к ней?»
Вскоре Карякин откланялся и ушел. Стала собираться и я. Когда я поднялась, Солженицын сказал:
— А я узнал вас еще там, на лестнице. По фотографии у Чуковского. Одно время я там ежедневно работал. Корней Иванович был очень добр ко мне.
О том, что мы встретимся вечером, у Столяровой, — ни слова. Я также промолчала.

В отличие от Копелевых, квартира Натальи Ивановны была увешана картинами и рисунками. Над покрытой старым восточным ковром тахтой висело несколько работ подпольных московских художников. Как правило, московские сюрреалистические полотна на первый взгляд производили впечатление пройденного. Но стоило присмотреться, как напряженная мысль художника выступала из заданной формы, создавая захватывающий символ того мрачного, замкнутого мира, в котором тогда находилась русская интеллигенция. Были картины и другого рода — несколько прекрасных работ Владимира Вайсберга, с которым дружила Столярова.
Среди гостей я увидела знакомого — Кому, как его звали друзья, Вячеслава Всеволодовича Иванова, крупного ученого-лингвиста, сына очень известного в 30-е годы писателя Всеволода Иванова, с которым я иногда встречалась у Чуковского. Кома сочувствовал диссидентам.
Мы расположились на тахте, под картинами. Узенький столик был уставлен чашками и бокалами. Нас потчевали чаем и вином. Разговор шел более откровенный, чем у Копелевых, и оттого еще более приглушенный. Присутствие Солженицына придавало вечеру особый, торжественный оттенок. Как и у Копелевых, он и здесь находился в центре внимания. С особым интересом он слушал Иванова. Очевидно, ему была присуща способность слушать. Это, должно быть, играло значительную роль в его творчестве.
Заговорили об эсерах. Солженицын стал доказывать, что они были бездейственны как до, так и после Февральской революции 1917 года.
— Какая беспомощность! Чем глубже я изучаю историю тех лет, тем очевиднее становится для меня их полная оторванность от действительных задач. Сплошное пустословие.
Говоря это, он мельком бросил взгляд на меня. Видимо, он знал, что моим дедом по материнской линии был Виктор Михайлович Чернов, один из основателей и видных деятелей эсеровской партии, вошедшей в состав Временного правительства, свергнутого большевиками в 1917 году.
— Почему они не арестовали Ленина после первой попытки большевиков захватить власть в июле 1917 года? Подумать только, позволить Ленину летом 1917 года скрываться где-то в лесу, поблизости от Петрограда!
Я понимала, что Солженицын прав.
— Эсеры были идеалистами, они выросли на началах просветительства, — сказала я. — Их политическое фиаско можно было предвидеть с самого начала. Они истратили на споры время, предоставленное им судьбой. Проявили полное непонимание ситуации в стране, скрупулезно выполняя союзнические обязательства, не отозвав с фронта русские войска.
— Да что там говорить, — прибавила Наталья Ивановна, — в истории всегда революцию начинают умеренные, а потом власть захватывают радикалы, не так ли?
Солженицын слушал нас, потомков эсеров, терпеливо. Задал несколько вопросов, защищал свою позицию, кое в чем согласился с нами. Но вскоре перевел разговор на другую тему.
Солженицын даже в этом незаурядном обществе был самой яркой личностью. О чем бы он ни говорил — о политической слепоте эсеров или о том, что Сталин был агентом царской охранки, — его речь была выразительна. Его язык отличался от лирического языка, привычного мне с детства, когда наша семья общалась с писателями старшего поколения — Алексеем Ремизовым, Мариной Цветаевой. Александр Солженицын говорил на ином языке. Это была советская речь, грубоватая, отрывистая, пересыпанная новыми для меня словами, идущими из народа поговорками, тюремными, лагерными словечками. Говорил он высоким, пронзительным голосом. Его красочная речь, его спокойная логика говорили о внутренней силе, которая позволила ему вынести тюрьмы и затем поведать о них всему свету. Становилось понятным, почему многие в Москве считали его национальным героем.

