Содержание


От автора     5

I
Научная истина    8
О мельниках и королях    17
Запах гари    28
Телеграмма для сеньора Штольца    37
Врата праведности    47
Взрыв в Орли    62
Песни о прекрасной мельничихе    67
Николай Васильевич и Матвей Самуилович    74
Эффект Либерзона    85
Время Нормана Грина    102
Уплотнение    117

II
Голубая лиса    130
Ливанский кедр    145
Красная камелия в снегу    151
По морям, по волнам    156
Пациенты мисс Гарсии    170
Стукач    183
Егорий    195

III
Соискатель    206
Ария с разнообразными вариациями    213

От автора

Мне в жизни повезло: по сути дела, я прожил (еще не до конца) две жизни: первую половину в Советском Союзе, вторую — в Америке. Такая ситуация даёт возможность для всякого рода наблюдений и сравнений.
Этим, кстати сказать, занималось большинство советских эмигрантов — причем в аспекте «кое-что там лучше, кое-что здесь лучше». В Союзе, например, общественный транспорт дешев, а в Штатах, например, можно жить на пенсию, не работая. Вот если бы при такой пенсии, да метро пятачок... и т.д.
Меня не слишком интересовали сопоставления такого рода, а интересны мне были сами эти микромыслители. Как они поведут себя здесь, чего добьются в новой жизни, кем станут их дети? Конечно, от самого себя не уедешь, каким ты был, таким и останешься, умней и способней от перелета через океан не станешь, это уж точно. Но все же — ведь совсем другие условия. Например, разве можно было опубликовать в тех условиях мои рассказы?
Так вот — о рассказах. Свои наблюдения над жизнью советских людей на Западе я обобщил в серии рассказов, которые составили основу моего предыдущего сборника «Замуж в Америку» (Москва, «Захаров», 2001). В настоящем сборнике рассказы этой тематики вошли во второй раздел, причём три рассказа повторены, — прошу прощения, но без них обойтись было трудно. Зато в первом разделе все рассказы — новые для российского питателя (только «Эффект Либерзона» повторен, но в новой, значительно расширенной редакции).
В рассказах первого раздела, даже если они и связаны с жизнью эмигрантов, тема другая. Какая? Не знаю, как ее точнее обозначить; в общем, о конфликтах между группами людей по признаку национальному, религиозному, социальному, расовому и т.д. — люди много придумали причин для ненависти друг к другу...
Хочу здесь со всей откровенностью сказать, что хотя моя жизнь в Америке сложилась весьма благополучно, все же я в принципе против эмиграции: человек должен жить там, мне кажется, где родился, — в своей культуре, в своей среде. Только крайние обстоятельства могут вынудить (оправдать?) его эмиграцию.
За тридцать лет в Америке я полюбил эту добрую страну, проявившую столько великодушия к моей семье. Я давно считаю ее своей страной. И все же моей культурой остаётся русская культура, моим языком — русский язык, моим любимым писателем — Чехов. И потому вопрос, каким писателем я себя считаю: русским, или американским, или, вообще, еврейским, поскольку я верующий иудей, ставит меня в тупик. Со временем я придумал такой ответ: я американский писатель, пишущий на русском языке в традициях русской литературы о еврейских эмигрантах из СССР.
Звучит, пожалуй, несколько анекдотично. Ну, а вообще, нужно ли определение подобного рода? Ведь всё равно, как сказал поэт, «каждый пишет, как он дышит»...



