Предисловие

«Дневник» Жюля Ренара — один из малых шедевров французской литературы. Он написал три или четыре одноактные пьесы — не очень хорошие, но и не очень слабые; они не рассмешат до слез и не потрясут до глубины души, но если их хорошо сыграть, спектакль будет не скучный.
Ренар написал и несколько романов, один из них, «Рыжик», — очень удачный. Это история его собственного детства, история маленького, заброшенного мальчика, которого мучает грубая, ненормальная мать. Стиль Ренара — без украшений, без педалирования эмоций — лишь придает дополнительную силу этой тяжелой истории, и мучения обделенного всякой надеждой мальчугана — душераздирающи. Его неуклюжие попытки снискать расположение у этой ведьмы-мамаши вызывают горький смех, его унижения и незаслуженные наказания переживаешь как свои собственные. Только у человека испорченного сердце не обольется кровью от описаний злобной жестокости. Такую книгу нелегко забыть.
Другие романы Жюля Ренара не представляют ничего особенного. Это либо фрагменты автобиографии, либо компиляция подробных записей о людях, с которыми он был близко знаком; их и романами-то назвать трудно. Он был настолько лишен творческих дарований, что удивляешься, как он вообще стал писателем. У него не было воображения, чтобы подняться над простым случаем или хотя бы стилизовать свои точные наблюдения.
Он собирал факты, но из одних фактов роман не сделаешь — сами по себе факты мертвы. Их используют, чтобы развить идею или проиллюстрировать тему, и романист не только имеет право менять их по своему усмотрению, оттеняя одни и затеняя другие факты, но и обязан это делать. Правда, у Ренара был своя теория: он полагал, что его забота — лишь изложить факты, и пусть читатель сам дописывает свой собственный роман, используя полученную информацию; все прочее, считал он, — литературная стряпня.
Но я всегда подозрительно относился к теориям романистов; у них всегда одна цель — оправдать собственные недостатки. Если у писателя нет таланта придумать достоверный сюжет, он будет уверять, что сюжет и искусство рассказчика наименее важны для романиста. А если обделен чуством юмора, то будет причитать, что юмор убивает литературу. Чтобы вдохнуть жизнь в грубый факт, его нужно оплодотворить страстью; вот почему единственный хороший роман, который написал Жюль Ренар, — «Рыжик», где жалость к себе и ненависть к матери наполнили его воспоминания о несчастном детстве страстью и ядом.
Я думаю, Ренар был бы уже забыт, если бы не посмерт¬ная публикация дневника, который он неутомимо вел
двадцать лет. Это замечательная книга. Он знал многих людей, которые играли важную роль в литературном и театральном мире тех лет: таких актеров, как Сара Бернар и Люсьен Гитри, таких писателей, как Ростан и Капю, и рассказывает о встречах с ними с восхитительной живостью и язвительностью. Здесь цепкая наблюдательность Ренара сослужила ему добрую службу. И хотя набросанные им портреты легко узнаваемы, а живой разговор его умных собеседников выглядит подлинным, надо по личным впечатлениям или по рассказам современников представлять себе реалии парижской жизни конца девятнадцатого — начала двадцатого столетий, чтобы по достоинству оценить соответствующие страницы его дневника.
Его собратья по перу впали в ярость, когда «Дневник» был опубликован и они узнали, с какой язвительностью он написал о них. Он рисует беспощадную картину литературной жизни тех дней. Говорят, собака собаку не укусит. В среде французских литераторов было не так. Английские писатели, по-моему, мало интересуются друг другом. Они живут не так тесно, как французские; встречаются редко, да и то случайно. Я помню, один писатель сказал мне еще много лет назад: «Я предпочитаю жить в заготовках, среди своих будущих персонажей». Английские писатели даже читают друг друга редко. Однажды американский критик приехал в Англию, чтобы проинтервьюировать ряд видных писателей о состоянии дел в англий¬ской литературе, но отказался от своей затеи, когда обнаружил, что очень крупный романист — первый же, с кем он встретился, — не прочел ни единой книги Киплинга. Английские писатели судят своих собратьев по перу; они скажут вам, что один довольно хорош, а второй — ничего особенного; но энтузиазм в отношении первого редко когда достигает горячечного восторга, а неуважение ко второму выразится скорее в равнодушии, чем в злословии. Они особенно не завидуют чужому успеху, и если успех этот очевидно не заслужен, то будут скорее посмеиваться, чем гневаться. Я думаю, английские писатели заняты только собой. Тщеславия у них, пожалуй, не меньше, чем у других, но удовлетворяется оно признанием узкого круга. Они не очень-то поддаются нападкам критиков и, за исключением одного-двух имен, ничего не сделают, чтобы снискать расположение рецензентов. Они и сами живут, и другим дают.
Во Франции все не так. Литературная жизнь там — беспощадная борьба: один неистово сражается с другим, одна группировка нападает на другую, и нужно быть всегда начеку, чтобы не угодить в западню, расставленную врагами, и не получить ножом в спину от друга. Тут все сражаются со всеми и, как в некоторых видах спортивной борьбы, разрешены любые приемы. Жизнь здесь пропитана горечью, завистью и предательством, злобой и ненавистью.
Я думаю, на то есть свои причины. Во-первых, известно, что французы относятся к литературе гораздо более серьезно, чем мы, и книге придают гораздо более серьезное значение; они готовы сражаться из-за общих принципов с горячностью, которая нас озадачивает и смешит; мы никак не можем отделаться от мысли, что есть что-то комическое в таком серьезном отношении к искусству. Во-вторых, во Франции литература тесно связана с политикой и религией и на книгу часто нападают не потому, что она плохая, а потому что автор ее — протестант, националист, коммунист или кто-нибудь еще. Во всем этом есть много достойного похвалы. Хорошо, что писатель считает важной не только ту книгу, которую пишет сам, но и те, которые написаны другими. Хорошо, что хотя бы сами авторы думают, что книги что-то значат, что одни книги полезны — и тогда их надо защищать, а другие вредны — и тогда их надо атаковать. Книги обретают силу лишь тогда, когда сами авторы верят в их значение. А поскольку во Франции писатели придают себе большое значение, то и борьба происходит яростная.