Мы ушли от Столяровой одновременно. Я хотела взять такси, но Солженицын предложил проводить меня и пройти пешком до гостиницы. Хотя это составляло довольно длительный путь, я согласилась. Мы шли по полутемным переулкам. Я сказала, что в этом районе города, в Замоскворечье, лет пятьдесят тому назад скрывались после Октябрьского переворота моя бабушка с дочерьми. Мой спутник не отозвался. Еще раз заговорили о Чуковском, о его кабинете, из окна которого виднелись лесные ели. Солженицын опять вспомнил о моей фотографии, которая, по его словам, помогала ему работать.
— На ней вы такая серьезная, непреклонная.
И добавил с оттенком сожаления:
— Но, оказывается, вы не такая, как я себе представлял.
На темных тротуарах было скользко, и Солженицын взял меня под руку. Я почувствовала, сколько в нем физической силы. Я знала, что ему около пятидесяти лет, но походка у него была вполне молодая. Трудно было себе представить, что этот человек, как свидетельствовал «Раковый корпус», десять лет назад умирал от рака.
Он начал рассказывать о своей схватке с органами ГБ. По его словам, в КГБ принято решение уничтожить его. Не могут простить, что «Один день» принес ему громадную популярность, боятся, что сила правды вызовет общественное волнение, которое вдруг подорвет тайную полицию. Несколько месяцев тому назад они, по их собственному выражению, «арестовали» рукопись одного из его романов, которую вместе с другими литературными материалами он отдал на хранение одному московскому другу. Внезапно в нем проснулся гнев:
— Да что же это за страна, где можно арестовать книгу!
Теперь его недруги обязательно выпустят рукопись специальным изданием, ограниченным тиражом, чтобы дискредитировать его в советских официальных кругах, в особенности среди тех, кто решает, что надо, а что не надо печатать. Действие этого арестованного романа, написанного еще до «Ракового корпуса», разворачивается в конце 40-х годов, в одной особой московской тюрьме. КГБ постарается представить этот роман как антисоветский.
Из-за этого Твардовский, несмотря на обещания, по всей видимости, не сможет опубликовать «Раковый корпус» в «Новом мире». О Твардовском Солженицын говорил зло, называл его пьяницей и трусом. Он и раньше, у Копелевых и Столяровой, отзывался о нем недружелюбно, хотя и в более сдержанном тоне. Это поразило меня. Я предполагала, что писатель и главный редактор «Нового мира» до сих пор хорошо относятся друг к другу. Как и многие западные читатели «Одного дня», я знала некоторые подробности об истории этой публикации, о решающей роли Твардовского, передавшего повесть Хрущеву, который, прочитав, разрешил ее напечатать.
Солженицын подтвердил все, что я слышала от москвичей о его нынешнем положении. В Рязани, где он живет, за ним охотятся агенты КГБ, которые маскируются под бандитов. Они кидают в окна камни, пытаются запугать его и его домашних. И так без конца.
Мы шли и шли по пустынным улицам. «Перспектива публикации «Ракового корпуса» туманна, во всяком случае в «Новом мире», — повторил Солженицын. — Скорее всего, этот роман еще долго не будет официально разрешен, зато он уже разошелся по Москве в самиздате».
Но недавно, слава Господу Богу, совершилось чудо. Несколько дней тому назад к Солженицыну в Рязань проникла группа словацких журналистов, и Солженицын отдал одному из них экземпляр «Ракового корпуса». Это очень для него опасно, но у него нет выбора. КГБ все туже затягивает петлю. Антисталинисты, те, кто еще состоит в партии, беспомощны перед реакционерами. Твардовский бессилен, он уже не сможет помочь Солженицыну раскрыть перед советскими людьми масштаб преступлений Сталина, совершенных от имени коммунистической партии. Впереди неминуемый, страшный тупик.
Я чувствовала, что мой спутник крайне взволнован. Наступило молчание. Наши шаги глухо отдавались в узком переулке. Вдруг Солженицын сказал:
— Я хочу, чтобы вы опубликовали на Западе мой роман.
