Содержание

Чарли. 1900—1919 5
Бекки. 1918—1920 85
Дафни. 1918—1921 179
Полковник Гамильтон. 1920—1922 213
Чарли. 1919—1926 245
Миссис Трентам. 1919—1927 281
Чарли. 1926—1945 309
Дэниел. 1931—1947 365
Миссис Трентам. 1938—1948 410
Бекки. 1947—1950 443
Кэти. 1947—1950 503
Чарли. 1950—1964 541
Бекки. 1964—1970 631

ЧАРЛИ
1900—1919


Глава 1

«Я не предлагаю вам это по два пенни за штуку, — выкрикивал мой дед, держа в каждой руке по кочану капусты, — я не предлагаю их по пенни и даже не по полпенни. Нет, я отдам их за фартинг, — то есть всего за четверть пенса».
Это были первые слова, которые я смог запомнить. Еще до того как я научился ходить, моя старшая сестра обычно засовывала меня в ящик из-под апельсинов на мостовой рядом с уличным лотком деда, чтобы я начинал овладевать премудростями торговли.
«Столбит участок», — говорил покупателям дед, показывая на меня в деревянном ящике. По правде говоря, первым словом, которое я произнес, было «дед», вторым — «фартинг», а к своему третьему дню рождения я мог слово в слово повторить всю скороговорку уличного торговца. Это вовсе не означает, что кто-то в нашей семье мог точно сказать, когда я родился, ибо отец мой в то время сидел в тюрьме, а мать умерла еще до моего первого вскрика. Дед считал, что это вполне могло быть в субботу, скорее всего, в январе, и уж совершенно точно в 1900 году, во время правления королевы Виктории. Поэтому мы остановились на субботе 20 января 1900 года.
Я никогда не знал моей матери, потому что, как я уже сказал, она умерла в день моего появления на свет.
«Роды» — называл это наш приходской священник, но я не понимал действительного значения того, о чем он говорит, пока по прошествии нескольких лет я вновь не столкнулся с этой проблемой. Отец О’Малли никогда не уставал мне повторять, что она была святой, если он вообще когда-либо видел такую. Мой отец, которого никто не мог назвать святым, днем работал в доке, ночь просиживал в пабе, а ранним утром заявлялся домой, потому что это было единственное место, где он мог без помех завалиться спать.
Остальную часть моей семьи составляли три сестры: пятилетняя Сэл, которая знала, когда родилась, потому что произошло это посреди ночи и разбудило отца; трехлетняя Грейс, которая никого не разбудила, и рыжеволосая Китти, которой было полтора года, и все это время она не прекращала свой крик.
Главой семьи был дед Чарли, в честь него я и был назван. Он спал в своей собственной комнате на первом этаже нашего дома на Уайтчапел-роуд не только потому, что был самым старшим, а по причине того, что ренту за дом всегда платил он. Остальные ютились все вместе в комнатушке напротив. У нас были две другие комнатки на первом этаже: что-то вроде кухни и то, что люди назвали бы чуланом, а Грейс любила представлять как гостиную.
Во дворе, начисто лишенном травы, стояла уборная, которую мы делили с ирландской семьей, занимавшей этаж над нами. Похоже было, что они постоянно посещали ее, начиная с трех часов ночи.
Дед, который был уличным торговцем по профессии, имел место на углу Уайтчапел-роуд. Однажды, когда я смог выбраться из своего ящика из-под апельсинов и поотираться среди других лотков, я быстро обнаружил, что он считается лучшим торговцем в лондонском Ист-энде.
Мой отец, который, как я уже говорил, работал докером, похоже, никогда не обращал внимания на кого бы то ни было из нас, и, хотя он мог иногда заработать даже фунт
в неделю, деньги всегда оставались в «Черном быке», где он спускал их на пиво или проигрывал в кости или домино
в компании нашего соседа Берта Шоррокса, который, казалось, никогда не разговаривал, а лишь рычал.
Фактически, если бы не дед, мне бы даже не пришлось посещать местную начальную школу. Слово «посещать» вполне здесь уместно, потому что, оказавшись там, я только и делал, что хлопал крышкой своей маленькой парты
и время от времени дергал за косички толстушку, сидевшую впереди меня. Толстушку звали Ребекка Сэлмон. Она была дочерью Дана Сэлмона, содержавшего булочную на углу Брик-лейн. Толстушка точно знала свой день и место рождения и не переставала напоминать всем нам, что она почти на год младше, чем кто-либо в классе.
