Содержание


От автора 5

Часть первая
ПРОБЛЕМЫ И ЛИЦА

Несбывшееся. Альтеpнативы истории в зеркале словесности 19
Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества,
или Все впереди 43
Двойной портрет на фоне заката 57
Окрест Гоголя 79
Сказка о потерянной критике 109
Одолевая туман. Заметки о романе Георгия Владимова
«Генерал и его армия» 127
Чем откровеннее, тем загадочнее. О прозе Андрея Дмитриева 136
История пишется завтра 162
Московская статья 179
В каком году — рассчитывай... Заметки о вечном сюжете
«Литература и современность» 196
Когда? Где? Кто? Опыт путеводителя по роману Владимира Маканина «Андеграунд, или Герой нашего времени» 217
О любви. P.S. к «Картинкам» Сергея Солоуха 237
Замечательное десятилетие. О русской прозе 90-х годов 242
Замерзшая «Волга» 275
Тимур из пушкинской команды 287
Начало века. Русская литература в 2001 году 303
... и в 2002-м………………………………………………………………………… 324

Часть вторая
СЛОВЕСНОСТЬ ВО «ВРЕМЕНИ»

В те годы дальние, глухие. Марк Азадовский, Юлиан Оксман Переписка. 1944 —1954 355
Солженицын против отчаянья. Александр Солженицын.
Россия в обвале 357
Но кто мы и откуда? Россия/Russia. 1998. ? 1[9].
Неприкосновенный запас. Очерки нравов культурного
сообщества. 1998. ? 1 359
Языком вишневого киселя. Анатолий Королев. Охота
на ясновидца 361
Ты больше, чем просят, даешь. Б.Л.Пастернак,
М.К.Баранович. Переписка 364
Три предисловия. Тимур Кибиров. Интимная лирика;
Лев Лосев. Послесловие; Владимир Салимон.
Брильянтовый и золотой 366
Боль натюрморта. Марина Вишневецкая. Есть ли кофе
после смерти 368
Договаривать до конца. Эмма Герштейн. Мемуары 370
Такая вот буйда. Юрий Буйда. Прусская невеста 372
Про нас. Афанасий Мамедов. На круги Хазра 373
Послевкусие. Леонид Зорин. Перекресток 375
Благослови детей и сусликов. Светлана Василенко.
Дурочка 377
За все отвечает рыжий. Михаил Успенский.
Кого за смертью посылать 379
Старая погудка на новый кинолад. Эргали Гер. Дар слова 382
Тихий подвиг. Вера Харузина. Прошлое. Воспоминания
детских и отроческих лет 384
Расплата за сласть. Михаил Бутов. Свобода 387
О пользе старых газет. Слово пробивает себе дорогу.
Сборник статей и документов об А.И.Солженицыне 389
Как бы типа по жизни. Виктор Пелевин. Generation «П» 392
В мечтах о кровопийстве. Василий Розанов. Сахарна 395
Не все то вздор, чего не знает Митрофанушка.
Владимир Сорокин. Голубое сало 397
Прощай, прощай. И помни обо мне. Андрей Савельев.
Ученик Эйзенштейна 399
Мельницкий—Погодин. Русские писатели. 1800—1917. Т.4 401
Случилось это в Саратове. Алексей Слаповский. День денег;
Талий 403
Потерянный и обретенный рай. Марина Вишневецкая. Вышел месяц из тумана 406
Он не веселый, но счастливый. Леонид Зорин.
Зеленые тетради 408
Он француз — это многое объясняет. Жерар де Пюимаж.
Шовен, солдат-землепашец 410
Повесть о бедном человеке. А.М.Песков. Павел I 412
В скриптории по-прежнему холодно. Умберто Эко.
Остров накануне 414
Всяк — виконт де Бражелон. Личное дело—2. 416
Книга исполненного долга. Б.Ф.Егоров. Жизнь и творчество Ю.М.Лотмана 419
Проповедник в маске журналиста. Максим Соколов.
Поэтические воззрения россиян на историю 421
Рыцарь веселого образа. Семен Файбисович. Русские новые
и неновые 424
А мы возьмем да и прочтем. Алексей Слаповский. Книга
для тех, кто не любит читать 426
Возвращение публичной собственности. В.С.Соловьев.
Полное собрание сочинений. Т.1 428
Герой нашего времени. Михаил Гаспаров. Записи
и выписки 431
И ничему не научились. Виктор Шкловский.