Меня всегда удивляла одна общая черта французских писателей: их любовь читать друг другу свои произведения — как по мере написания, так и завершенные. В Англии писатели посылают иногда коллегам по профессии свои неопубликованные рукописи на критический суд, разумея и ожидая лишь похвалу; неосторожен будет автор, сделавший серьезные замечания своему товарищу, который только оскорбится, а критику слушать не будет; но я никогда не поверю, что какой-либо английский писатель согласится на пытку скукой и будет часами сидеть и слушать, как его приятель-романист читает вслух свое последнее произведение. Во Франции же подобное поведение кажется само собой разумеющимся; и что еще более странно, даже прославленные писатели часто готовы к серьезной переработке своих текстов только потому, что услышали критические высказывания. Сам Флобер признавался, что поступал так после замечаний Тургенева; подобным образом вел себя и Андре Жид, судя по записям в его «Дневнике». Меня это озадачивает, и я нахожу вот какое объяснение: французы, для которых быть писателем — почетная профессия (в Англии этого никогда не бывает), часто выбирают ее, не имея явного творческого дарования; их живой ум, хорошее образование и вся их многовековая культура позволяют им создавать высококлассные произведения, но это лишь результат настойчивости, трудолюбия и хорошо организованного ума, а не непреодолимой страсти к творчеству; поэтому критические замечания и советы доброжелателей весьма полезны для них. Но я бы удивился, узнав, что великие творцы, из которых самый яркий пример — Бальзак, утруждают себя чем-нибудь подобным. Они писали потому, что не могли иначе, и, закончив одно произведение, думали лишь о следующем. Известно, что французские писатели готовы пойти на любые усилия ради максимального совершенства своих творений; а поскольку люди они легко восприимчивые, то и самоуверенности у них меньше, чем у многих их английских коллег.
Есть и другая причина, почему писательский антагонизм во Франции выше, чем в Англии: читательская аудитория там слишком мала для имеющегося числа писателей — у нас двести миллионов читателей, а у них только сорок. Английскому писателю не тесно; вы, может, и имени такого писателя не знаете, но если у него есть хоть сколько-нибудь дарования, ему обеспечен вполне приличный заработок. Да, он не очень богат, но ведь он никогда и не выбрал бы писательскую профессию, если бы его целью было богатство. Со временем всякий писатель завоевывает свой круг ревностных читателей, а поскольку газеты, заинтересованные в получении рекламы от книгоиздателей, вынуждены уделять много места книжным рецензиям, то и ему достается достаточное внимание прессы. Английский литератор может позволить себе смотреть на собратьев без зависти. Не то во Франции, где редко какой писатель проживет литературным трудом; если у него нет другой профессии, которая его кормит, или независимого источника существования, француз вынужден заниматься журналистикой. Покупателей книг на всех не хватает, и успех одного писателя понижает шансы другого. Надо бороться, чтобы тебя узнали; надо бороться, чтобы сохранить признание читающей публики. В результате приходится предпринимать лихорадочные усилия, чтобы привлечь благосклонное внимание критиков, даже почтенные авторы обеспокоены тем, что сказано в рецензии, и пребывают в ярости, если она не хвалебна. Действительно, во Франции мнения критиков имеют больше веса, чем в Англии. Некоторые из них столь влиятельны, что могут либо возвысить книгу до небес, либо сравнять ее с землей. И хотя любой культурный человек в мире читает по-французски и, соответственно, французские книги читают не только в Париже, французских авторов интересуют только те мнения, которые высказаны в Париже, парижскими писателями, критиками и просвещенной публикой. Все литературные амбиции сосредоточены именно в этом месте, на этой сцене разворачивается борьба, кипят страсти. И поскольку финансовое вознаграждение французских литераторов мало, они страстно интригуют в попытке завоевать литературные премии, которыми каждый год награждают некоторые книги, или чтобы вступить в ту или иную академию, членство в которых не только почетно для писателя, но и повышает его рыночную цену. Но литературных премий не хватает для всех желающих, и в академиях не хватает вакансий для всех достойных. Не многие знают, сколько переживаний, сделок и интриг сопутствуют присуждению премии или выборам в академию.
Конечно, во Франции есть писатели, которые равнодушны к деньгам и презирают почести, а поскольку у французов широкая натура, эти писатели вознаграждены всеобщим и безоговорочным уважением. Вот почему некоторые писатели, которые, если судить их общей меркой, не представляют из себя ничего особенного, имеют, особенно у молодежи, такую высокую репутацию — иностранцу этого не понять. К сожалению, талант и оригинальность не всегда соответствуют благородству натуры.
Жюль Ренар был очень откровенен и не рисовал себя в «Дневнике» в благожелательном свете. Он был злобный, холодный, эгоистичный, ограниченный, завистливый, неблагодарный. Единственная искупающая его черта — любовь к жене, только о ней он пишет с неизменной доброжелательностью Он был крайне чувствителен ко всякой обиде и бесконечно тщеславен. У него не было ни доброй воли, ни великодушия. Со злобным презрением он относится ко всему, чего не понимает, и не допускает мысли, что сам в этом виноват. Одиозная личность, он не был способен ни на благородный жест, ни на благородное чувство. Но при всем при том его «Дневник» — замечательно хорошее чтение. Очень занимательное. Остроумное, проницательное и часто мудрое. Это записная книжка профессионального писателя, который страстно жаждет правды, чистоты стиля и совершенства языка. Другого такого добросовестного писателя не найти. Жюль Ренар записывает остроумные реплики и афоризмы, эпиграммы, сценки, высказывания разных людей, описание их внешности, пейзажи, игру света и тени, короче — все, что сможет ему пригодиться, когда он начнет писать новую книгу; как мы знаем, в ряде случаев он собирал изрядное количество таких записей и, выстроив их в более или менее связное повествование, так и издавал отдельной книгой. Для писателя это наиболее интересная часть его дневников: вас вводят в творческую мастерскую и показывают, какие материалы казались ему достойными внимания, как он их отбирал. В данном случае неважно, что он не сумел лучше использовать все то, что собрал.