Я не мог дождаться, когда прозвенит последний звонок, чтобы, хлопнув на прощание своей крышкой, броситься бежать по Уайтчапел-роуд к лотку деда.
По субботам, чтобы доставить мне особое удовольствие, дед позволял отправиться с ним ранним утром на рынок
в Ковент-Гарден, где он закупал фрукты и овощи, которые позднее перепродавал со своего лотка напротив торговых точек Сэлмона и Дункли, где можно было купить жареную рыбу и картофельные чипсы.
Хотя мне не терпелось покинуть школу раз и навсегда, чтобы присоединиться к деду, я редко пропускал уроки: если я прогуливал даже час школьных занятий, он не брал меня на игру нашей местной футбольной команды «Уэст Хэм» в субботу вечером или, хуже того, не подпускал меня к лотку с самого утра.
— Я бы предпочел, чтобы ты рос похожим на Ребекку Сэлмон, — обычно говорил он. — Эта девчонка далеко пойдет. И она лучшая ученица по всем предметам.
— Кроме арифметики, где она мне в подметки не годится, — бахвалился я.
Любую сумму, которую я мог сложить в уме, Ребекке требовалось вычислять на бумаге, иначе она сошла бы
с ума.
В отличие от моего отца, который за все годы моей учебы ни разу не побывал в школе, дед обычно появлялся там не менее одного раза в четверть и каждый раз имел разговор с моим учителем мистером Картрайтом, который заявлял деду, что с такими способностями к математике
я смог бы стать бухгалтером. Он однажды сказал, что смог бы «найти мне место в Сити». В действительности это было пустой тратой времени, поскольку я хотел только одного — стоять у лотка вместе с дедом. К семи годам до меня дошло, что имя в надписи, начертанной на лотке деда, — «Чарли Трумпер, честная торговля с 1823 года», — было таким же, как у меня. Отца звали Джордж, и он не единожды давал понять, что не имеет намерений продолжать дело деда, поскольку не хочет расставаться со своими дружками по доку.
Я был чрезвычайно этим доволен и сказал деду, что, когда лоток окончательно перейдет ко мне, нам не придется даже менять название.
Дед лишь тяжело вздохнул и сказал:
— Я не хочу, чтобы ты закончил свою деятельность
в Ист-энде, пострел. Ты слишком смышленый, чтобы всю жизнь быть лоточником.
Мне было горько слышать эти слова. Он, казалось, не понимал, что это было все, к чему я стремился.
Занятия в школе тянулись месяц за месяцем, год за годом, и Ребекка Сэлмон завоевывала приз за призом на конкурсах по риторике. Эти ежегодные соревнования становились еще хуже от того, что она каждый раз читала один и тот же двадцать третий псалом, стоя на сцене
в своем неизменном белом платье, белых носках и черных туфлях. Даже бант в ее длинных черных волосах был белый.
— Мне кажется, что она каждый день надевает новые панталоны, — прошептала мне на ухо маленькая Китти.
— А я ставлю фунт против фартинга, что она все еще девственница, — сказала Сэл.
Я прыснул со смеху, потому что так делали все уличные торговцы на Уайтчапел-роуд, когда слышали это слово, хотя должен признаться, что в то время я не имел никакого понятия о том, что такое девственница.
Дед шикнул на меня и больше не улыбался до тех пор, пока я не вышел за призом по арифметике в виде коробки цветных карандашей, от которых никому не было никакой пользы. Тем не менее это всегда были они или книжка.
Дед хлопал в ладоши так громко, когда я возвращался на свое место, что некоторые из мамаш оборачивались на него с усмешкой, что, в свою очередь, укрепляло его решимость проследить за тем, чтобы я продолжал ходить в школу до четырнадцати лет.
К десяти годам дед позволял мне раскладывать по утрам товар на лотке, перед тем как я отправлюсь на весь день
в школу. Картофель впереди, зелень посередине, а нежные фрукты сзади — таково было его золотое правило.
— Никогда не позволяй им трогать фрукты, пока они не отдали свои деньги, — обычно говорил он. — Трудно повредить картофель, но еще труднее продать гроздь винограда, которую несколько раз брали и бросали назад.