НАУЧНАЯ ИСТИНА


Дождливым осенним вечером 1941 года в дверь каморки в полуподвале дома номер восемь по Шорной улице громко постучали. Еще недавно здесь жил дворник, но с 16 июля, когда по приказу германских властей евреи оккупированного Минска были переселены в специально отведенный для них район, в каморке оказался профессор Иоффе с женой.
Громкий стук в дверь обычно не сулил обитателям гетто ничего хорошего...
Профессор переглянулся с женой и приблизился к двери. Прихожей не было, дверь открывалась прямо на улицу.
— Кто там? — спросил профессор, на всякий случай по-немецки.
Вежливый голос ответил на безукоризненном немецком:
— Могу ли я поговорить с господином профессором Иоффе?
Профессор с трудом отодвинул засов, явно рассчитанный на силу дворника, приоткрыл дверь, пропуская в комнату высокую фигуру в мокром черном плаще.
Вошедший стянул с головы капюшон, пригладил ладонями растрепавшиеся волосы и посмотрел на профессора. Его молодое румяное лицо со светлыми глазами кого-то напоминало.
— Чем могу быть полезен? — спросил профессор по-немецки и поклонился — такой вопрос следовало задавать с поклоном, он усвоил это в юности, в Берлинском университете.
Молодой человек развел руками и сказал по-русски:
— Неужели я так здорово изменился? Семен Евсеевич, это же я, Раухе, не узнаете?
— Господи! — скорбно выдохнул профессор. — Алик! Ну как я мог не узнать вас сразу? Входите, входите!
Входить было некуда, Раухе и так был в комнате. Он снял мокрый плащ и, свернув, положил его на пол у двери. Рядом с плащом он поставил толстый портфель.
— Позвольте представить вас моей супруге. Ева, это Алик Раухе, ты слышала о нем тысячу раз. Ну, диссертация по хазарам... Помнишь, его статья в «Вестнике» наделала шуму?
Раухе покраснел и замотал головой:
— Что вы, Семен Евсеевич!..
Представляясь Еве Исаевне, он шаркнул ногой:
— Альберт Раухе. Очень приятно.
Его отглаженный костюм странно контрастировал со всей обстановкой.
Ева Исаевна освободила для него единственный табурет, а сама села на кровать, покрытую стеганым одеялом.
— Садитесь, прошу. Видите, как живем?..
Она повела рукой, словно приглашая осмотреть закопченные стены, расшатанный деревянный стол, железную печурку в углу.
— Это не самое страшное, — сказал профессор, присаживаясь на кровать рядом с женой. Он сильно похудел за то время, что Раухе его не видел, лицо потемнело, но длинные седые волосы не поредели, и голубые глаза все так же ясно смотрели из-под густых бровей.
— А что самое страшное? Каждый день ждешь... — ее голос прервался, она плотно сжала губы и закрыла глаза.
— Ладно, Ева, — профессор дотронулся до ее руки. — Не надо опять об этом... Давай лучше послушаем Алика.
Он повернулся к Раухе:
— Как вы очутились здесь? Вы ведь в гетто не живете, верно?
— Нет, нет, я живу в Берлине. Собственно, вся моя семья живет в Берлине: мой отец получил назначение на довольно большую должность.
— В Берлине? — переспросила Ева Исаевна.
— Да в Берлине. Я служу в Министерстве по делам восточных территорий. Мы переехали еще в начале августа... — Он смущенно улыбнулся. — И знаете, с тех пор я ни разу не говорил по-русски.
— Значит, в министерстве? — перебил его профессор.
Раухе пожал плечами:
— Я научный консультант по истории и этнографии южной России — это, собственно, и есть моя специальность. Люди в министерстве, между нами говоря, не особенно разбираются во всем этом. — Он вдруг рассмеялся. — Простите, я вспомнил, как один коллега на днях перепутал грузин с гуннами, а другой всерьез утверждал, что цыгане — потомки скифов. Так что, видите, с какой публикой приходится иметь дело.
— Вижу, — неопределенно отозвался Семен Евсеевич.
— Я это рассказываю не без умысла. Я ведь к вам по делу: как раз с одним из вопросов.
— Насчет грузин и гуннов?
Раухе вежливо улыбнулся шутке профессора:
— Нет, гораздо хуже — насчет караимов. Вы не представляете, что творится в министерстве из-за этих караимов. Прямо война междоусобная...
Раухе встал с табуретки и попытался пройтись по комнате, но тут же натолкнулся на стену и сел на место:
— Они просто одержимы хазарской теорией! Столько серьезных работ написано — взять хоть ваши! Казалось бы, камня на камне не осталось от этих выдумок, ан нет — поговорите с моими коллегами, они вам скажут, что это точно: караимы происходят от хазар. А какие доказательства? А вот, караимы говорят на тюркском языке. Простите, я им возражаю, восточноевропейские евреи говорят на идиш, то есть на германском диалекте. Но не станете же вы утверждать, что они произошли от немцев?
Раухе сокрушенно всплеснул руками.
— Знаете, Семен Евсеевич, по-моему, хазарская теория сродни мифотворчеству. Жили когда-то хазары... Пушкин их упомянул... А тут вдруг перед тобой — живой потомок хазар. Романтично, что ли? А последователь еврейской секты — не романтично.
— Да нет, Алик, — профессор Иоффе вздохнул. — Я думаю, все гораздо проще: сами караимы в России настаивали на этой теории... правильнее сказать — гипотезе. Соображения у них были сугубо практические: отмежеваться от еврейства, чтобы к ним не применяли антиеврейских законов. Все это носило чисто конъюнктурный характер поначалу. А потом — пожалуйста — «теория»... В других странах, в Египте, скажем, тамошним караимам и в голову не приходило отмежевываться от еврейского происхождения. Наоборот, на каждом углу кричали, что они-то и есть подлинные евреи!
— Господи, да я все эти доводы тысячу раз... — Раухе вскочил, схватил с пола свой портфель, открыл его и начал копаться в бумагах. Потом махнул рукой: — Я вам лучше так все расскажу, без этих докладных.
Он сделал паузу и продолжил:
— Не знаю, каким образом, но еще до войны, в циркуляре от второго января тридцать девятого года было записано, что караимы произошли от хазар и потому в расовом отношении ничего общего с евреями не имеют. Затем начинается война, наши вступают в Польшу, Литву; на восточных территориях оказываются тысячи караимов — и никто их евреями не считает. Наконец, наши приходят в Крым, и вот там начинается!.. Кто такие крымчаки? Евреи? Но они неотличимы от караимов! Значит, и караимы — евреи? И вот уже в Киеве каких-то караимов хватают как евреев. А из Трокая, от главы караимов идут отчаянные жалобы. Появляются ходатаи: караимы-де — не евреи. К этому времени я уже работал в министерстве, и мне предложили написать объяснительную записку. Я пишу как есть: что крымчаки — евреи, что караимы — тоже евреи, но имеют некоторые религиозные отличия: не признают Талмуд, не верят в приход Мессии, не едят горячей пиши по субботам... Ну, вы знаете. И вот эта записка с сопроводительным письмом моего непосредственного начальника попадает к самому министру, к Розенбергу... Все это строго между нами, Семен Евсеевич, вы должны понять...
Раухе понизил голос:
— Тот, говорят, прямо рассвирепел. Что же получается? Циркуляр от тридцать девятого года неверен — и вся политика в этом вопросе ошибочная? А люди, которые все это делали, они здесь, в министерстве, и они, конечно, насмерть бьются за свою правоту. Ох, Семен Евсеевич, если бы вы только знали! До научной истины никому дела нет — у каждого своя чиновничья амбиция. Ну и пошло! Пишут опровержения на мою докладную, цитируют Фирковича, вытащили книжки советских ученых. Хазары — и все тут!..
Раухе перевел дух. Иоффе тоже молчал. Ева Исаевна сидела сосредоточенная, с закрытыми глазами, и невозможно было понять, слушает ли она разговор или прислушивается к звукам, доносящимся снаружи.
— Вот тогда я и придумал ход.
Раухе торжествующе посмотрел на супругов:
— Я сказал им: давайте проведем экспертизу. Давайте выслушаем мнение по этому вопросу крупных еврейских историков. Кто же может знать предмет лучше?
— Еврейских историков? — переспросил профессор. — Это, собственно, как понимать? Имеются в виду историки — евреи по национальности или специалисты по истории евреев?
— Ну, это значит: евреи — специалисты в данном вопросе. Там, в министерстве, меня отлично поняли. И согласились! Можете себе представить?
— Согласились, — проговорил профессор. — Ну, и кто же эти «еврейские историки»?