Я забыл, кто сказал, что каждый писатель должен вести записные книжки, надо только стараться не ссылаться на них. По-моему, в этих словах много правды. Записывая что-то, что вас заинтересовало, вы отделяете его от непрерывного потока впечатлений, проносящихся перед вашим умственным взором, и, возможно, фиксируете его в памяти. У всех у нас были хорошие идеи и живые впечатления, которые, как мы думали, будут использованы, но мы поленились их записать, и теперь они пропали. Если знаешь, что будешь что-нибудь записывать, то и смотреть начинаешь внимательнее, и слова находишь точнее. Записные книжки опасны тем, что оказываешься в зависимости от них, теряешь ту свободу и естественность, которые возникают при максимальной работе бессознательного — его иногда высокопарно именуют вдохновением. Другая опасность — соблазн включить имеющиеся записи в повествование вне зависимости от того, нужны они там или нет. Я слышал, что у Уолтера Патера была привычка делать многочисленные записи во время чтения и размышления и потом раскладывать их по разным разделам, а когда набиралось достаточно материала на ту или иную тему, он садился, разбирал их и писал эссе. Если это правда, то она объясняет чувство, которое возникает, когда его читаешь. Может, поэтому стилю Патера и не хватает ни размаха, ни силы. Что же касается меня самого, то я думаю, что вести обильные записи — отличная практика, и можно только сожалеть, что природная лень помешала мне заниматься ею усерднее. Такие записи всегда сослужат хорошую службу, если пользоваться ими с умом и в меру.
«Дневник» Жюля Ренара так меня увлек, что я отважился собрать свои собственные записи и предложить их для изучения собратьям по перу. Спешу заявить, что мои записи отнюдь не так интересны, как его. Они более дробные. В течение многих лет я вообще не вел никаких записей. Они не претендуют на звание дневника: я никогда ничего не записывал о своих встречах с людьми интересными или знаменитыми и теперь об этом сожалею. Последующие страницы были бы несомненно любопытнее, если бы содержали записи моих разговоров с многими видными писателями, художниками, артистами и политиками, которых я более или менее близко знал. Но мне и в голову не приходило этим заниматься. Я записывал лишь то, что полагал полезным в будущем для своей работы, и хотя там, особенно в ранних записях, много личных наблюдений и размышлений, но только потому, что я собирался наделить ими выдуманных персонажей. Я относился к своей записной книжке как к складу заготовок, чтобы использовать их в будущем — ни для чего другого.
Первые мои записные книжки заполнены главным образом страницами с диалогами пьес, которые я так и не написал, и поскольку я решил, что они никого не заинтересуют, то я их не включил в эту публикацию. Зато я не стал выбрасывать изрядное количество наблюдений и рассуждений, которые кажутся мне сейчас глупыми и утрированными. Они выражали отношение очень молодого человека к реальной жизни (или, скорее, к тому, как он себе ее представлял) и к свободе, обретенной после замкнутого существования, искаженного доверчивым воображением и чтением романов, — вполне естественное состояние для всякого юноши, принадлежавшего к тому социальному классу, к которому принадлежал я. Они выражали его бунт против взглядов и привычек, принятых в той среде. Скрыв эти записи, я был бы нечестен с читателем. Моя первая записная книжка датирована 1892 годом, мне было тогда восемнадцать. Не хочу выставлять себя более разумным, чем я тогда был. Я был невежественным, бестолковым, восторженным и неоперившимся.
Мои записные книжки насчитывают пятнадцать солидных томов, но после всех сокращений, описанных выше, я довел их до объема одного обычного романа. Надеюсь, читатель сочтет это достаточным оправданием для публикации. Я печатаю их не потому, что самоуверенно полагаю каждое написанное мною слово достойным увековечивания. Я печатаю их потому, что сам интересуюсь творческим процессом и техникой литературного производства, и если бы подобная книга какого-нибудь другого автора попала мне в руки, она бы меня живо заинтересовала. По счастливому совпадению, то, что интересовало меня, интересовало и много других людей — сам я этого никогда не ожидал и не перестаю удивляться по сей день. Что прежде часто случалось, то и впредь может произойти, и, возможно, найдутся люди, которые обнаружат на этих страницах нечто для себя интересное. С моей стороны было бы дерзостью отдать в печать такую книгу в разгар своей литературной деятельности — это было бы воспринято как оскорбительная для моих коллег попытка возвысить себя, но теперь я старик, никому не соперник, я удалился от суеты и вполне комфортабельно расположился на книжных полках. Все мои амбиции давно удовлетворены. Я ни с кем не соперничаю — не потому, что не с кем, а потому, что я уже сказал все, что хотел, и с удовольствием предоставляю другим возможность занять мое скромное место в литературном мире. Я сделал, что хотел, теперь пора помолчать. Говорят, что в наши дни писателя быстро забывают, если он не напоминает о себе новыми произведениями, и почти не сомневаюсь, что это правда. Что ж, я готов к такому развитию событий. Когда в «Таймс» появится, наконец, мой некролог и читатели скажут: «Смотри-ка, а я думал, он давно умер», — мой дух тихонько захихикает.