К одиннадцати годам я получал деньги от покупателей и отсчитывал положенную им сдачу. Именно тогда я впервые узнал, как исчезают монеты в ладони. Иногда, после того как я возвращал им сдачу, кое-кто из покупателей раскрывал ладонь и я обнаруживал, что одна из монет, переданных ему, внезапно исчезла, поэтому мне в конечном итоге приходилось отдавать дополнительные деньги. Так я лишал деда довольно ощутимой доли недельной прибыли, пока он не научил меня говорить: «Два пенса сдачи, миссис Смит», а затем поднимать деньги вверх, чтобы все могли их видеть, прежде чем они перейдут в руки покупателя.
К двенадцати годам я научился торговаться с поставщиками в Ковент-Гарден, сохраняя на лице каменное выражение, чтобы позднее продавать тот же самый товар покупателям на Уайтчапел, но уже с улыбкой от уха до уха. Я также обнаружил, что дед регулярно менял поставщиков, «просто для того, чтобы никто не принимал меня как должное».
В тринадцатилетнем возрасте я был его глазами и ушами, поскольку знал по имени каждого мало-мальски стоящего оптовика в Ковент-Гарден. Я быстро усек, кто из продавцов наваливал хорошие фрукты поверх порченых,
а кто всегда пытался тебя обвесить. И, что самое важное, работая за лотком, я усвоил, кто из покупателей не возвращает свои долги и чьи имена ни в коем случае нельзя заносить на доску должников.
Я помню, как меня распирало от гордости, когда миссис Смелли, хозяйка пансиона на Коммершал-роуд, сказала мне, что я — осколок старой глыбы и однажды смогу стать похожим на своего деда. Я отпраздновал это событие в тот вечер, заказав свою первую пинту пива и закурив первую в жизни сигару.
В моей памяти навсегда сохранится то субботнее утро, когда дед впервые позволил мне вести торговлю самостоятельно. За пять часов он ни разу не раскрыл рта, чтобы дать мне совет или высказать свое мнение. И когда в конце дня он проверил выручку, то, несмотря на то что она оказалась на два шиллинга и пять пенсов меньше обычной, вручил мне шесть пенсов, которые всегда давал
в конце недели.
Я знал, что дед хотел, чтобы я продолжал учиться и со-
вершенствовал свои чтение и письмо, однако в последнюю пятницу четверти в декабре 1913 года я в последний раз вышел из ворот начальной школы на Юбилейной улице
с благословения моего отца. Он всегда говорил мне, что учеба — это пустая трата времени, лишенная всякого смысла. Я с ним соглашался, несмотря на то что толстушка поступила в какую-то школу Святого Павла, которая находилась у черта на куличках, где-то в Хаммерсмите. А кому захочется ходить в школу в Хаммерсмит, когда можно прожить и в Ист-энде?
Миссис Сэлмон, очевидно, хотела этого, потому что каждому, кто стоял к ней в очереди за хлебом, она рассказывала об «интеллектуальных способностях» своей дочери.
— Зазнавшаяся гусыня, — обычно шептал мне дед.
К толстушке я относился во многом так же, как дед
к миссис Сэлмон. Мистер Сэлмон, однако, вызывал у нас другие чувства. До того как он женился на дочке булочника, мисс Роач, он сам был уличным торговцем.
Каждую субботу утром, когда я готовил лоток к предстоящей торговле, он отправлялся в расположенную на нашей улице синагогу, оставляя магазин на свою жену. Пока он отсутствовал, она без конца, срываясь на крик, доказывала нам, что щеки у нее не торчат из-за ушей.
Толстушка, похоже, разрывалась между желанием пойти с отцом в синагогу и остаться в лавке, чтобы, сидя
у окна, приступить к поеданию пирожных, как только он скроется из виду.
«Смешанный брак — это всегда проблема», — говорил мне дед. Прошли годы, прежде чем до меня дошло, что он имеет в виду.
В тот же день, когда я бросил школу, я сказал деду, что он может поспать подольше, пока я схожу в Ковент-Гарден, чтобы закупить товар, но он не захотел даже слышать об этом. Когда мы оказались на рынке, он впервые разрешил мне поторговаться с оптовиками. Я быстро нашел такого, который согласился поставлять мне яблоки по цене три пенса за дюжину, если я смогу гарантировать такой же заказ весь следующий месяц. Поскольку дед Чарли и я всегда съедали на завтрак по яблоку, эта сделка отвечала нашим собственным нуждам и, кроме того, давала мне возможность самому попробовать то, что мы продавали покупателям.