Гамбургский счет 433
Тяжкий путь раскаяния. Антология выстаивания
и преображения 435
Верьте заголовкам. Владимир Маканин. Удавшийся
рассказ о любви 438
Каин с нами 441
Совсем другая история. Яков Гордин. Кавказ: земля и кровь 443
Театр одного актера. Александр Архангельский. Александр I 445
Крестик на карте. Анатолий Найман. Любовный интерес 448
Иного не дано. Русский журнал. 1997— … 450
Снявши голову, по волосам не плачут. История
и антиистория 451
Прибежали в избу дети 456
Азбука как азбука. Татьяна Толстая. Кысь 459
Как трудно быть Верой. Вера Павлова. Четвертый сон 462
Вперед, к «Арзамасу»! Олег Проскурин. Литературные
скандалы пушкинской эпохи 464
Внук своего деда. Александр Чудаков. Ложится мгла
на старые ступени 467
Против неба — на земле. Алан Черчесов. Венок на могилу
ветра 469
А ведь, правда, — наше. Наше «Знамя» 472
Нас мало, да и тех нет. Сергей Довлатов. Эпистолярный
роман с Игорем Ефимовым. Игорь Ефимов.
Эпистолярный роман с Сергеем Довлатовым 474
Четырехтомный тост. Михаил Жванецкий. Собрание
произведений в 4-х томах 477
Ах, это, братцы, о другом! Михаил Кононов.
Голая пионерка 480
Проверка на вшивость. Дмитрий Быков. Оправдание 483
Бог хранит все. Чарльз Диккенс. История Англии
для юных 486
Иван Васильевич меняет маски. Иван Грозный.
Пьесы XIX—XX веков 489
Колдовство опасно для вашего здоровья. Ольга Славникова. Бессмертный 492
Как мы вместе мостили дорогу в ад. Александр Солженицын. Двести лет вместе (1795—1995) 495
Как мы вместе жили в аду. Александр Солженицын.
Двести лет вместе. Ч. II 497
Во всех ты, душенька, нарядах хороша. Борис Акунин.
Любовник смерти. Любовница смерти 501
Они свое дело знали. «А за мною шум погони…» 503
Попробуйте сделать лучше. Н.Л.Лейдерман,
М.Н.Липовецкий. Современная русская литература 506
Как Булгарин не вышел в гении, а Пушкин послужил
социологии литературы. А.И.Рейтблат. Как Пушкин
вышел в гении 509
Готическая солдатчина. Олег Павлов. Карагандинские
девятины, или Повесть последних дней 512
Продолжение впредь. Судьба Онегина 514
Плачут не мачо. Плачем мы 517
Так жили поэты. Андрей Белый, Александр Блок.
Переписка 521
После бала. Юрий Анненков (Б.Темирязев).
Повесть о пустяках 523
Мертвый лес. Нестоличная литература. Поэзия и проза
регионов России 525
Право голода, или Апология застеленной кровати. Александр Агеев. Газета, глянец, Интернет. Литератор в трех
средах 527
В надежде на Курочку Рябу. Сергей Гандлевский. <НРЗБ> 530
Не верь себе. Семен Файбисович. Вещи, о которых не 533
Вот те хрен. Михаил Успенский. Белый хрен в конопляном
поле 536
Все, все, все — и Гарри Поттер. Дж.К.Ролинг.
Гарри Поттер и Кубок огня 538
Наша «литературная» жизнь. Николай Якушев. Место,
где пляшут и поют 543
Хаос и мастер. Евгений Попов. Мастер Хаос 546
Заметка для полосы «На рынке». Владимир Сорокин. Лед 548
Здравствуй, папа. Письма Анатолия Кузнецова 551
Победа поэта. Давид Самойлов. Поденные записи 554
Не тем интересны. Владимир Войнович. Портрет
на фоне мифа 556
Соблазн «понимания». Елена Съянова. Плачь, Маргарита 558
Что пройдет, то будет мило? Николай Климонтович.
Далее — везде 562
Не очень-то кот. Сергей Буртяк. Кот 565
Для верующих и «неверующих». Антоний, митрополит
Сурожский. Труды 567
Скверно вооружен, но все-таки опасен. Александр Бушков.
Д’Артаньян — гвардеец кардинала 570
Мастерство мастеровитых мастеров. Бег по кругу 573
ВАУ, или Жизнь удалась. Владимир Успенский. Труды
по нематематике 575
Владимирская дорога. Вл.Новиков. Высоцкий 577
Фантазии на тему любви. Леонид Зорин. Под занавес
тысячелетия 580
А в чем дело — не скажу. Андрей Жвалевский, Игорь
Мытько. Порри Гаттер и Каменный философ 583
Второе рождение. Михаил Поздняев. Лазарева суббота 586
Всяк при своем. Инна Лиснянская. В пригороде Содома 588
Горечь, и жалость, и гнев. Тимур Кибиров.
Шалтай-Болтай 591

О первых публикациях 594

Об авторе 595

От автора

Тем делом, что называется «литературной критикой», я начал заниматься осенью 1991 года. Тогда и началось мое «замечательное десятилетие» — то самое, что, судя по всему, сейчас уже кончилось.