Я сразу поняла, что речь идет о книге, арестованной КГБ, копию которой вывез мой отец. Я знала, что и эти обе встречи со мной — не случайность, а продуманное стратегическое действие. Желание Солженицына напечатать роман на Западе и мой приезд в Россию не просто совпали: он увидел в этом совпадении знак судьбы. Он знал, что по происхождению я русская, что я журналистка и пишу статьи и книги о советском искусстве и литературе. От Чуковского он также знал, что мой муж долгое время работал в книгоиздательстве «Кнопф», одном из лучших в США. Солженицын также знал, что мы вместе с мужем иногда работаем над переводами с русского языка. И, наконец, он знал, что я дочь Вадима Леонидовича Андреева, которому он передал на хранение рукопись романа в 1965 году. Все вместе взятое, очевидно, предопределило его решение. Он не мог упустить возможность относительно безопасно опубликовать свое к настоящему моменту главное творение, «В круге первом», если не в России, то хотя бы на Западе. От нас требовалось в абсолютном секрете организовать перевод, а затем громкий выход романа в свет: издать его следовало таким образом, чтобы привлечь к нему мировое внимание.
— Пусть он потрясет общественное мнение, — возбужденно говорил Солженицын. — Пусть всем станет ясна подлинная суть этих негодяев.
Помню ожесточенное выражение лица Солженицына, едва освещенного светом дальнего фонаря. Мы остановились. Освободив мою руку, он испытующе смотрел мне в глаза, словно хотел убедиться, что я правильно его поняла. Я все понимала, более того, я сразу постигла меру ответственности и опасности, которые грозили нам обоим. Ощутила что-то роковое в происходящем, осознала, что этот миг, скорее всего, окажет решающее влияние на мою жизнь. Уклониться было невозможно. Мне показалось, будто я попала в капкан зловещих есенин¬ских улиц.
Солженицын продолжал говорить, что считает «В круге первом» своей самой важной, самой значительной книгой, которая сильнее всех его предыдущих произведений должна поразить советских правителей. «Большая книга, книга моей жизни». И добавил:
— Разумеется, подготовку издания надо держать в строжайшей тайне. Можете себе представить, что со мной будет, если это станет известно властям.
Я понимала, что, доверяя мне свою книгу, Солженицын вверяет в мои руки свою безопасность, свободу и, быть может, жизнь. С этим сознанием я впоследствии прожила долгие годы. Для себя он, видимо, решил, что поставленная им цель, возможно, стоит жизни.
Я думала и о другом. С оттенком безнадежности я отдавала себе отчет в том, что с этого момента я утрачиваю собственную свободу, что, если я соглашусь, то могу потерять связь с родными и друзьями в России, со страной, где родились мои отец и мать, которую я недавно открыла для себя и которая для меня стала почти второй родиной. Но в этот момент мне и в голову не приходило, что можно отказать Солженицыну. Думаю, что и он был в этом убежден. И я сказала:
— Я постараюсь сделать все, что смогу.
Воодушевившись, Солженицын, предвкушая предстоящую битву, стал описывать свой будущий поединок с советской властью. Подобно полководцу, он разрабатывал стратегический план. Он говорил о залпах и взрывах. Я задавала вопросы — он отвечал ясно и определенно, употребляя почти военные термины; он, очевидно, уже все продумал. Через несколько недель, когда в Москве будет проводиться очередной съезд писателей, он выступит с заявлением. Это будет беспрецедентная акция, она потрясет советское литературное начальство. Не позабочусь ли я, чтобы содержание этого заявления было бы как можно подробнее изложено в западной печати? Я сказала, что постараюсь сделать и это.
Я стремилась слово в слово запомнить все, что говорил Солженицын. Но вдруг почувствовала, что мне необходима передышка. Хотелось хоть на мгновение ощутить душевную связь с идущим рядом человеком. Мы подошли к разрушенным домам, вид которых так огорчил меня несколько дней назад. Когда Солженицын на секунду замолчал, я, указав на груду битых кирпичей, сказала:
— Уничтожают старую Москву.
Он едва кивнул головой и продолжил изложение своих стратегических планов. Он был поглощен одной мыслью. Что значило в сравнении с его великой задачей разрушение нескольких старых домов! Ему было не до поощрений сентиментальных порывов «непреклонной» женщины, которой он только что доверил дело своей жизни.
Мы приближались к гостинице. Дальше идти вместе не следовало. Здесь крутились люди, наблюдающие за иностранцами. Другой встречи не будет. Мы пожали друг другу руки, и Солженицын исчез во тьме ближайшего переулка. И тут я вдруг чуть не побежала через огромную, слабо освещенную площадь трех вокзалов. У меня возникло неясное чувство опасности, мне захотелось поскорей уйти от того, что только что произошло. Но я заставила себя перейти на шаг: теперь не время привлекать к себе внимание.