Теперь нам удавалось поднимать наши доходы до четырнадцати шиллингов в неделю и мне было положено недельное жалованье в пять шиллингов, что представлялось мне целым состоянием. Четыре из них я откладывал
в жестяную кубышку, хранившуюся под кроватью деда, до тех пор пока не накопил свою первую гинею*. «Человек, имеющий гинею, может быть спокоен за себя», — сказал мне однажды мистер Сэлмон, стоя у дверей своей лавки
и демонстрируя сверкающие золотом часы на цепочке.
По вечерам, когда дед возвращался домой на ужин,
а отец отправлялся в кабак, мне вскоре надоедало сидеть
и выслушивать рассказы сестер о том, чем был занят их день. Поэтому я начал посещать уайтчапельский юношеский спортивный клуб, где по понедельникам, средам
и пятницам проводились занятия по настольному теннису, а по вторникам, четвергам и субботам — по боксу. В настольном теннисе я так и не преуспел, зато стал вполне сносным боксером легчайшего веса и даже представлял однажды свой клуб на соревнованиях с «Бетнал Грин».
В отличие от своего отца, я не увлекался пивными, собачьими бегами и картами, а проводил почти все субботние вечера на стадионе, болея за «Уэст Хэм». А иногда я отправлялся в Уэст-энд, чтобы посмотреть в мюзик-холле выступление последней звезды.
Когда дед спросил меня, что бы я хотел получить
к пятнадцатилетию, я, ни на минуту не задумываясь, ответил: «Свою собственную тележку-лоток», и добавил, что накопил уже почти достаточно денег для этого. Он лишь усмехнулся и сказал, что его старый лоток будет вполне хорош, когда подойдет мое время брать дело в свои руки. Как бы там ни было, предостерег он меня, лоток это то, что самостоятельные люди называют имуществом, и добавил для убедительности, что никогда не следует вкладывать деньги во что-то новое, особенно когда идет война.
Хотя мистер Сэлмон как-то говорил мне, что прошел уже почти год, как Англия объявила войну Германии, но мы обнаружили всю серьезность положения только тогда, когда стали уходить на фронт многие из работавших на рынке молодых парней, чьи места занимали их младшие братья, а иногда и сестры. В субботу утром в Ист-энде парней в хаки было больше, чем одетых в гражданское.
Одно из немногих воспоминаний о том периоде связано у меня с колбасником по фамилии Шульц, бесплатно угощавшим нас по субботам своими изделиями. Некоторое время спустя каждый день Шульца стал начинаться
с разбитого окна, а затем однажды вход в его лавку оказался заколоченным досками, и мы больше уже никогда не видели его. «Интернирован», — таинственно прошептал дед.
Мой отец временами появлялся в субботу утром, но только для того, чтобы заполучить у деда кое-какие деньги и отправиться в «Черный бык», где он спускал их
в компании своего дружка Берта Шоррокса.
Каждую неделю деду приходилось раскошеливаться на шиллинг, а то и два, что, как мы оба знали, он не мог себе позволить. И особенно раздражало меня то, что сам он никогда не пил и уж конечно не играл на деньги. Это тем не менее не мешало моему папочке брать деньги и отправляться в кабак.
Так повторялось неделю за неделей и, наверное, никогда бы не кончилось, если бы однажды в субботу утром дама с носом пуговкой, которая уже несколько дней стояла на углу в длинном черном платье и с зонтиком в руках, не подошла к нашему лотку и не воткнула белое перо в петлицу моего отца.
Я никогда не видел отца таким бешеным. Его ярость была гораздо сильнее той, которая обычно охватывала его в субботу вечером, когда, проиграв все деньги, он возвращался домой таким пьяным, что нам приходилось прятаться под кроватью. Он поднес кулак к лицу дамы, но это ее ничуть не смутило и даже не помешало назвать его трусом. В ответ он стал поносить ее такими отборными словами, которые обычно приберегал для сборщика платы за жилье. Затем, схватив все ее перья, он швырнул их в грязь и ринулся в направлении «Черного быка». Более того, он не появился дома в полдень, когда Сэл подала нам обед из жареной рыбы и картофеля. Я не стал сожалеть, поскольку, отправляясь на игру «Уэст Хэм», был не прочь съесть добавку. Вечером, когда я возвратился со стадиона, он все еще отсутствовал, и, проснувшись на следующее утро, я обнаружил его половину постели нетронутой. Его все еще не было, когда дед привел нас домой после обеденной мессы, так что и вторую ночь двуспальная кровать находилась в полном моем распоряжении.