Случалось, конечно, и прежде (то есть до осени 91-го) кое-что про современную словесность вякать — как правило, откликаясь на просьбы коллег по журналу «Литературное обозрение». Но это типичная «предыстория»: писал я мало, в легендарных перестроечных ристалищах не участвовал (была охота менять Сталина на Бухарина), а главное — мало читал и потому плоховато (мягко выражаясь) представлял себе, что же с новейшей российской словесностью происходит. В те баснословные года мне казалось: дабы быть критиком (нести граду и миру свои оценки и «концепции»), надо день за днем штудировать текущую литературу. Чем больше, тем лучше, хотя всей, разумеется, никогда не прочтешь. Тут-то и всплывал роковой вопрос: стоит ли овчинка выделки? Хорошей поэзии и прозы всегда мало. Нам только кажется, что «никогда еще не доходила литература до такого постыдного состояния». Ох, «доходила». Просто на посредственных или откровенно слабых сегодняшних сочинениях нет благородной патины, которая покрывает любой опус времен минувших, тем самым хоть в какой-то мере его «эстетизируя» и «облегчая жизнь» историку литературы. Если же отказаться от когда-то приобретенных филологических навыков и, игнорируя поточную словесность, работать с одними «шедеврами», то неминуемо (и быстро) обернешься комическим самозванцем. И завоеванная в поздние восьмидесятые возможность говорить без обиняков только обнажит твою личную недостаточность. Что дважды два — четыре, кому нужно и так понимают. Далее по Некрасову: Дураков не убавим в России,/
А на умных тоску наведем.
Нет уж, обойдется новая изящная словесность без меня. Вон сколько народу мечтает высказаться! Получается, конечно, не всегда удачно, но ведь зато для них это «дело жизни». Они мысль разрешить хотят. В крайнем случае «нового Гоголя» миру предъявить. Или сокрушенно посетовать, что, дескать, перевелись на Руси богатыри и совсем не в ту степь несется птица-тройка родимой словесности. А ты тут при чем? И говоришь-то (в смысле — пишешь) как посторонний. И все пялишься (пятишься) в свой девятнадцатый век. (Добро бы еще в Серебряный.) Ладно, рецензию сочинить можно. Раза два в год. И в каком-нибудь круглом столе поучаствовать не велик грех. Только и честь знать нужно. Тоже мне критик выискался. Критики у нас Аннинский с Золотусским. Они и не читая все знают. Флаг в руки.
Так думал я в оны годы. Так, признаться, думаю и сейчас. Десять лет я занимался не вполне своим делом. В общем все это время отчетливо понимая, что графа Монте-Кристо из меня не выйдет. Почему не свернул с дорожки? Трудно сказать, но скорее всего по природной консервативности. Привычка свыше нам дана,/ Замена счастию она. Не я первый, не я последний приверженец этого пушкинского афоризма. Интересней другой вопрос: как мог человек взрослый (в 1991 году мне было 34 года), имеющий кое-какие навыки (педагогические, редакторские, популяризаторские), склонный к авторефлексии, а потому знающий о собственной инерционности (завяжешься — не развяжешься), неплохо представляющий себе, что такое «критика» (все же семь лет в «Литературном обозрении» проработал, в отделе, который поперву так и назывался — «критики критики»), и вроде бы вменяемый (хочется верить), как мог такой вот персонаж (то есть я) на эту самую литературно-критическую дорожку ступить?
Об этом выборе меня в свое время спрашивали часто. (Теперь почти перестали. Примелькался. Словно всегда был «критиком».) Отвечал я обычно в «материальном ключе» — дескать, деньги надо было зарабатывать, а в газете платили пристойно. Первая часть ответа бесспорна, вторая — лукава. Начать с того, что в начале 90-х лучшие молодые (и относительно молодые) гуманитарии в массе своей отнюдь не рвались в газеты. Оглядываясь на круг своих университетских товарищей, избежавших поденки в СМИ, с радостью вижу: «на дне» никто не оказался. (Тьфу-тьфу, не сглазить. Подчеркну, страхуясь от демагогии: речь идет о Москве. Увы, в провинции дело обстояло много хуже. Но я-то, родившись в столице, жил здесь и при советской власти и после того, как она загнулась.) А это значит, что имелись другие, отличные от моего, пути и методы самореализации и сохранения пристойного — у кого лучше, у кого хуже — жизненного уровня.
Во-вторых, уже зимой 1992 года в «Независимой газете», где я тогда работал, заработки стали смехотворными. Цифр, разумеется, не помню, но замечу: поступившее тогда предложение перейти в уважаемый «толстый журнал» я рассматривал всерьез. Тамошний оклад в тот момент был не меньше газетного, предполагалось же, что он станет больше. Да, очень скоро журналу пришлось худо, но я, оставаясь в газете, этого никак не предвидел, даже считал, что «проигрываю» материально. (И тем более «статусно».) Что же до зарплат в относительно благополучной газете «Сегодня» (февраль 1993 — октябрь 1996), то они были весьма приличными (на тогдашнем общем фоне), но — вопреки распространенным слухам — отнюдь не роскошными. Во всяком случае в отделе «Искусство». Коллеги из «Коммерсанта» смотрели на нас с ироническим прищуром — «все за гроши пашете».