2

Когда промозглым утром я ехала на такси в аэропорт, у меня при себе не было ничего, что свидетельствовало бы о каких-либо контактах с Солженицыным. Ничего, кроме сильнейшего впечатления от нашего вчерашнего разговора. В Шереметьеве же меня начало преследовать ощущение, что таможенники и сотрудники КГБ каким-то образом научились выведывать тайны отъезжающих, читать по лицам их мысли.
У меня были вещественные материалы, которые могли бы действительно осложнить отъезд. Под дубленкой в кармане юбки лежала записная книжка с переписанными стихотворениями, с заметками для моей антологии. А за подкладкой большой кожаной сумки лежали переданные Чуковским листочки папиросной бумаги с отпечатанными на машинке песнями-балладами Галича. Эти листочки беспокоили меня. Их провозить было более рискованно, чем зашифрованные отрывки поэзии, внесенные в записную книжку. Мои встречи с московскими писателями и художниками наверняка известны властям, и багаж будут осматривать особенно тщательно. «Надо бы избавиться от Галича», — мелькнула мысль. Но, вспомнив, с каким восторгом, иногда напевая, читал мне Чуковский эти песни, я отвергла ее. Ощущая свинцовую тяжесть притаившихся за подкладкой листков, я вошла в здание аэропорта.
Еще подъезжая к аэропорту, я решила не