— Он, наверное, провел еще одну ночь в тюрьме, — заметил дед в понедельник утром, когда я катил наш лоток по дороге, старательно объезжая конские яблоки, оставленные омнибусными упряжками, сновавшими в Сити и обратно по Метрополитен-лейн.
Проезжая дом под номером 110, я заметил миссис Шоррокс, уставившуюся на меня из окна и демонстрировавшую свой обычный фингал под глазом и множество других синяков различных оттенков, которые она получала от Берта субботними вечерами.
— Ты можешь пойти и забрать его под залог ближе
к полудню, — продолжал дед. — К этому времени он уже должен протрезветь.
Я скривился от мысли о необходимости выложить полкроны штрафа, что означало еще одну выброшенную дневную прибыль.
Вскоре после двенадцати часов я объявился в полицейском участке перед дежурным сержантом, который сообщил мне, что Берт Шоррокс все еще сидит в камере
и должен будет предстать перед судьей во второй половине дня. Мой же отец в эти выходные на глаза им не попадался.
— Не волнуйся, он обязательно вернется назад, — усмехнулся дед.
Но прошло больше месяца, прежде чем он вернулся. Когда я его увидел, то не поверил своим глазам — с головы до пят он был одет в хаки. Оказывается, он записался во второй батальон королевских стрелков. Он заявил нам, что рассчитывает оказаться на фронте через несколько недель, но Рождество надеется встретить дома. К тому времени, как сказал его офицер, паршивые гансы давно будут загнаны в гроб.
Дед покачал головой и нахмурился, но я был так горд своим отцом, что весь остаток дня с важным видом расхаживал по рынку рядом с ним. Даже дама, стоявшая на углу и раздававшая белые перья, одобрительно ему кивнула. Я бросил на нее грозный взгляд и пообещал отцу, что, если к Рождеству немцы не будут вогнаны в гроб,
я оставлю рынок и присоединюсь к нему, чтобы довершить эту работу. В тот вечер я даже отправился вместе с ним
в «Черный бык», набравшись решимости потратить свой недельный заработок на все, что он захочет. Но никто не позволил ему уплатить самому ни за одну рюмку, поэтому мне не пришлось потратить и полпенни. На следующее утро он отправился в свой полк еще до того, как мы собрались с дедом идти на рынок.
Отец никогда не присылал нам писем, потому как не умел писать, но каждый в Ист-энде знал, что, если вам не присылают официального извещения, то член вашей семьи, ушедший на войну, все еще должен быть жив.
Время от времени мистер Сэлмон читал мне свою утреннюю газету, но, поскольку в ней никогда не упоминалось о королевских стрелках, я не имел представления
о том, где находится мой отец. Я лишь молил Бога, чтобы он не оказался в некоем местечке под названием Ипр, где потери были очень тяжелыми, как сообщали газеты.
Рождество в том году мы справили очень тихо, потому что отец не вернулся с фронта, как обещал ему офицер.
Сэл, работавшая посменно в кафе на Коммершал-роуд, вернулась туда уже на второй день рождественских праздников, а Грейс все праздники провела на дежурстве в больнице. Одна Китти слонялась без дела, проверяя каждый раз перед сном, кто какие получил подарки. Китти, казалось, никогда не выдерживала на одной работе больше недели, однако ей каким-то образом удавалось всегда быть одетой лучше, чем любому из нас. Я предполагал, что причиной этого была вереница ее дружков, каждый из которых, похоже, был готов потратить на нее все до последнего пенни, прежде чем уйти на фронт. Я не мог представить себе, что ожидало ее, если они все в один день вернутся назад.
Время от времени Китти изъявляла желание поработать пару часов за лотком, но, как только она съедала товара на сумму нашей дневной прибыли, тут же исчезала. «Эта штучка не подарок», — обычно говорил дед. Тем не менее я не жаловался. В свои шестнадцать лет я полагался только на себя, и все мои помыслы в то время были сосредоточены на том, как бы поскорее заиметь свой собственный лоток.