В-третьих, литература в газетах приживалась трудно. Тот же «Коммерсантъ» при начале своего существования обходился вовсе без полосы «Культура», когда же таковая там появилась, совсем не словесность стала ее «козырем». (Ситуация изменилась лишь в середине 90-х, когда в газете начал работать Михаил Новиков. Я редко сходился с трагически погибшим коллегой в оценках конкретных произведений, а на «целое литературы», ее назначение и перспективы, мы смотрели уж совсем по-разному. Но при всем том Новиков о словесности постоянно высказывался, тем самым признавая публично факт ее существования. «Коммерсантъ» начала минувшего десятилетия русскую литературу, что называется, видал в гробу.) Не лучше было положение словесности и в других СМИ. (На ТВ оно по сей день чудовищно.) За «место под солнцем» (литературу на полосе) приходилось бороться. Меня, к примеру, в «НГ» брали вовсе не как литературного критика, а для освещения «общих проблем культуры» (формулировка моего тогдашнего непосредственного начальника, заведующего отделом культуры «НГ» первого состава Андрея Караулова).
И неизвестно еще, как бы все вытанцевалось, если б не Борис Кузьминский, твердо веривший, что современное искусство (это не значит — «навороченное», «продвинутое», соответствующее позавчерашней моде, это значит — живое, свободное, создающееся здесь и сейчас) должно быть представлено «газетной аудитории». За этим убеждением профессионала-редактора, архитектора и строителя, стояли и вера в газету как тонкий и сложный «механизм», не только служащий искусству, но и входящий в его состав, и вера в читателя, который сумеет прочувствовать и понять как «сложное», так и «традиционное», и вера в конкретных художников, способных к большим свершениям, и вера в великую и непрерывную культурную традицию — залог нашего будущего. Кузьминский, как ни неожиданно для многих это прозвучит, был заряжен мощнейшим социальным оптимизмом, неотделимым от жажды реального дела. (На мой взгляд, недостача именно этих свойств, вытесненных не менее взаимоориентированными скептицизмом и эгоизмом, обусловила мучительное буксование, что характеризует историю новой России.) Тут-то мы и подходим к ответу на вопрос, кой черт понес его (меня) на эту галеру?
Я написал «неизвестно как все бы вытанцевалось», имея в виду и движение русской критики (а значит и литературы) последнего десятилетия и свою личную историю. В общем плане возможны возражения. Во-первых, не один же Кузьминский делами литературными был озабочен. Во-вторых, не было бы Кузьминского, нашелся бы кто-нибудь еще.
Отвечаю по первому пункту. В начале 90-х у нас, с одной стороны, постоянно печаталась превосходная проза (да и поэзия была не дурна), за что мы должны быть благодарны сотрудникам толстых журналов, с другой же — критики разных направлений (включая и тех, кто энергично споспешествовал публикациям новых работ), расходясь в оценках и интонациях, были единодушны в главном: занавес упал, великая словесность кончилась, мы если не в «конце истории» (литературы больше нет и не будет), то в «промежутке», каковой установился «всерьез и надолго». (Литературы нет, но кто же возьмется предсказывать? Вдруг когда-нибудь возьмет да с неба свалится — эта пораженческая мелодия благополучно дожила до наших дней.) Кузьминский не спорил (это я по горячности руками махал) — он просто строил страницу «Культура» в «НГ», а затем страницы «Искусство» и «Антология» в «Сегодня» так, что пьяному ежу становилось ясно: с литературой все в порядке. Кстати, законные резкости, открытые порицания провальных, с точки зрения рецензента, публикаций хоть «Знамени», хоть «Нового мира», хоть «Дружбы народов», прямое называние халтуры — халтурой, модничанья — модничаньем, а политиканства (к примеру, тиснения слабых опусов заслуженных авторов) — политиканством свидетельствовали о том, что литература мыслится живой. Ведь если «у нас нет литературы», то чего, собственно, сокрушаться из-за графоманской повестушки или лживой статьи? Умерла так умерла.
Теперь по пункту второму. Неплохо зная периодику десятилетия, могу констатировать: аналог Кузьминскому не сыскался. Лучше ли, хуже ли «культурные» (а то и чисто «литературные») страницы наших газет, а не просматривается ровным счетом ничего, что могло бы заменить «Искусство» газеты «Сегодня» (каковая жила до осени 1996 года, когда газету «трансформировал», а проще говоря — изничтожил ее владелец, будущий «гарант свободы слова» В.А.Гусинский). А раз аналог не обнаружился, то значит и не было его. Я, конечно, на русском формализме воспитан, но тезис «Не родись Пушкин, «Евгения Онегина» все равно бы сочинили» с молодых лет полагал полемическим преувеличением.