1949

Записные книжки

1892

В тот год я поступил в медицинский колледж при больнице Св. Фомы, где проучился пять лет. Занося первые заметки в записную книжку, я аккуратно проставлял числа, и такая точность датировки в какой-то мере, надеюсь, оправдывает их содержание. Позднее я перестал проставлять даты: частенько записи делались впопыхах, на клочке бумаги или на обороте конверта, и определить, когда они были написаны, можно лишь по их темам. Вполне вероятно, что кое-где я ошибся на год-другой; впрочем, это вряд ли имеет какое-либо значение.
* * *
Сколько глупостей творят люди и как мило при этом щебечут; пожалуй, лучше бы они уж больше болтали, но меньше действовали.
* * *
Глупцы черпают остроумие из песенок варьете, а мудрость — из пословиц.
* * *
Удача непременно ставится человеку в заслугу, но истинные заслуги редко приносят удачу.
* * *
Максимы викария.
Священнику платят, чтобы он проповедовал, а не за то, чтобы сам исповедовал благочестие.
Приглашай к себе отобедать или погостить только тех, кто может ответить тебе тем же.
«И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Отличная сентенция — только для других людей.
На доводы поборников трезвости он неизменно отвечал: «Господь повелел нам пользоваться мирскими благами», и в подтверждение держал у себя в буфете изрядный запас виски и ликеров, храня его, правда, под надежным замком. «Людям спиртное не на пользу, — говаривал он, — да и грешно вводить их в искушение; кроме того, они все равно не оценят эти напитки по достоинству».
Эти соображения я слышал из уст моего дяди, викария Уитстабла; я принимал их за чистую монету, однако теперь, оглядываясь назад, я склонен думать, что он оттачивал на мне свое чувство юмора, о существовании которого у него я и не подозревал.
* * *
Чтение не делает человека мудрым; оно лишь придает ему учености.
* * *
Респектабельность — это плащ, которым дураки прикрывают свою глупость.
* * *
Ни один поступок не бывает хорошим или плохим сам по себе, но считается таковым лишь по обычаю.
* * *
Старая дева непременно бедна. Если же она богата, тогда это незамужняя женщина определенного возраста.
* * *
Гению следует использовать посредственность в качестве чернил, которыми он может вписать свое имя в анналы истории.
Гений — это талант, наделенный идеалами.
Гений умирает с голоду, а талант тем временем рядится в пурпур и кружева.
Человек, ныне считающийся гением, через пятьдесят лет почти наверняка окажется всего лишь талантливым.
* * *
Отправиться в картинную галерею вместе с другом — значит подвергнуть его жесточайшему испытанию. Ведь большинство людей оставляют любезность и учтивость у входной двери, вместе с зонтами и тростями. Лишившись внешнего лоска, они демонстрируют свой нрав во всей его наготе. И вы вдруг замечаете у старых знакомых догматизм и высокомерие, легкомыслие и глупость, нетерпимость к возражениям и даже к взглядам других. И они ничуть не стремятся скрыть свое мнение о вас — как правило, весьма нелестное.
Если же в этих условиях человек терпеливо выслушивает ваши суждения, допуская, что и вы можете быть правы, — вот это настоящий друг.
* * *
Однако, прежде всего, скажите, вполне ли вы уверены в моей дружбе, убеждены ли в ней настолько, что я могу говорить с вами на самую щекотливую тему?
Ну, разумеется, мой дорогой; человек кристальной души, вроде тебя, имеет право высказывать самые неприятные вещи. Смелее.
* * *
Брукс. Это человек ниже среднего роста, широкоплечий, крепкий, хорошо сложенный; у него красивая голова, ладный нос, широкий и высокий лоб; но лицо его, всегда чисто выбритое, сужаясь, оканчивается острым подбородком; глаза бледно-голубые, не слишком выразительные; рот большой, губы толстые и чувственные; кудрявые, но редеющие длинные волосы развеваются по плечам. Вид у него изысканный и романтический.
Поступив в Кембридж, он попал в круг людей со средствами и спортивными увлечениями, там он прослыл человеком выдающегося ума; того же мнения придерживались его научный руководитель и глава колледжа. Брукс исправно посещал банкеты и прилежно зубрил право. Университет он окончил неплохо. Поселившись в Лондоне, стал одеваться у дорогого портного, завел любовницу и, повинуясь настояниям друзей, усмотревших в нем задатки политического деятеля, вступил в клуб «Реформ». Друзья его были люди начитанные, и он прошел курс английской классической литературы, пусть и неглубоко, по-дилетантски. Он восхищался Джорджем Мередитом и презирал многотомные романы. Стал прилежным читателем еженедельников и толстых литературных журналов, ежемесячных и еже¬квартальных. Часто ходил в театр, в оперу. Остальные вечера либо проводил у друзей, либо сидел в каком-нибудь старомодном трактире — потягивал виски, курил, до глубокой ночи рассуждая о жизни и смерти, о судьбе, христианстве, о книгах и политике. Он прочитал Ньюмена, и тот произвел на него впечатление; в Бромптонской молельне он открыл для себя римско-католическую церковь, очень его пленившую. Но внезапно заболел и по выздоровлении уехал в Германию. Там он познакомился с людьми, чьи увлечения и пристрастия были совсем иными, нежели у его прежних приятелей. Брукс принялся изучать немецкий и с этой целью прочел немецких классиков. К его восхищению Мередитом и Ньюменом добавилось увлечение Гете. Отправившись ненадолго в Италию отдохнуть, он влюбился в эту страну и, прожив в Германии еще несколько месяцев, вернулся на Апеннины.