Мистер Сэлмон рассказал мне, что, по слухам, лучшие лотки распродаются на Олд-Кент-роуд. Это происходит по той причине, что многие молодые парни добровольцами отправляются сражаться за короля и отечество. Он говорил, что не будет лучшего момента сделать хорошее приобретение. Я поблагодарил булочника и упросил его не говорить деду, поскольку собирался сделать приобретение до того, как он узнает о нем.
В следующую субботу утром я отпросился у деда на пару часов.
— Нашел себе девчонку, да? Лишь бы только это не было связано с выпивками.
— Ни то ни другое, — ответил я с усмешкой. — Но ты будешь первым, кто узнает, в чем дело, дед, я тебе обещаю. — Я дотронулся до кепки и вразвалку двинулся по направлению к Олд-Кент-роуд.
Я пересек Темзу по Тауэр-бридж и, углубившись
в южную часть города, не поверил своим глазам, когда оказался на соперничавшем с нами рынке. Я никогда не видел так много лотков. Они стояли рядами. Длинные, короткие, приземистые, всех цветов радуги, а некоторые
с именами, генеалогия которых начиналась нескольки-ми поколениями раньше в Ист-энде. Целый час я рассматривал выставленные на продажу лотки, но при этом все время возвращался к одному из них, по бокам которого сине-золотыми буквами было выведено: «Крупнейший лоток в мире».
Женщина, продававшая эту великолепную вещь, сказала мне, что ее муж, которого недавно убили немцы, купил его всего месяц назад за три фунта, и она ни за что не уступит дешевле.
Я объяснил ей, что собственных денег у меня всего два фунта, но я готов уплатить оставшуюся часть в течение следующих шести месяцев.
— Через шесть месяцев мы все можем оказаться на том свете, — ответила она, качая головой с видом человека, уже не однажды слышавшего такие разговоры.
— Тогда я даю вам два соверена и лоток моего деда впридачу, — выпалил я не раздумывая.
— А кто твой дед?
— Чарли Трумпер, — произнес я с гордостью, хотя, если честно сказать, не рассчитывал, что она о нем слышала.
— Чарли Трумпер — твой дед?
— Ну и что из того? — сказал я с вызовом.
— В таком случае меня вполне устроят пока два фунта, парень, — заявила она. — А остальные уплатишь мне до Рождества.
Впервые я понял, что значит слово «репутация». Вручив ей все свои сбережения, я пообещал отдать остальные деньги до конца года.
Мы скрепили сделку рукопожатием, и я, взявшись за ручки, стал толкать своего первого «малыша» обратно через мост к Уайтчапел-роуд. Когда Сэл и Китти увидели мое приобретение, они запрыгали от возбуждения и даже помогли мне написать на одной стороне лотка «Чарли Трумпер, честная торговля с 1823 года». Я не сомневался, что дед будет мною гордиться.
Закончив трудиться над надписью и не дождавшись, пока высохнет краска, я торжественно покатил лоток на рынок. К тому времени, когда я оказался в поле зрения деда, улыбка на моем лице растянулась от уха до уха.
Вокруг лотка деда толпилось гораздо больше людей, чем обычно в субботу утром, и я не мог понять, почему при моем появлении наступила такая тишина.
— Здесь молодой Чарли, — крикнул кто-то, и несколько лиц повернулись ко мне, глядя настороженно.
Почувствовав неладное, я бросил ручки своего нового лотка и бросился к толпе. Она быстро расступилась и освободила мне проход. Первое, что я увидел, пробравшись вперед, был дед, лежавший на мостовой. Под головой
у него находился ящик с яблоками, а лицо было белым как простыня.
Подбежав к нему, я опустился на колени.
— Это Чарли, дед, это я, я здесь, — говорил я сквозь слезы. — Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Только скажи, я все сделаю.
Он медленно и с трудом разомкнул веки.
— Слушай меня внимательно, парень, — произнес он, задыхаясь. — Лоток теперь принадлежит тебе, поэтому никогда не упускай его или торговое место из виду больше чем на несколько часов.
— Но это же твой лоток и твое место, дед. Как же ты сможешь работать без лотка и места? — спросил я.