Ну да что толковать об «общих вопросах», коли у нас в повестке дня — «личный». Уж здесь-то точно знаю: не брось меня судьба в «НГ» первого состава, не сведи с Кузьминским, все бы сложилось иначе — не стал бы я «критиком». Может, всем и лучше было бы, да теперь-то дела не поправишь. Понаписал всякой всячины. И даже не только в газетах, но и в журналах. Как правило, под энергичным давлением глубоко почитаемых коллег, трудившихся в наших литературных ежемесячниках — Сергея Боровикова («Волга»), Натальи Игруновой («Дружба народов»), Андрея Арьева («Звезда»), Натальи Ивановой, Карена Степаняна и Сергея Чупринина («Знамя»), Ирины Роднянской и Сергея Костырко («Новый мир»). У всех задним числом хочется попросить прощения — за «отбрыкивания», резкости при обсуждении текстов, привычку «тянуть резину» и сдавать материалы, когда все сроки уже прошли, за «вежливые отказы» и невыполненные обещания. Всем я искренне благодарен: без журнальных подвижников не было бы «Сюжетов и лиц» — первого раздела предлагаемой книги. В этом отношении мой «микрокосм» изоморфен «макрокосму» — без всеми проклинаемых, «устарелых», обреченных небытию журналов не было бы русской литературы 90-х годов. И в том, что теперь ситуация меняется, что издательства обращают взоры на сегодняшнюю некоммерческую словесность (не редко — выдержавшую «журнальный экзамен»), что плодятся всякие «проекты» и серии, заслуга отнюдь не «похоронщиков» наших журналов, а мужественных и преданных литературе работников, делавших и делающих свое дело. Без них и в газетных литературных обозревателях нужды бы не было. Зачем, если обозревать нечего? (На Маринину с Доценко не всякий дерзнет.) К счастью, гибель журналов в середине 90-х не состоялась, и когда я, проходив после разгона «Сегодня» полтора года без работы, определился в новорожденное «Время MN» (май 1998), на недостаток материалов для рецензирования жаловаться не пришлось. Не случилось подобного и позднее, когда первый состав «Времени MN» организовал новую газету — «Время новостей». Тексты, печатавшиеся этими газетами (для меня — одной), составили второй раздел книги. Не назвать его «Словесность во «Времени» было бы по меньшей мере странно. Годы газетной службы и навыки историка литературы приучили меня ценить приуроченность текста к конкретному историческому моменту — поэтому, составляя книгу, я старался ничего не менять в своих писаниях. Несколько раз, впрочем, позволил себе примечания и постскриптумы «из сегодня».
Несмотря на медленно, но верно нарастающее раздражение профессией, наглядные и не всегда отрадные изменения в общекультурной ситуации, очередные вопли о «сумерках литературы» и бессмысленности «традиционной критики», интенсивный приток в наш цех новых людей (они могут занимать позиции, диаметрально противоположные моим, что обычно и происходит, но они не игнорируют литературу, а, по сути, только это и важно), мелкие и крупные неприятности — несмотря на все это (а может, благодаря всему этому), я по-прежнему работаю во «Времени новостей». Литературным обозревателем. И в общем перестал удивляться, когда меня называют «критиком».
Каков из меня «критик», читатель может теперь судить по трем «суммарным» книгам — «Литературное сегодня. О русской прозе. 90-е» (М., «Новое литературное обозрение», 1998), «Памятные даты. От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова» (М., «Время», 2002) и той, что держит в руках. Мне кажется, что книги эти связывают не только «единство времени» и фамилия автора. Занимаясь новейшими текстами, никак не претендуя на статус «исследователя литературы конца ХХ века» (смотри на сей счет статью «История пишется завтра»), сколько можно разводя свои ипостаси критика и литературоведа (мои немногочисленные историко-литературные работы последних лет написаны иначе, чем газетные и журнальные тексты), я видел и вижу «текущую словесность» частью огромной и живой русской литературы XVIII—XXI столетий. Поэтому, работая в газетах, я с удовольствием использовал «формальные поводы» (юбилей или переиздание) для разговора о «классиках», чье присутствие в сегодняшней культуре весьма значимо как для писателей, так и для просвещенной аудитории. (Итогом этой работы стали «Памятные даты».) По этой же причине, говоря о литературных новинках, я довольно часто пускался в исторические экскурсы, а во второй — рецензионный — раздел новой книги включил отклики на некоторые значимые публикации старинных сочинений.
Здесь необходимо отступление. Книги ушедших писателей переиздаются не «сами собой», а благодаря воле и труду конкретных людей — филологов, историков, комментаторов, переводчиков. «Темные» исторические сюжеты, забытые лица и судьбы, факты, колеблющие уютную систему лживых стереотипов, выводятся на свет опять-таки конкретными учеными и культуртрегерами. Мы часто забываем этот трюизм, то есть выказываем чудовищную неблагодарность нашим лучшим гуманитариям. Как правило, бессознательно и не прямо, но равнодушным умолчанием — что, пожалуй, даже оскорбительней, чем откровенно выговоренное презрение. Причины понятны: очень долго видимая часть нашего гуманитарного сообщества влачила сервильное существование, а в интеллектуально-духовных трагедиях крупных ученых, работавших под чудовищным советским прессом, разбираться довольно трудно. Развеселый плюрализм, победно шествующий по нашим городам и весям со времен перестройки (повспоминав да подумав, понимаешь: движение это началось раньше), с одной стороны, подпитывал презрение к гуманитарии как таковой («все вранье», «обойдемся без идеологии»), с другой же — споспешествовал расцвету всякого рода «интересных» (и всегда агрессивных) фантомов, вроде «этноистории» Л.Н.Гумилева или «новой хронологии» А.Т.Фоменко. В данном случае меня интересует даже не соблазнение публики, размывание критериев здравого смысла и научного знания, закономерные превращения «внеидеологических забав» в самую что ни на есть идеологию с выраженным свинцовым привкусом. Все это более чем неприятно, но сейчас я говорю только об одном из «малых следствий» этой долгой и многоходовой игры — о доминирующем в обществе пренебрежении к гуманитарному сословию.