Предисловие

Я родилась в парижской послереволюционной эмиграции. Мой отец поэт Вадим Андреев был старшим сыном писателя Леонида Андреева. Младший брат моего отца Даниил, поэт-мистик, автор знаменитой «Розы мира», жил и умер в Москве. Моя мать Ольга Викторовна Чернова была приёмной дочерью Виктора Чернова, лидера партии социалистов-революционеров. Партия эсеров, как известно, была уничтожена Лениным сразу после революции, несмотря на то, что социалисты-революционеры имели большинство в Учредительном собрании, разогнанном большевиками в январе 1918 года.
Я выросла под Парижем, в отдалённом лесном пригороде южной части города. С детства я жила в двух мирах. Днём — во Франции — я ходила в прекрасную школу, только что построенную Народным фронтом, а вечером я возвращалась в Россию — домой, где говорили по-русски, читали русские стихи и прозу, где бывали русские писатели: мои крёстные родители Ремизовы, Марина Цветаева, Борис Поплавский, Исаак Бабель, когда приезжал в Париж.
В 1951 году я вышла замуж за молодого американского романиста Генри Карлайла и вошла ещё в один мир, в американский, не отказываясь от русского и француз¬ского. Скоро мы уехали в Америку, жили в Нью-Йорке, Коннектикуте, потом переехали в Сан-Франциско, родной город моего мужа.
Я рисовала с детских лет и собиралась стать художницей. Получив профессиональное образование — я училась у нью-йоркского модерниста Роберта Мозаруэлла, я выставляла свои работы в Париже и некоторых американских галереях; я продолжаю заниматься живописью и сегодня. Но в конце 1959 года произошло событие, которое круто переменило мою жизнь. Нью-йоркский журнал «Пэрис ревью», когда-то издававшийся во Франции, предложил мне поехать в Москву и взять интервью у Бориса Пастернака. Опальный в это время, поэт, как правило, не принимал иностранцев, но редакция журнала надеялась, что мне удастся с ним встретиться — он был знакомым моего отца и ещё недавно мои родители навещали его в Переделкино.
Действительно, Пастернак принял меня, отнёсся очень тепло, дал долгое, интересное интервью. (Оно оказалось последним в его жизни.) Статья о Пастернаке имела успех на Западе; с неё началась моя литературная деятельность; она служила свободным творческим контактам между Россией и Западом.
С начала 60-х годов я стала часто бывать в СССР. Я писала книги и статьи по заказам французских и американских журналов и издательств, но никогда не имела дела ни с какими советскими или западными государственными организациями и благодаря этому сохранила полную литературную и политическую независимость. Первая книга «Голоса в снегу» родилась из встреч с московской интеллигенцией, там были рассказы об Эренбурге, Фаворском, Шолохове, Окуджаве, Евтушенко... «Голоса в снегу» вышли в Нью-Йорке в 1963 году. Я ездила в Россию по туристической визе, и несколько лет советские власти терпели мои путешествия.
В те годы я познакомилась со многими русскими писателями и художниками разных поколений, подружилась с некоторыми из них; особенно меня привлекали сверстники, которые в те годы говорили новыми, свободными голосами.
В 1961 году отмечался юбилей Леонида Андреева и в СССР стали печатать его книги; для моих родителей открылась возможность поездок в СССР. Они стали приезжать туда и по литературным делам: у отца вышли там три книги.
Александр Исаевич Солженицын познакомился с моими родителями через Н.И.Столярову, секретаря Эренбурга. В 1965 году по просьбе Солженицына мой отец перевёз на Запад микрофильм книги «В круге первом», отважно спрятав его в кармане плаща. И вот холодной весенней ночью 1967 года в глухом квартале старой Москвы Солженицын, только что познакомившийся со мной — он узнал обо мне от моих родителей, — обратился ко мне с настоятельной просьбой, скорее, поручением: издать его «Круг» в Америке, по-английски. Сделать это надо было чрезвычайно быстро и в абсолютном секрете — писатель-диссидент находился под нарастающей угрозой со стороны советских властей.
Предлагаемая читателю книга — «Возвращение в тайный круг» — рассказ о том, как нам удалось выполнить эту миссию, а также о том, как мы выполняли другую, вторую его миссию, еще более опасную для автора и его окружающих, для наших близких в России, которые ничего не знали о нашей связи с Солженицыным.
Немногим более чем за полтора года мы с мужем нашли английского переводчика для «Круга», отредактировали перевод, в трудных условиях необыкновенной тайны обеспечили публикацию книги большим тиражом в солидном американском издательстве.
В 1968 году теперь уже мой брат Александр с большим риском для себя вывез из СССР «Архипелаг ГУЛАГ». Нам с мужем были поручены организация перевода этой громадной, уникальной книги и издание её в скором будущем, когда автор найдёт это нужным и возможным. В полной тайне мы работали над «ГУЛАГом» около 5 лет; был полностью подготовлен к печати первый том эпопеи и переведены два других. Но постепенно отношение Солженицына к нам стало меняться. Из доверительного и дружеского, каким оно было в первые годы, оно стало недоверчивым и враждебным. Мы были не одни: многих из тех, кто помогал ему — среди них Александр Твардовский, Вадим Борисов, — он впоследствии отвергал. Когда же Солженицын выехал из СССР, он попытался опорочить нас, погубить нашу репутацию в западной литературной среде.
Мы вынуждены были защищаться. В 1978 году в нью-йоркском издательстве «Холт, Райнхарт и Уинстон» вы¬шла на английском языке моя книга «Солженицын и тайный круг», в которой была рассказана правда о нашей работе по делам Солженицына в той мере, которая тогда была возможна — не называя имён, не компрометируя русских участников всего предприятия. Я надеялась, что Солженицын оставит несправедливые нападки и перестанет преследовать былых помощников. К сожалению, этого не произошло. В 1998 году в журнале «Новый мир» Солженицын опубликовал серию очерков под заголовком «Угодило зёрнышко меж двух жерновов», в которой обрушился на нас с новыми оскорблениями. Они побудили меня предпринять русское издание моей книги, расширенное и дополненное: «Возвращение в тайный круг».