Но он уже меня не слышал.
До этого момента мне никогда не приходило в голову, что кто-то, кого я знаю, может умереть.


Глава 2

Деда Чарли отпевали безоблачным февральским утром в церкви Святой Марии и Святого Михаила. Когда хор занял свои места, сесть в церкви было негде. Среди столпившихся сзади людей оказался даже мистер Сэлмон,
в своем черном длиннополом пальто и черной шляпе
с полями.
На следующее утро, когда Чарли выкатил новенький лоток на торговое место своего деда, мистер Дункли вышел из своей рыбной лавки, чтобы подивиться на его приобретение.
— Я могу перевозить почти в два раза больше, чем на старом лотке деда, — сказал ему Чарли. — И что самое важное, я должен за него всего один фунт.
Но к концу недели Чарли обнаружил, что половину из того, что находилось на его лотке, никто не хотел покупать. Даже Сэл и Китти воротили свои носики, когда он предлагал им такие лакомства, как черные бананы и перезревшие персики. Потребовалось несколько недель, прежде чем новый торговец смог примерно определять то количество товара, которое было необходимо ему, чтобы удовлетворять каждодневный спрос его покупателей, и еще больше времени, чтобы сообразить, что этот спрос меняется изо дня в день.
Это случилось в субботнее утро, когда, набрав товара на рынке и возвращаясь в Уайтчапел, Чарли услышал хриплый крик.
— Британские войска полегли на Сомме, — кричал мальчик, стоявший на углу Ковент-Гарден и размахивавший над головой газетой.
Чарли расстался с половиной пенни в обмен на «Дейли кроникл» и, присев на обочине мостовой, стал читать. Он узнал о гибели тысяч британских солдат, участвовавших
в совместной операции с французами против кайзеровской армии. Роковые маневры завершились катастрофой. Вместо предсказанного генералом Хейгом ежедневного продвижения вперед все закончилось отступлением. Крик
о том, что «все мы будем дома к Рождеству», оказался пустой болтовней.
Чарли бросил газету в канаву. Никакой немец не убьет его отца — в этом он был уверен. Однако после того как Грейс записалась санитаркой в полевой госпиталь, стоявший всего в полумиле от линии фронта, он начал испытывать угрызения совести по поводу своего отношения к войне.
Хотя Грейс писала Чарли каждый месяц, она не могла сообщить ничего нового о местонахождении их отца. «Здесь полмиллиона солдат, — поясняла она, — и все они, голодные и холодные, — на одно лицо». Сэл продолжала работать официанткой и все свое свободное время посвящала поискам мужа, в то время как Китти не знала отбоя от мужчин, которые были счастливы удовлетворить любую ее прихоть. Фактически одна только Китти из троих имела в течение дня свободное время, чтобы помочь Чарли в его торговле, но, поскольку она никогда не вставала до восхода солнца, а ложилась в постель задолго до его захода, помощи от нее не было никакой.
Прошли недели, прежде чем молодой Чарли перестал оборачиваться, чтобы спросить: «Сколько отвесить, дедушка? Сколько стоит, дедушка? Можно ли давать миссис Рагтлз в кредит, дедушка?»
И, только выплатив последний пенни долга за новый лоток и оставшись едва ли ни с чем, он начал понимать, каким ловким торговцем должен был быть старик, чтобы сводить концы с концами.
Первые месяцы их общий заработок составлял несколько пенни в неделю, и Сэл стала опасаться, что все они закончат дни в работном доме, если будут продолжать задерживать плату за жилье. Она умоляла Чарли продать лоток деда, чтобы выручить хотя бы фунт, но ответ Чарли был всегда одним и тем же: «Никогда», после чего он добавлял, что скорее умрет от голода и оставит тележку гнить на заднем дворе, чем позволит чужим рукам ее укатить.
К осени 1916 года дела в торговле пошли лучше,
и «крупнейший в мире лоток» стал приносить достаточно прибыли, чтобы Сэл купила себе поношенное платье, Китти пару туфель, а Чарли — еще более поношенный костюм.
Хотя Чарли оставался все еще в наилегчайшем весе и не отличался высоким ростом, но, справив свое семнадцатилетие, он стал замечать, что дамы на углу Уайтчапел-роуд, все еще помечавшие белыми перьями любого, кому можно было дать от восемнадцати до сорока лет, начали с нетерпением, как орлицы, поглядывать на него.