Допускаю (пожалуй, что и убежден): «как целое» мы это заслужили. Не только «по старой памяти», но и в силу безответственного (а то и своекорыстного) поведения в минувшее «замечательное десятилетие», которое в равной мере можно назвать «десятилетием свободы» и «десятилетием упущенных возможностей». Слишком много сил было потрачено на групповые интриги, кураж самолюбий, постыдные компромиссы, выплату старых долгов, оглаживание приятелей и борьбу за «сладкую жизнь». Слишком часто давались потачки всякого рода хамству — как застарелому («ну что на них внимание обращать», «их время кончилось», «пусть погуляют напоследок»), так и «продвинутому». Слишком большое место в нашей жизни заняло охорашивание перед зеркальцем, самолюбование, благородное «неучастие ни в чем». Слишком легко мы поверили в исчерпанность интеллигенции, обреченность народа глупой попсе и собственное право на «единственно возможный» убогий выбор: либо эксцентричный «театр для себя», либо циничная халтура «на потребу масс», либо изящное, с ироническим подмигиванием, совмещение этих, извините уж, лакейских стратегий. «Человеческое, слишком человеческое!» — как говаривал один все еще популярный философ-мизантроп. Потому-то меня мутит, когда гордящиеся чистотой риз интеллектуалы принимаются за ярое обличение «толпы» и «властей». На себя бы разнообразия для хоть разок поглядели.
Все так. Кабы не два «но». Во-первых, все прозвучавшие укоризны можно обратить не только к гуманитариям, но и к писателям (а также кинематографистам, деятелям театра, художникам и проч.). Во-вторых, культура творится личностями и не сводится к двусмысленному (кажется, всегда) «духу времени». И если минувшее десятилетие все-таки «замечательное» не только в ироническом смысле, если, кроме упущенных возможностей, мы имели и захватывающие свершения, то это плоды работы конкретных людей. С именами и фамилиями. Лучшие наши историки, филологи, публицисты и даже, простите, критики заслуживают общественного признания не меньше, чем настоящие поэты и прозаики. «Вторичность» критики по отношению к искусству для меня бесспорна, а давным-давно известный (и выдаваемый за последний писк моды) тезис «критик — тоже художник» кажется следствием либо недомыслия, либо уязвленного самолюбия, либо дешевой провокативной игры. Это не отменяет, но подтверждает избитый трюизм: любое достойное дело можно делать качественно, осмысленно и, не побоюсь дискредитированной конструкции, с пользой для общества. Критика и гуманитарное знание входят в состав литературы, занимая там свои — сущностно литературе необходимые — позиции. Так карты легли задолго до нашего «замечательного десятилетия».
А потому героями этой книги стали не только прозаики (так было в «Литературном сегодня») и поэты (рассуждать о новейшей поэзии я боюсь, а потому «поэтических» сюжетов в книге совсем немного), но и гуманитарии. (Точно так же в «Памятные даты» мне было важно включить эссе не только, к примеру, о Жуковском, Вельтмане, Фете, Зощенко или Трифонове, но и о Белинском, Дале, Дружинине, Бердяеве, Виноградове, Лотмане или Вацуро.) Более того, я убежден, что наш «гуманитарный пейзаж» гораздо богаче и интереснее, чем тот, что вместился в книгу. Что делать? — К сожалению, в газете не всегда удается «пробить» рецензию на труд историка, филолога или искусствоведа. Кому это нужно? Кого это волнует? Поймет ли нас читатель? Не вчера сия музыка зазвучала (почти двадцать лет назад партийное литначальство наставительно рекомендовало «писать посоциальней»), не завтра стихнет. Закон-с, но мне досадно и грустно оттого, что я мало писал или даже не писал вовсе о тех ярких гуманитариях, без чьих лиц и трудов карта «замечательного десятилетия» заведомо не полна. Каждый волен думать по-своему, а мне необходимо назвать здесь имена Романа Арбитмана (критика, преимущественно «массовой литературы»), Михаила Безродного (эссеистика), Сергея Зенкина (теория литературы, переводы с французского, эссеистика), Андрея Зорина (история русской идеологии XVIII — начала XIX веков), Модеста Колерова (штудии по истории русской общественной мысли рубежа XIX—XX веков и издательская деятельность), Сергея Костырко (критика, посредничество меж «сетевой» и печатной литературными средами), Ильи Кукулина (исследования новейшей поэзии, неотделимые от ее азартной пропаганды), Андрея Курилкина (работы по истории первой половины XIX века), уже упоминавшегося Бориса Кузьминского, Романа Лейбова (работы о Тютчеве и «сетевая журналистика»), Олега Лекманова (статьи о словесности первой половины ХХ столетия), Натальи Мазур (работы о поэзии первой половины XIX века), Веры Мильчиной (переводы с французского и исследования по истории французской и русской литератур), Елены Погосян (работы о культуре XVIII века), Константина Поливанова (пастернаковские штудии, эссеистика, работа в школе, благодаря которой мы видим отличных молодых филологов с большим будущим), Веры Проскуриной (книга о М.О.Гершензоне и публикации из его наследия), Кирилла Рогова (работы о русской литературе 1820—30-х годов и политическая журналистика), Ирины Сурат (пушкинистика), Алексея Шмелева (лингвистические труды, эссеистика)...