Читал Данте и Боккаччо; но, познакомившись с учеными мужами, страстными поклонниками античных греческих и римских авторов, обнаружил, что они не слишком высокого мнения о его дилетантских штудиях. Всю жизнь легко подпадая под чужое влияние — любое новое впечатление сказывалось на нем незамедлительно, — он быстро усвоил взгляды своих новых друзей; и принялся за античных классиков.
Он выказывает страстную любовь к прекрасному, приходит в неистовый восторг при виде картины Боттичелли, альпийских снежных вершин, захода солнца над морем — всего того, чем восторгаться принято, но совершенно не замечает неброской прелести окружающего мира. При этом Брукс ничуть не притворяется; если он чем-то восхищен, то вполне искренне, неподдельно; однако он способен заметить красоту, только если ему на нее укажут, сам же не в состоянии открыть ничего. Он вознамерился заняться сочинительством, не обладая необходимыми для того энергией, воображением и волей. Отличаясь примитивным усердием, он интеллектуально ленив. Последние два года он изучал Леопарди, намереваясь перевести кое-какие его тексты, но так и не взялся за перо. Брукс столь долго жил в одиночестве, что преисполнился самого высокого мнения о себе. Мещан он презирает. Держится высокомерно. Стоит завязаться разговору, и Брукс с видом прозорливого мудреца роняет несколько банальных замечаний так, словно разрешил вопрос и больше говорить не о чем. Он очень обидчив и оскорбляется до глубины души, если ваше мнение о нем не совпадает с его собственным. Брукс жаждет восхищения. Он слаб, тщеславен и насквозь эгоистичен; но любезен, когда это его ни к чему не обязывает, а если вы не погнушаетесь грубо польстить ему, то бывает способен и на сочувствие. У него хороший вкус и подлинное литературное чутье. За всю жизнь в его голове не родилось ни единой собственной мысли, зато он с чувством и весьма пространно рассуждает об очевидном.
* * *
Насколько счастливее была бы жизнь, если бы восторг первых шагов в каком-либо деле не угасал до завершения предприятия, если бы осадок на дне бокала был не менее сладок, чем первый глоток вина.
* * *
Какую бы сильную неприязнь вы ни питали к родственнику, как бы ни поносили его сами, вас непременно коробит, когда вы слышите от других нечто такое, что выставляет его в смешном или невыгодном свете; ибо отблеск этого света ложится и на вас, уязвляя ваше самолюбие.
* * *
В больнице. Двое крепко дружили; они вместе обедали, вместе работали и развлекались; словом, были неразлучны. Один уехал домой на несколько дней, в его отсутствие второй, вскрывая труп, получил заражение крови и через два дня умер. Тут возвращается первый; они с приятелем договорились встретиться в мертвецкой; войдя туда, он обнаруживает друга на столе, голым и бездыханным. «Это меня изрядно потрясло», — признался он, рассказывая мне эту историю.
* * *
Я только что приехал из Лондона. Заглянул в столовую: у стола сидела за рукодельем моя престарелая тетя. Горела лампа. Я подошел к тете и тронул ее за плечо. Она слегка вскрикнула, а увидев меня, вскочила, обвила исхудалыми руками мою шею и расцеловала меня.
— Ах ты, мальчик мой дорогой! — проговорила она. — А я уж думала, что никогда больше тебя не увижу. — И со вздохом склонила бедную старую голову мне на грудь. — Как мне грустно, Вилли, я знаю, что умираю, мне не протянуть и до конца зимы. Я всегда хотела, чтобы твой дорогой дядюшка покинул этот мир первым и тем был избавлен от необходимости оплакивать мою смерть.
Слезы навернулись мне на глаза и потекли по щекам. И тут я понял, что сплю: я вспомнил, что тетя моя уже два года как умерла, и, едва тело ее успело остыть, мой дядя женился снова.
* * *
Год назад в заливе Сент-Айвс разыгрался сильный шторм, его жертвою стало одно итальянское судно. Корабль уже начал тонуть. Запустили ракету; правда, моряки, видимо, не очень себе представляли, как именно посылать нужный сигнал; они видели берег, сулящий им все возможности для спасения, но были совершенно беспомощны. Миссис Эллис рассказывала мне, что она долго стояла у окна своего домика, глядя на терпящий бедствие корабль; зрелище было мучительное, и, почувствовав, наконец, что силы ее на исходе, она ушла на кухню и там провела ночь в молитвах.
* * *
Большинство людей непроходимо глупы и когда кого-нибудь аттестуют как человека недюжинного ума, это не слишком большой комплимент.
* * *
До чего же уродливо большинство людей! Жаль, что они не пытаются возместить это приятными манерами.
* * *
Она не замужем. А мне объяснила, что поскольку женщине положено иметь лишь одного мужа зараз, брак, на ее взгляд, обречен на неудачу.
* * *
То-то, наверное, веселились боги, подсовывая в ящик Пандоры к прочим бедствиям еще и Надежду: они ведь прекрасно понимали, что это жесточайшая из всех напастей — именно Надежда побуждает человека терпеть свои мучения до конца.