Книга затрагивает очень важную часть моей жизни, но это только часть её. Историю моей жизни, проведённой в среде трёх культур — русской, французской и американской, я надеюсь когда-нибудь представить на суд современного русского читателя. Хоть я и художница по профессии, центром моей жизни всегда была литература. Мой муж, мой дед, мой отец, мой дядя, большая часть моих друзей — писатели. Служение литературе сплачивает в единое целое богатство трёх великих культур, в которых я по сей день живу.

Ольга Андреева-Карлайл
Сан-Франциско, февраль 2004 года


Я хочу выразить горячую благодарность Юрию Владимировичу Зельдичу, редактору русской версии этой книги — «Возвращение в тайный круг», за помощь и поддержку.

Андреева-Карлайл О. Возвращение в тайный круг

18.05.2004

Автор: 
Источник: Книжное обозрение

Солженицынская тема не дает покоя издательству «Захаров». На сей раз здесь выпущена мемуарная книжка Ольги Андреевой-Карлайл, русской эмигрантки, внучки Леонида Андреева. Ее брат тайно вывез на Запад рукопись «Архипелага ГУЛАГ», а затем Ольга занималась изданием этой книги за рубежом. Но позднее. Солженицын обвинил ее в неправомерных коммерческих амбициях и погрешностях перевода на английский...