Перечисляю лишь тех, кто заговорил в полный голос в минувшее десятилетие (иначе список был бы куда обширнее). Убежден, что эти мало в чем схожие гуманитарии (с иными из них я во многом решительно не согласен) определяют живое и неповторимое лицо литературы последних лет не в меньшей мере, чем «положительные герои» моей книги. Последних по понятным причинам не называю.
За одним исключением. 16 февраля 2002 года умер замечательный историк литературы и общественной мысли, редактор (и главный «движитель») Полного собрания сочинений и писем Владимира Соловьева Александр Алексеевич Носов. При Сашиной жизни вышло три тома этого научно безукоризненного и жизненно необходимого издания. Отклик на первый в лежащую перед вами книгу вошел. Но Саша Носов был не только редким знатоком идеологии, общественной мысли, политики и словесности второй половины XIX века, скрупулезным историком и текстологом, тонким интерпретатором соловьевского наследия — он был блестящим литератором и человеком, бесконечно преданным свободе, культуре, России. Его влюбленность в «бытовую красоту» русского модерна, его жадный интерес к неповторимым судьбам разномасштабных (но неповторимых и тем удивительных) давно ушедших людей, его вкус к архивным документам и забытым текстам были свойствами очень живого и по-настоящему современного человека. Готовя соловьевские тексты, сочиняя отточенные по мысли и филигранные по слогу эссе о делах минувших дней или сегодняшних проблемах, читая лекции, собирая и редактируя чужие статьи (Саша немало сил отдал первым номерам «Неприкосновенного запаса», но последние годы трудился в «Новом мире», журнале, где когда-то начинал и к которому относился с особым чувством — любовным, ревнивым, требовательным), ведя «обычные» разговоры с друзьями и коллегами, он делал одно дело — отстаивал высшие права «триединства» свободы, культуры, России. Он азартно жил и вдохновенно работал здесь и сейчас. Не хуже других видя каждодневные безобразия, как политические, социальные и экономические, так и те, что касались сфер культуры и образования (последние переживались Сашей особенно напряженно), он умел различать за деревьями лес, знал, что живет в своей стране, ценил шанс, дарованный историей России, отечественной гуманитарии и ему лично, и понимал суть неприятного, но неизбежного вопроса: если не мы (я), то кто? Всякая настоящая работа (часто — изматывающая) была ему в радость. Потому он раздражался на неумех, бездельников и демагогов. Потому воспринимал как личное торжество творческие успехи коллег и друзей. В том числе — некоторых героев этой книги.
Настоящая литература и настоящее гуманитарное знание не могут существовать вне поля большой традиции. Прежде все¬-
го — национальной. Мне кажется, что этот посыл важен и для лучших (чего греха таить, это, не в последнюю очередь, значит — духовно близких мне) писателей и историков нашего времени. Я сознательно не включил в эту книгу свою давнюю статью «Страсть к разрывам» («Новый мир», 1992, ? 4). Слишком плотно вмонтирована она в полемики десятилетней давности, слишком перегружена частностями, любопытными разве что будущим историкам. Не включил — и ладно. Но ее смыслообразующий тезис важен и дорог мне так же, как десять лет назад. Культура эволюционна. Разрывы всегда болезненны, а зачастую к тому же бессмысленны, мотивированы ерундой, по сути — фиктивны. (Что не отменяет, а усугубляет боль.) «Поколенческий шовинизм» не менее отвратителен, чем расизм, классовый антагонизм или кружково-направленческая нетерпимость (якобы базирующаяся на «эстетических» либо «философских» принципах).