1894

Сегодня утром был казнен Касерио Санто, убийца президента Карно; газеты пестрят фразами вроде: «Санто умер, как трус».
Но это же неправда; да, верно, его трясло так, что он едва мог взойти на эшафот, а последние слова произнес голосом настолько слабым, что их с трудом можно было расслышать, но и в них он отстаивал свои убеждения: «Vive l’Anarchie!»* Он остался верен своим принципам до последнего; ум его был столь же тверд и свободен от малодушия, как в тот миг, когда он наносил удар, который, он не сомневался, ему придется искупить собственной смертью. Трепет и едва слышный голос говорят о физическом страхе смерти, который могут испытывать и храбрейшие из храбрых, однако произнесенные им слова говорят о редком мужестве. Плоть проявила слабость, но дух остался несокрушим.
* * *
Эти последние дни всеми владеет необычайное возбуждение в связи с возможностью войны между Англией и Францией.
Еще неделю назад ни о чем подобном не было слышно; никто и думать не думал о таком повороте событий; но в прошлую субботу газеты заговорили о напряженности в отношениях между двумя странами. Однако и тогда ни слова не было сказано о войне, а когда зашла о ней речь, все только смеялись, как над полной нелепицей. На следующий день газеты внесли некоторую ясность; причиной раздора оказался Мадагаскар, который французы желали аннексировать. В газетах стали писать о серьезных осложнениях, намекая, что, возможно, придется воевать. Обыватели, тем не менее, по-прежнему считали, что для паники оснований нет; не такие французы дураки, утверждали многие, развязать войну они не решатся ни за что. И вот сегодня, в среду третьего октября, весь город потрясло сообщение о том, что назначено срочное заседание кабинета, на которое вызваны все разъехавшиеся в отпуск министры.
Общее волнение нарастало: пошли разговоры о крайней завистливости французов, об их интригах в Сиаме и Конго; газеты раскупались нарасхват, все зачитывались статьями на эту тему, к которым прилагалась карта Мадагаскара. На бирже возникла паника; курс акций упал, повсюду только и разговоров, что о войне, горожане толкуют о добровольном вступлении в армию. Куда ни придешь, тебя первым делом спрашивают о последних новостях. Все в волнении. При этом не ощущается никакой враждебности по отношению к французам, одна только твердая решимость идти, если понадобится, в бой. Правительство не вызывает большого доверия, поскольку известно, что оно расколото; хотя многие уповают на лорда Розбери, не секрет, что некоторые члены кабинета его не поддерживают и, по общему мнению, могут помешать ему что-нибудь сделать. В стране нарастает убеждение, что если Англия проглотит очередную обиду со стороны Франции, то правительство будет свергнуто. Волнение и страх перед надвигающейся войной очень велики, и все сходятся на том, что хотя некоторая отсрочка и возможна, жадность, гордыня и завистливость французов таковы, что рано или поздно войны не миновать. Но при всем том мало кому ясна ее причина; никто не имеет ни малейшего понятия, почему конфликт разгорелся именно из-за Мадагаскара.
В тот вечер я отправился на встречу со своими знакомыми; на пути мне встретились два почтальона, они обсуждали занимавшую всех тему. Добравшись до места, я нашел своих приятелей в точно таком же возбуждении. Ни о чем, кроме предстоящей войны, и речи не было. Мы сравнивали отношения между французами и немцами до войны 1870 года и теперь, рассуждали о Креси и Азенкуре, о Питте и Веллингтоне. Начался долгий спор о первых военных действиях: что произойдет, если французские войска высадятся на побережье Англии? Где именно они могут высадиться? Что предпримут потом? И как помешать им взять Лондон?
4 октября. Паника кончилась. Выяснилась причина срочного созыва кабинета министров: необходимо было обеспечить безопасность английских подданных в Пекине, и все, таким образом, вернулось на круги своя. Впрочем, общественность несколько возмущена тем, что ее ввели в заблуждение; какая была, спрашивается, нужда скрывать причину срочного заседания кабинета? Ведь не могли же там не понимать, что возникнет паника, которая приведет к огромным потерям денег на бирже. А журналисты, главные зачинщики всей этой кутерьмы, злятся, что клюнули на такую глупость.
* * *
Аннандейл. Заметив, что он повернул две стоявшие у него в комнате статуэтки лицом к стене, я спросил, почему он это сделал. Он ответил, что очень многие вещи сзади выглядят гораздо выразительнее.
Аннандейл: «Мне часто кажется, что человек, которого зовут Смит, непременно живет какой-то совсем иной жизнью; в ней нет места ни поэзии, ни своеобразию».
Он любит читать Библию.
«В некоторых ее персонажах мне всегда чудилось нечто невероятно французистое».
Вчера он рассказал мне старый анекдот, и я заметил, что уже много раз слыхал его. На это Аннандейл возразил: «Едва ли есть нужда в новых шутках. Тот, кто их сочиняет, вызывает у меня известное презрение. Он похож на рудокопа, добывающего алмазы; я же — на искусного художника, который гранит и полирует их, услаждая взоры женщин их красотою».
Позже он обронил: «Не понимаю, отчего не принято высказывать свое мнение о себе, особенно если оно, как на грех, лестное. Я умен, и сам это знаю, так почему бы мне не признать этого вслух?»
* * *
Учась в медицинском колледже при больнице Св. Фомы, я снимал меблированные комнаты в центре Лондона, на площади Винсент, дом 11. Моя домохозяйка была человеком весьма оригинальным. Я изобразил ее в романе «Пироги и пиво», но там я лишь намекнул на ее многочисленные достоинства. То была женщина добрая, да еще и мастерица стряпать. Она обладала здравым смыслом и неподражаемым юмором лондонских низов. Постояльцы ее очень потешали. Привожу записи некоторых ее разговоров.
Вчера вечером миссис Форман вместе с мисс Браун, той, что сдает квартиры в доме 14, ходила на концерт в здание местного совета. Там же был и мистер Гаррис, хозяин ближайшей пивной. «Гляньте-ка, это ж мистер Гаррис, — говорю я. — Провалиться мне на месте, если это не он». Мисс Браун поднимает лорнетку, зажмурив один глаз, смотрит вниз и объявляет: «И правда, мистер Гаррис, собственной персоной». «Разоделся-то как, а?» — говорю я. «Что и говорить, расфуфырился в усмерть, дальше некуда!» — отвечает она. «И сразу видно, одежа-то не заемная: сидит, как влитая», — говорю я. «Небось не у каждого найдется такой костюмчик, верно?» — говорит она.
И, уже обращаясь ко мне, хозяйка заключает: «Ну, я тебе скажу, и видок же у него был! В петлице торчал вот такой здоровенный белый цветок; при его-то красной роже да белый цветок, смех да и только».
* * *
«Да, очень мне хотелось мальчика, и Господь исполнил мое желание; только теперь я об том жалею; вот бы мне тогда попросить девочку, я б ее научила и полы мыть, и на фортепьянах играть, и каминные решетки черной пастой надраивать, да всего и не перечислишь».
О длинном слове, которое кто-то употребил: «Такое, знаешь, благородное словцо; того и гляди челюсть сломаешь, пока вымолвишь».
«Ну, ничего, в конце концов все обойдется, — как рак на горе свистнет, так все и наладится».
«Вот назюзюкался, смотреть страшно; теперь, пожалуй, и домой поползет».
Когда я вошел в свою комнату, камин не горел, и миссис Форман разожгла его снова. «Как я уйду, проси огонь гореть шибче, ладно? Только не смотри на него. Увидишь, он славно разгорится, если на него не смотреть».
* * *
«По

Именной указатель


Азенкур, селение во Франции, где во время Столетней войны (1337—1453) англичане нанесли поражения французским войскам — 21
Аристотель (384—322 до н.э.), древнегреческий философ — 367
Арнольд Мэтью (1822—1888), английский поэт и критик — 73, 74, 160
Арцыбашев Михаил Петрович (1878—1927), прозаик, драматург, публицист — 164

Бакунин Михаил Александрович (1814—1876), философ, видный деятель российского и европейского революционно-освободительного движения — 181
Бальзак Оноре де (1799—1850), французский писатель — 8, 158, 208, 209, 330
Бейллиол, один из колледжей Оксфордского университета — 251
Бейсуотер-роуд, одна из центральных улиц Лондона — 168
Беннетт Арнольд (1867—1931), английский прозаик, драматург, критик, долго жил во Франции — 166
Бернар Сара (1844—1923), французская актриса — 6
Бермондзи, жилой и промышленный район Лондона на южном берегу Темзы. Доки, склады, кожевенные заводы — 325
Боккаччо Джованни (1313—1375), один из основоположников европейской литературы эпохи Возрождения — 17
Борджа Чезаре (1476—1507), итальянский религиозный и политический деятель — 81
Боссюэ Жак Бенинь (1627—1704), французский писатель, епископ — 107
Браун Томас (1605—1682), английский врач и писатель, славившийся строгостью и простотой слога — 72
Бронзино Анджело (1503—1572), итальянский живописец — 97
Брэдли Фрэнсис Герберт (1846—1924), английский философ — 367