Растопт Солженицына

07.06.2004

Автор: Вадим Нестеров
Источник: Gazeta.Ru

Старая ссора между Солженицыным и его бывшим американским агентом получила продолжение в виде книги. Попутно досталось Бродскому и Евтушенко. Книги о Солженицыне в последнее время появляются много чаще, чем книги самого Александра Исаевича. Правда, поводом для написания первых слишком часто становятся вторые. Эдакая книжная астрономия — ядром кометы летит книга Солженицына, за ней, пышным хвостом, сонм книг из цикла «Разъясняем», «Уточняем» и «Да что ты там брешешь!». Так, за книгой «Двести лет вместе» потянулись работы Владимира Опендика «Двести лет затяжного погрома», Семена Резника «Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына» и — это не считая сборников статей и «непрямой» полемики вроде работы Иохана Петровского-Штерна «Евреи в русской армии». Книга Ольги Андреевой-Карлайн «Возвращение в тайный круг», выпущенная издательством «Захаров», из этой же, «хвостовой» компании. Уникальность ее в том, что это уже циклическая, двойная реакция: «книга — ответ — книга — ответ». После появления книги Солженицына «Бодался теленок с дубом», в 1978 году, в нью-йоркском издательстве «Холт, Райнхарт и Уинстон» вышла на английском языке работа Андреевой-Карлайн «Солженицын и тайный круг», а после появления серии очерков «Угодило зернышко меж двух жерновов» появилась апгрейд-версия на русском языке «Возвращение в тайный круг». Уникален и сам жанр книги. Издавались и продолжают издаваться воспоминания, дневники, письма, но, кажется, никогда в книжном формате не выходила объяснительная. «Возвращение в тайный круг» — это подробный рассказ на тему «Как это случилось, или Почему мы не виноваты» объемом около двухсот страниц. Ожесточенной полемике этой скоро три десятилетия, а поводом к началу боевых действий стало всего одно замечание. В издании «Теленка» 1978 года Солженицын обронил такую фразу: «Мною было все сделано для того (выхода книги «Архипелаг ГУЛАГ» в США — «Парк культуры»), но два или три сухих, корыстных человека западного воспитания все обратили в труху…». Дело в том, что в 1965 году отец Ольги Андреевой-Карлайн Вадим Леонидович Андреев (сын писателя Леонида Андреева и брат автора «Розы мира» Даниила Андреева) вывез на Запад книгу «В круге первом». Два года спустя Солженицын попросил Ольгу сделать английский перевод и издать «Круг» в Америке: муж Андреевой Генри Карлайн был американским писателем, хорошо знакомым с издательским бизнесом. Роман был издан, и через год брат Ольги Александр с той же целью вывез из СССР «Архипелаг ГУЛАГ». Однако позже между Солженицыным и четой Карлайн возникли разногласия, начались взаимные обвинения, и «Архипелаг ГУЛАГ» был издан без их участия. Именно на это и намекал Александр Исаевич в той фразе из переиздания «Теленка» 1978 года. Реакция была незамедлительной: в том же 1978 году выходит «ответная» книга Андреевой-Карлайн «Солженицын и тайный круг». Литературная дуэль почти сразу же переместилась в зал суда — супруги Карлайл подали против Солженицына иск на 2 миллиона долларов. Они обвинили его в клевете и нарушении неприкосновенности частной жизни перед окружным судом США в Сан-Франциско, однако процесс проиграли. Затем скандал затих, однако лишь затем, чтобы на рубеже веков разгореться снова. В новой книге воспоминаний «Угодило зернышко меж двух жерновов» Солженицын уже подробно излагает свою версию событий, обвиняя супругов Карлайн в том, что их стараниями «Круг» вышел в отвратительном переводе и, главное, что они, движимые корыстными интересами, всячески задерживали и саботировали издание «Архипелага» в США. В выражениях классик не стеснялся: «Они заботились только о выгоде, а не о качестве перевода», «Карлайл швырнула мой «Круг» на растопт, изгаженье и презрение» и даже «...весьма дурным русским словом хотелось ее назвать». Откровенность за откровенность: в аннотации к вышедшей в России книге «Возвращение в тайный круг» Ольга Андреева-Карлайн предупреждает, что книга выходит «в более полном виде и с раскрытием всех имен». Абсолютно честно предупреждает — в книге досталось не только Солженицыну. Уже на второй странице мимоходом перепало Бродскому, а на четвертой под раздачу угодил Евтушенко. В общем, желающим узнать, сколько зарабатывал Солженицын и сколько перепадало чете Карлайн, будет что почитать. Кто прав в этой затянувшейся полемике — не рискнет судить никто, за исключением адептов и ненавистников, которым и так все ясно заранее. Солженицына не в первый раз упрекают в пренебрежении людьми, которым он обязан. Достаточно вспомнить статью Людмилы Улицкой «Возможно ли христианство без милосердия?» — о нелицеприятном изображении в «Зернышке» Вадима Борисова. Или многочисленные упреки в неблагодарности по отношению к Александру Твардовскому, Ивану Морозову из издательства «ИМКА-пресс» и др. С другой стороны, претензии Солженицына к Ольге Андреевой-Карлайн тоже не уникальны. Жена Даниила Андреева Алла довольно резко отзывалась о племяннице, не опубликовавшей не только «Архипелаг», но и главный труд своего дяди: «Ведь у нее на руках была не только «Роза Мира», но и все рукописи, все черновики Даниила в копиях. Я ничего не понимаю, почему не было опубликовано ни строчки, все так и утонуло». Книга «Возвращение в тайный круг» будет, наверное, очень интересна литературоведам. Явно не пройдут мимо нее и любители скандальных фактов из жизни знаменитостей. Все остальные, скорее всего, останутся в недоумении. Свара малопривлекательна в любом обличье, и стоит ли тратить время на нее 85-летнему Солженицыну и 73-летней Карлайн...