Если в ответ я услышу о своей избирательной приязни к поколению нынешних «сорокалетних», то, как ни странно, соглашусь. Не только потому, что за минувшие годы узнал от коллег по цеху про себя «много нового и интересного». И не только потому, что хорошо понимаю героиню прекрасной повести Андрея Дмитриева «Дорога обратно», которая на самые фантастические росказни о себе реагировала с завидным постоянством: «Раз люди говорят, значит, так оно и было <...> Люди зря не скажут». Я готов сам «нужные» цитатки подобрать — при желании их можно и в этом затянувшемся предисловии нашарить. Правильно. Но приверженность к отдельным представителям своего поколения (да, есть общность судьбы, опыта, «языка») не подразумевает вражды к другим поколениям. Любовь, как и ненависть, презрение, отторжение, вызывают не генерации, а люди. К несчастью, дураки, мерзавцы и прохиндеи появлялись на свет во все времена. Среди «рожденных в пятидесятых» их тоже больше чем достаточно. Достоинством же лучших (увы, далеко не всех) моих сверстников я полагаю как раз «уважение к преданию», включенность в историю, сыновнее чувство.
Если мы что-то сделали, если сохранили верность свободе и «привычку к труду благородную», если держали осанку, если лучшие из нас сумели написать стоящие стихи, прозу, научные труды и критические статьи, то, право слово, не так велика заслуга. Во-первых, могли сделать больше. Во-вторых же, мы встречали свободу (и сопутствующие ей неизбежные неприятности) молодыми и сильными, мы, если угодно, были обречены на роль ответственных за общее будущее. Насколько же духовно выше нас те, кто входил в новые времена с тяжелым грузом, кто в юности выдержал испытание страшной войной, кто знал большевистскую власть не только в сравнительно вегетарианском «застойном» изводе, кто был вправе рассчитывать на спокойную старость, кто не мог с легкостью адаптироваться к изменившемуся (подчас уродливо и пугающе) бытию, — те, кто при всех жестоких извивах постсоветской истории не раскисал, не жаловался, не довольствовался процентами, а продолжал работать в полную силу. Законно вызывая восхищение (и зависть) пятидесяти-, сорока-, тридцати- и далее-летних. И еще неизвестно, что бы получилось у «лучших из младших», если б не сознание того, что рядом, в изменившейся и трудно обретающей себя России, пишут (и просто живут) «лучшие из старших». Уж моя-то книга точно была бы другой.
И не только книга, хотя в ней ясно проговорена любовь ко многим прекрасным писателям старших поколений. Литература не «отражение», а часть жизни. Потому я посвящаю свое «Замечательное десятилетие» тому, кто с младенчества учил меня любить искусство, уважать человека, отвечать за свои слова и поступки, серьезно относиться к работе. Тому, кто сделал все, чтобы я стал собой.
2002




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Проблемы и лица




НЕСБЫВШЕЕСЯ
Альтернативы истории в зеркале словесности


Вопрос об «истории в сослагательном наклонении» (что было бы, если бы...) в последние годы стал весьма популярным, обсуждающимся едва ли не повсеместно, волнующим не только историков и политиков. Прошлое (реальное или мистифицированное) оказалось призмой, сквозь которую можно рассматривать неустойчивое настоящее и смутное будущее. Найденная или угаданная логика исторического процесса сулит, по мнению многих мало в чем другом схожих интеллектуалов, верное понимание дня сегодняшнего, помогает кому-то управлять историей, а кому-то — выживать на ее ветру. Обращение к «точкам поворота», к тем моментам, последствием которых мы привыкли числить всё случившееся в дальнейшем, может порождать как минимум два эмоциональных состояния: либо забубенное «опять сорвалось!», либо умудренное «иначе и быть не могло».
Оба эмоциональных комплекса в свою очередь способны подтолкнуть к разным выводам. Так, тоскуя по утраченной альтернативе, можно предполагать возможность ее возрождения на новом историческом витке и исполняться духом надежды, а можно и воспринимать катастрофу как знак будущих бед, свидетельство национальной обреченности. Сходное суждение еще легче дается фаталисту, но сам по себе фатализм вовсе не обязательно озвучивается пессимизмом: фаталист может быть глубоко удовлетворен всем случившимся. В таком случае естественно его раздражение и теми, кто некогда искал альтернатив, и теми, кто ищет их сегодня.
Во избежание недоразумений оговорюсь. Внимание к событиям, не состоявшимся, но «стучавшимся в дверь», выраставшим из реального расклада исторических сил, наконец, самим своим не-свершением повлиявшим на потомков (не мы первые рассуждаем о том, чего не было), не подразумевает желания «иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Верность истории позволяет увидеть ее «домашним делом», а стало быть, чувствовать личную ответственность за грехи предков. Именно включенность в историю страхует от прекраснодушного ее приятия. И уж тем более не позволяет забывать об утраченных путях, о том, чего не было.
Находя поворотные точки в истории и реконструируя (изобретая) альтернативные победившему сюжету версии, мы, кроме прочего, воздаем должное побежденным. Строго говоря, мы делаем следующий шаг по пути, что определен любому ответственному историку. Идеолог победившей группировки заинтересован не в объемной и многосоставной истине, но в торжестве единственно верной («своей») тенденции. В пределе он стремится даже не