Вальдес Леаль Хуан де (1622—1690), испанский живописец — 259, 260
Вальмон, герой романа французского писателя и политического деятеля Пьера Амбруаза Франсуа Шодерло де Лакло (1741—1803) «Опасные связи» (1782), растленный аристократ — 170
Ватто Антуан (1684—1721), французский живописец и рисовальщик — 95
Веласкес Диего (1599—1660), испанский живописец — 262, 263
Веллингтон Артур Уэлсли (1769—1852), английский военачальник и государственный деятель — 21

Габорио Эмиль (1832—1873), французский писатель, один из родоначальников детективного жанра — 177
Гарвайс Чарлз, автор душещипательных романов, издававшихся в дешевых массовых сериях — 356
«Гаррик», лондонский клуб актеров, писателей, журналистов. Основан в 1831 г., назван в честь знаменитого английского актера и драматурга Дэвида Гаррика (1717—1779) — 356
Гелиогабал (Элагабал) (204—222), римский император в 218—222 гг. — 200
Гиббон Эдуард (1737—1794) — английский историк — 72
Гитри Люсьен (1860—1925), французский драматург и актер — 6
Гоббс Томас (1588—1678), английский философ — 372
Гоголь Николай Васильевич (1809-1852), русский писатель — 164, 165
Гольдсмит Оливер (1728—1774), английский драматург, поэт, прозаик и эссеист — 165
Гонкуры Эдмон (1822—1896) и Жюль (1830—1870), французские писатели — 180
Горький Максим, русский писатель — 162, 163
Госс Эдмунд Уильям (1849—1928), английский критик, эссеист, биограф, переводчик, мемуарист — 270
Грили Хорас (1811—1872), журналист, политический деятель — 345
Гюисманс Шарль Мари Жорж (1848—1907), французский писатель — 180

Девильде Самюэль (1748—1832), голландский художник — 111
Джеймс Генри (1843—1916), американский писатель, прозаик, эссеист, драматург, критик — 282
Джонс Том, герой романа английского писателя и драматурга Генри Филдинга (1707—1754) «История Тома Джонса, найденыша» (1749) — 160
Джонсон Сэмюэл (1709—1804), английский лексикограф, прозаик, поэт, критик — 160, 367
Достоевский Федор Михайлович (1821—1881), русский писатель — 158, 162, 164, 170, 176—179, 182, 183, 193, 330
Дрейк Фрэнсис (1540—1596), английский мореплаватель — 160

Жид Андре (1869—1951), французский писатель — 8

Захер-Мазох Леопольд (1836—1895), австрийский писатель — 173

Йетс Уильям Батлер (1865—1939), ирландский поэт и драматург — 366

Калакауа (1836—1891), с 1873 г. конституционный монарх Гавайев — 111
Капю Альфред (1858—1922), французский писатель — 6
Кардано Джероламо (1501—1576), итальянский философ, врач, математик и изобретатель, изобрел прообраз карданного вала — 365, 366
Карлейль Томас (1795—1881), английский публицист, историк и философ — 74
Карно Мари-Франсуа-Сади (1837—1894), французский политический деятель, — 20
Кауард Ноэл Пирс (1899—1973), английский драматург, актер и композитор — 362
Кеннингстон, рабочий район Лондона — 325
Керенский Александр Федорович (1881—1970), политический деятель — 194, 195, 197—200
Китс Джон (1795—1821), английский поэт — 160
Коллинз Уильям (1721—1759), английский поэт — 160
Кольридж Сэмюэл Тейлор (1772—1834), английский поэт и критик — 263, 367
Конгрив Уильям (1670—1729), английский драматург — 165
Корреджо Антонио (ок.1489—1534), итальянский живописец — 348
Крауч Эмма Элизабет (1842—1886), французская кокотка, более известна под именем Кора Перл, родом англичанка, была связана с многими влиятельными лицами Второй империи — 183
Креси, селение во Франции, где во время Столетней войны (1337—1453) англичане нанесли поражения французским войскам — 21
Куприн Александр Иванович (1870—1938), русский писатель — 164

Латур Морис Кантен де (1704—1788), французский живописец — 189
Леви Элифас (1810—1875), французский писатель, теолог и мистик — 293
Ледбитер Чарльз (1848—1934), английский теософ — 298
Ледисмит, город в Западном Натале, который во время англо-бурской войны (1899—1902) осадили буры, блокировав там английский отряд во главе с генералом Уайтом — 242
Леопарди Джакамо (1798—1837), итальянский поэт-романтик — 17
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841), русский писатель — 164
Лиза, дочь С.Моэма — 360
Лоррен Клод (1600—1682), французский живописец и график — 56
Лоуренс Томас Эдуард (1888—1935), английский разведчик и писатель, более известен как Лоуренс Аравийский — 340

Мандевиль Бернард (1670—1733), английский философ и писатель — 87
Мандзони Александро (1785—1873), итальянский поэт, писатель, драматург — 2
Марк Аврелий (121—180), римский философ, император с 161 г. — 191
Массийон Жан-Батист (1663—1742), французский проповедник — 107
Матильда (1820—1904), дочь Жерома Бонапарта, брата Наполеона, во время Второй империи — хозяйка блестящего салона, который в числе прочих посещали Мериме, Флобер, Тургенев — 180
Мередит Джордж (1828—1909), английский поэт и романист — 16, 72, 164
Мопассан Ги де (1850—1893), французский писатель — 163, 180, 335
Муди Дуайт Лайман (1837—1899), американский евангелист — 177
Мур Томас (1779—1852), английский поэт — 164
Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682), испанский живописец — 258

Нана-Сахиб (1825—1862), индийский раджа, возглавивший в 1857 г. восстание сипаев — 298
Нижинский Вацлав Фомич (1889—1950), артист балета, балетмейстер — 395
Ноблок Эдуард (1874—1945), американский драматург — 357
Ньюмен Джон Генри (1801—1890), английский теолог, педагог, публицист и церковный деятель, перешедший из англиканства в католичество — 17