Раухе хлопнул себя ладонями по коленям:
— А уж кандидатуры подсказал я... Вы знаете, откуда я сейчас приехал?
— Из Берлина. По-моему, вы сказали — из Берлина.
— Я живу в Берлине. А сюда я приехал непосредственно из Варшавы. А там я виделся... догадайтесь, с кем? С профессором Балабаном!
— С Меиром? — оживился Семен Евсеевич. — Как он там?
Раухе покачал головой:
— Нельзя сказать, что хорошо... В общем, так же, как вы.
— В гетто?
— Да, но... Я сказал профессору Балабану, кое-что можно изменить... в известных пределах, конечно. Я никакой административной власти не имею, но я получил заверения своего непосредственного начальника, а он человек влиятельный и очень заинтересован в результатах этой экспертизы. В двух словах я могу объяснить ситуацию. Он в министерстве человек новый, и с большим будущим, как все говорят. Он не связан ошибками прошлого руководства и сразу поддержал мою докладную. Для меня это вопрос научной истины, а для него — карьеры...
— Если я догадался правильно, меня тоже привлекают для экспертизы?
— Конечно! Господи, разве я до сих пор этого не сказал? Вот же, вот же...
Он опять схватил свой портфель и извлек плотную коричневую папку. Из нее он бережно вынул документ на бланке, украшенном орлом со свастикой в когтях.
— Вот, пожалуйста, официальная рекомендация привлечь вас в качестве эксперта.
Он положил бумагу на одеяло рядом с профессором. Тот, не притрагиваясь, разглядывал ее с интересом. Через некоторое время он проговорил без всякого выражения:
— Чуть ли не все мои работы перечислены...
— А как же, — с гордостью отозвался Раухе, — я целый день провел в библиотеке. Это было не просто: в общем фонде их нет. Ну, вы знаете государственную политику в отношении неарийских ученых... Но в специальном хранилище я разыскал. Да! Можете себе представить, я держал в руках даже рукопись вашей диссертации! С вашими поправками — можете представить?..
Это замечание не произвело на Иоффе впечатления. Все тем же бесцветным голосом он сказал:
— Вы говорите — научная истина. А привлекли для экспертизы только противников хазарской теории: Балабана, меня... кого еще?
— И что из того? — Раухе искренне недоумевал. — Вы же сами говорите, что это никакая не теория, а просто политическая спекуляция...
— Да они их убьют! Они их будут убивать, как нас, ты что — не понимаешь? — вдруг прокричала срывающимся голосом Ева Исаевна. Лицо ее стало пунцовым. — Этих людей надо спасти, слышишь, Семен? Иначе их будут убивать, как евреев!
— Ева, ради Бога, успокойся! — Иоффе взял жену за руку. — Почему ты кричишь? Мы же только обсуждаем...
— Как ты можешь это обсуждать? Он предлагает уничтожить еще один народ — ты это будешь обсуждать?
— Почему же уничтожить? — запротестовал Раухе. — Караимы — евреи и должны разделять судьбу всего еврейского народа.
— Это значит — погибнуть! Вы, молодой человек, не знаете, что происходит? Нас заперли в гетто, сказали — чтобы охранить от толпы, но людей все время убивают. Уже два раза были погромы — власти ничего не сделали. На прошлой неделе опять расстреляли заложников... Люди мрут на этих принудительных работах... Неужели не ясно, чем это кончится?
— Ева, зачем ты все это говоришь?
— Как это «зачем»? Он приезжает из Берлина, от тех, кто все это сделал, и рассуждает с тобой о научной истине... А на самом деле они — убийцы, а он — с ними!..
Табуретка с грохотом отлетела в сторону. Раухе вскочил на ноги, лицо его было искажено. Он пытался что-то сказать, но не мог. Иоффе сжал руку Евы Исаевны, и она замолчала.
Тяжелая пауза длилась несколько секунд; наконец Раухе произнес:
— Я должен был... мне с самого начала следовало... — Он перевел дух. — Я вполне понимаю ваше положение, оно, действительно ужасно. Наверное, я должен был начать с того, что не одобряю многого... Зачем нужно запирать в гетто таких людей, как вы? Или профессор Балабан? Все эти жестокости мне неприятны. Но от меня ничего не зависит. Мое дело — история, а этим занимаются другие люди. Если бы вы знали — какие... Но все же решения принимают не эти люди, они лишь исполнители. А такого решения — намеренно истребить целый народ — не существует. Я это могу сказать определенно, я бы сказал, если бы такое решение где-то приняли. — Голос его окреп, он говорил уже спокойно. — А что касается караимов, то, Ева Исаевна, стоит ли за них так беспокоиться? Вы знаете, сколько они причинили вреда остальным евреям? Сколько гадостей о евреях написали караимские хахамы? Один Фиркович чего стоит! Это он в 1859 году написал в Петербург, в сенат: «Караимам не присущи те пороки, которыми обладают евреи». Потому что-де, когда евреи распяли Христа, караимы жили в Крыму. А караимы как еврейская секта только появились через восемь веков после Христа... И вот эту чушь надо терпеть? Семен Евсеевич, неужели истории больше не существует?
Ева Исаевна хотела что-то сказать, но профессор опять сжал ее руку — она только покачала головой.
— Не знаю, Алик, что случилось с историей, — проговорил Иоффе. — Я больше ничего не понимаю...
— Но мы говорим о происхождении караимов, о том, что к хазарам они отношения не имеют. Хотя бы потому, что хазары исповедовали иудаизм в его обычном виде — с Талмудом, Мессией, раввинами, а караимы — нет! Это же исторические факты!
Профессор Иоффе покосился на лежавший рядом с ним на кровати документ — имперский орел со свастикой в когтях хищно смотрел по сторонам.
— Не знаю, Алик. Все это совсем не просто...
— Но позвольте! Не согласитесь же вы с хазарской теорией?
— А почему нет? — сказал профессор, твердо глядя в глаза Раухе. — Вполне возможно... Караимы говорят по-тюркски, как хазары...
Раухе дернулся, как от удара. Он хотел что-то сказать, затем резко повернулся к стенке, схватил с пола свой плащ и начал его надевать. Рука застряла в рукаве. Он высвободил руку, бросил плащ на пол. Затем повернулся к профессору:
— Как вы можете, Семен Евсеевич?! Слышать такое от вас... от вас! Вы для меня были всегда воплощением ученого... если угодно — идеалом. — На глазах у Раухе выступили слезы. — Господи, вы, наверное, и не помните... Однажды на семинаре по скифам... вы еще, помню, запоздали. И вдруг заговорили не о скифах, а о науке — о ее великой истине, которая выше всякой конъюнктуры. Это ваши слова! Вы очень горячо говорили, и тогда, в тридцать седьмом году, они звучали потрясающе... Я нашел в них опору, смысл своей жизни. Посудите: в университете мне вбивали в голову, что главное — интересы пролетарской революции; дома отец шепотом объяснял историческую роль германской расы. А я знал, что на свете есть одна истина — наука! Как вы можете, Семен Евсеевич!..
Профессор тяжело вздохнул:
— Семинар по скифам? Я очень хорошо помню тот день. Это было девятнадцатого февраля, в тот день арестовали Якова, моего брата. И то, что я говорил вам, предназначалось не вам, студентам, а ему... Это были мои последние слова в нашем долгом споре. Он был младшим, я его очень любил, но мы спорили... Он был предан им, как... Он был героем Гражданской войны, командовал округом. Даже перед расстрелом — нам потом сказали — он кричал «Да здравствует Сталин!». Когда я говорил об исторической правде, он смеялся. Он повторял, что правда — это то, что в интересах партии. Я его очень любил. Меня не радовало, что в нашем споре я оказался прав. Я, в самом деле, был тогда убежден, что выше науки правды быть не может.
— Тогда?.. А теперь?
Профессор покачал головой:
— Не знаю, Алик, это очень сложно... — Он подумал и, показав на документ, сказал уже другим тоном:
— Хорошо, я принимаю предложение. Свое заключение я отправлю по почте. Ничего, если оно будет написано от руки? У меня нет машинки.
Раухе поклонился и надел плащ. Застегивая пуговицы, он сказал:
— Если вам безразлична наука, подумайте о жене.
Когда он распахнул дверь, Семен Евсеевич окликнул:
— Постойте! Я хочу вам объяснить. Я искренне так считал — тогда. Но с тех пор я многое понял...
Раухе стоял, придерживая дверь, и вопросительно смотрел на профессора, но тот больше ничего не сказал — он опустил голову и задумался. Тяжелые седые пряди закрывали его лицо.
Раухе пожал плечами и вышел.