Чарли не боялся никаких немцев, но он все еще надеялся на быстрое окончание войны и возвращение отца
к своей привычной дневной работе в доке и ночному пьянству в «Черном быке». Но без писем и при наличии весьма скудной информации в газетах даже мистер Сэлмон не мог ему сказать, что же на самом деле происходит на фронте.
Шли месяцы, и Чарли все лучше и лучше осознавал потребности своих покупателей, которые, в свою очередь, убеждались, что его лоток за те же деньги предлагал товар более высокого качества, чем у многих его конкурентов. Даже Чарли почувствовал, что дела его пошли в гору, когда увидел улыбающееся лицо миссис Смелли, пришедшей утром купить для своего пансиона больше картофеля, чем он продавал обычному покупателю за целый месяц.
— Я мог бы доставлять ваш заказ, миссис Смелли, — сказал он, приподнимая кепку, — прямо в пансион каждое утро в понедельник.
— Нет, спасибо, Чарли, — ответила она. — Я всегда предпочитаю видеть то, что я покупаю.
— Дайте мне шанс проявить себя, миссис Смелли,
и вам не придется выходить в любую погоду, когда вы обнаружите вдруг, что у вас больше постояльцев, чем вы рассчитывали.
Она пристально на него посмотрела.
— Ну что ж, я дам тебе двухнедельный испытательный срок. Но если ты когда-нибудь меня подведешь, Чарли Трумпер...
— Вам не придется жалеть, — улыбнулся Чарли. С этого дня миссис Смелли никогда больше не видели на рынке покупающей фрукты или овощи.
Чарли решил, что вслед за этим первым успехом ему следует наладить поставки другим покупателям в Ист-энде. Возможно, таким образом, думал он, ему удастся даже удвоить свой доход. На следующее утро он выкатил старый лоток деда, смахнул с него паутину, подкрасил и отправил Китти по домам собирать заказы, а сам вернулся на свое торговое место на Уайтчапел.
За считанные дни Чарли потерял всю прибыль, полученную за прошедший год, и неожиданно вновь стал едва сводить концы с концами. Китти, как оказалось, совершенно не могла считать, хуже того, верила каждой слезливой истории, которую ей рассказывали, что зачастую заканчивалось бесплатной раздачей продуктов. К концу того месяца Чарли оказался почти банкротом и вновь не смог внести плату за аренду дома.
— Итак, чему же ты научился в результате этого смелого шага? — спросил Дан Сэлмон, стоя на пороге своей лавки в ермолке на голове и засунув большие пальцы
в карманы черной жилетки, откуда гордо торчали его золотые часы.
— Думать дважды, прежде чем брать в дело членов своей собственной семьи, и никогда не считать, что кто-нибудь заплатит свои долги.
— Правильно, — сказал мистер Сэлмон. — Ты быстро усваиваешь уроки. Так, сколько тебе надо, чтобы уплатить ренту и прожить следующий месяц?
— К чему вы клоните? — спросил Чарли.
— Сколько? — повторил мистер Сэлмон.
— Пять фунтов. —

Джеффри Арчер Всего пару миль по прямой «Захаров»

22.06.2009

Автор: Ольга Костюкова
Источник: Профиль №23(626)

   Наконец переведен вышедший в оригинале в 1991 году роман лорда Арчера — популярного английского писателя, миллионера, филантропа, отставного парламентария, бывшего заместителя и большого друга Маргарет Тэтчер, несостоявшегося мэра Лондона, отсидевшего недавно четыре года за лжесвидетельство.    Его книга — история успеха, густо сдобренная детективной интригой и семейными тайнами. Чарли Трумпер, выходец из бедного лондонского Ист-Энда, с детства мечтал стать лоточником, уличным торговцем, как и его дед и полный тезка, снискавший своей честностью и профессионализмом уважение в торговых рядах. Однако Чарли удалось добиться большего. Оставляя торговлю только для участия в Первой и Второй мировых войнах, он расширяет свое дело до крупнейшей в Англии розничной торговой компании, получает степень бакалавра математики и титул. И все для того, чтобы, уйдя на покой, передоверить фирму совету директоров и втайне от близких снова, как в детстве, встать у лотка с овощами.