Омэ мсье, персонаж романа Гюстава Флобера (1821—1880) «Мадам Бовари» (1857), воплощение буржуазного филистерства — 163
Оутс Лоуренс Эдуард Грейс (1880—1912), английский исследователь Антарктики — 373

Парацельс (1493—1541), немецкий врач, естествоиспытатель и алхимик, один из основоположников ятрохимии, объясняющей многие болезни нарушением химического равновесия в организме — 293
Паскаль Блез (1623—1662), французский религиозный философ, писатель, математик и физик — 373
Патер Уолтер (1839—1894), английский писатель и эссеист — 11, 71, 74, 89
Перл Кора — см. Крауч
Перуджино Пьетро (между 1445 и 1452—1523), итальянский живописец — 55
Питт Уильям Младший (1759—1806), английский государственный деятель, премьер-министр Великобритании в 1783—1801 и 1804—1806 гг. — 21
Плотин (ок. 204/205 — 269/270), греческий философ — 367
Прауди, епископ, персонаж цикла романов Э. Троллопа «Барсетширские хроники» — 182
Пуссен Никола (1594—1665), французский живописец — 56
Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837), русский писатель — 164

Рабютен-Шанталь Мари де, маркиза де Севинье (1626—1696), утонченная образованная дама французского высшего света — 96
Расин Жан (1639—1699), французский поэт, драматург — 177
Ренар Жюль (1864—1910), французский писатель — 5, 6, 10
Рино, город на западе штата Невада, США, где можно было быстро и без лишних формальностей оформить брак или развод — 341
Романо Джулио (1492 или 1499—1546) — итальянский живописец и архитектор. Ученик и помощник Рафаэля, после смерти Рафаэля заканчивал начатые им работы — 260
Розбери (1847—1929) — английский политический деятель, премьер-министр Великобритании в 1894—1895 гг. — 21
Росси Тито [правильнее — Тино, т.е. Константин] (родился в 1907) — французский певец, итальянец по происхождению, популярный исполнитель лирических песен — 315
Ростан Эдмон (1868—1918), французский поэт и драматург — 6
Рочестер Эдуард, герой романа Шарлотты Бронте (1816—1855) «Джейн Эйр» (1847) — 190

Сантаяна Джордж (1863—1952), американский философ и писатель — 349, 3
Сезанн Поль (1839—1906), французский живописец — 348
Сен-Жюст Луи (1767—1794), один из деятелей Великой французской революции — 194
Смит Логан Пирсолл (1865—1946), прозаик, поэт, эссеист — 356
Соломон Симон (1840—1905), английский художник — 162
Сорель Жюльен, герой романа Стендаля (1783—1842) «Красное и черное» (1831) — 178
Спенсер Герберт (1820—1903), английский философ и социолог — 45
Спиноза Бенедикт (1632—1677), нидерландский философ — 367
Степни, рабочий район в лондонском Ист-Энде — 326
Сэнки Айра Дэвид (1840—1908), американский органист и певец — 177
Сю Эжен (1804—1857), французский писатель — 177

Тейлор Джереми (1613—1667), английский церковный деятель и писатель — 66—68, 72
Теннисон Альфред (1809—1892), английский поэт — 78
Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160 — после 220), христианский теолог и писатель — 89
Тициан (ок. 1476/77 или 1489/90—1576), итальянский живописец — 348
Толстой Лев Николаевич (1828—1910), русский писатель — 158, 164, 179, 180, 182, 330
Торквемада Томас (ок. 1420—1498), глава испанской инквизиции — 81
Троллоп Энтони (1815—1882), английский писатель — 152, 182
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1882), русский писатель — 158, 162, 164, 180—182
Тэнниель Джон (1820—1914), карикатурист и книжный иллюстратор — 256

Уайтхед Альфред Норт (1861—1947), английский философ и математик — 367
Уайтхолл, улица в Лондоне, на которой находятся правительственные учреждения; в переносном смысле — английское правительство — 326
Уичерли Уильям (1640—1718), английский драматург — 165
Уолпол Хью (1884—1941), английский писатель и общественный деятель, автор приключенческих романов и романов ужасов — 356

Фейе Октав (1821—1890), французский писатель, автор занимательных, но поверхностных романов — 180
Физ, псевдоним Хэблота Найта Брауна (1815—1880), известного прежде всего как иллюстратор произведений Диккенса — 256
Флобер Гюстав (1821—1880), французский писатель — 8
Фоурман Елена, первая жена Рубенса — 95
Франциск Ассизский (1181—1226), итальянский религиозный деятель и писатель, основатель ордена францисканцев, причислен к лику святых — 81
Франциск Ксаверий (1506—1552), испанский миссионер, работавший в Индии и Японии — 306
Фроман Чарльз (1860—1915), американский театральный продюсер — 199

Хаксли Олдос (1894—1963), английский прозаик и эссеист — 347
Херрик Роберт (1591—1674), английский поэт — 241
Хэддон Чэмберс Чарльз (1860—1921), английский драматург — 205—207
Хэзлитт Уильям (1778—1830), английский критик и публицист — 348

Церетели Ираклий Георгиевич (1881—1959) — один из лидеров меньшевиков. В 1917 г. — министр Временного правительства, но не иностранных дел, а сперва почт и телеграфа, затем внутренних дел — 194

Чехов Антон Павлович (1860—1904), русский писатель — 163, 164, 166, 335

Шербюйе Виктор (1829—1899), французский писатель и эссеист, бытописатель космополитических нравов — 180
Шнайдер Гортензия (1838—1920), французская актриса и певица — 183

Элагабал — см. Гелиогабал
Элиот Джордж (1819—1880), псевдоним Мэри Анн Эванс, английской писательницы — 164
Элиот Томас Стернз (1888—1965), поэт, родился в Америке, с 1915 жил в Англии — 366
Эль Греко Доменико (1541—1614), испанский живописец — 179
Эпикур (341—270 до н.э.), древнегреческий философ — 368

Юм Дэвид (1711—1776), английский философ, историк, экономист — 107