В основе этого рассказа лежит исторический факт: три историка-еврея по запросу германского министерства дали заключение о происхождении караимов от хазар. Имена этих историков известны — никто из них до тех пор не был приверженцем хазарской теории, скорее наоборот... Считают, что благодаря этим трем заключениям караимы были объявлены неевреями и уцелели. Все три историка погибли в гетто.



О МЕЛЬНИКАХ И КОРОЛЯХ


Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с генералом Т., — это то, как мало он похож на генерала. Ни осанистой внешности, ни раскатистого баса, ни властных манер — ничего такого не было, а походил он больше на учителя или, может быть, на врача — тихим голосом, деликатной улыбкой и привычкой слушать собеседника, внимательно глядя в глаза и склонив голову набок. Сам он был собеседником на редкость интересным — неудивительно, что дома у него всегда были люди, очень, кстати, разные по роду занятий, возрасту и общественному положению.
Среди гостей генерала Т. (все его звали Виктор Вадимович, а за глаза Виквад) можно было видеть известных писателей, ученых; однажды я встретил там живого министра. Но приходили и люди самые обыкновенные, вроде меня, и такие, конечно, составляли большинство. А я тогда был совсем молодым человеком, только что с институтской скамьи. Популярности Виквада среди молодежи немало способствовала его огромная библиотека на трех или четырех языках. Притом книги он давал почитать охотно, только тщательно записывал в особый «кондуит» кому, на какой срок и какую книгу одолжил. Не слышал, чтобы кто-нибудь не вернул.
Происходил он из интеллигентной учительской семьи, которая в свое время была близка с революционерами-большевиками. В детстве усвоил латынь, немецкий и французский, говорил еще, кажется, по-польски. В юности хотел стать филологом, но по призыву комсомола пошел в военное училище. Тогда такое случалось...
Я с ним познакомился в середине шестидесятых, он был уже в отставке. Кто-то говорил мне, что выперли его из армии, несмотря на боевые заслуги, за то, что на каком-то сверхважном совещании он возражал самому Хрущеву. Не знаю, было ли так на самом деле, но что правда — мнения он высказывал весьма неожиданные, мягко говоря. Так однажды, когда все торжествовали по поводу очередного полета космонавтов, он вдруг сказал, что это успех временный, что американцы все равно обгонят нас и первыми будут на Луне, потому что конечный успех в космической гонке зависит от общеэкономического потенциала страны, а тут нам с ними тягаться невозможно. Если подобные вещи он говаривал и на официальных сверхважных совещаниях, то хорошо еще, что дело обернулось для него только отставкой...
Трудно было увидеть в этом мягком, утонченном человеке боевого офицера, героя войны, кавалера всех возможных орденов. Но, с другой стороны, может быть, просто неверно наше стереотипное представление о герое войны, непременно похожем на орла или льва?
Интересно, что о войне как личном опыте он никогда не рассказывал, хотя мог часами обсуждать боевые операции с точки зрения тактической, стратегической и политической. Так что это было тем более интересно и неожиданно, когда однажды в очередном нашем разговоре он вдруг сказал: «Помню, в сорок третьем, на Курском направлении мы попали в окружение».
А разговор наш касался одной из самых «горячих» в то время тем: соотношения личности и государства. (Собственно говоря, почему «в то время»? Сегодня эта тема не менее актуальна.)
Мы сидели в кабинете Виквада, он угощал нас чаем и коньяком. В тот вечер он пригласил нескольких молодых ученых-социологов: их наука была тогда в центре внимания после долгих лет фактического запрета.
И вот один из участников беседы высказался в том плане, что определяющую роль в проблеме отношения личности к государству играет национальная традиция отношения народа к власти, что есть народы, которые видят государственную власть как абсолютного хозяина, а есть народы, которые считают ее лишь инструментом достижения определенных целей... и так далее. Ему стали бурно возражать, ссылаясь на пример Древнего Рима, кромвельской диктатуры и японской империи, замелькали имена и цитаты. И тут-то Виквад сказал эту фразу, удивившую нас своей необычностью, поскольку, как я уже говорил, личным воспоминаниям о войне он до тех пор никогда не предавался.
«Помню, в сорок третьем, на Курском направлении мы попали в окружение».
Спорщики разом затихли, с удивлением глядя на него: фраза казалась не только необычной, но и совершенно неуместной: ну при чем тут Курское направление?
Он долго глядел на висевшую на стене большую карту европейской части Советского Союза. Наверное, отыскивал взглядом Курское направление. Мы молчали, ожидая, что он скажет. Отхлебнув чая, он обвел всех присутствовавших взглядом, словно решая, стоит ли рассказывать, поставил на стол чашку и продолжил:
«Дело наше, прямо скажем, было дрянь. Немцы нажимали со страшной силой, бои шли непрерывно почти сутки напролет. Они не хотели оставлять в тылу нашу дивизию и делали все возможное, чтобы ликвидировать ее в короткий срок. Наша дивизия... Какая там дивизия, одно название: фактически несколько сот человек, смертельно усталых, раненых, голодных. Боеприпасы на исходе, горючего нет, техника бездействует. Мы дважды пытались пробиться на восток, к своим, и дважды были отброшены с огромными потерями. Погиб командир дивизии со всем своим штабом, убиты были командиры двух полков. В общем, получилось так, что старшим офицером в дивизии остался я — в чине майора.
Можете представить себе мое состояние. Несколько сот человек — этого мало, чтобы прорваться, но достаточно много, чтобы отвечать за их жизнь. Сам я тоже едва держался. Болело раненое плечо, мучительно хотелось есть, а еще больше — спать. И вот помню момент, когда неожиданно прекратился артиллерийский обстрел, наступила тишина. Дело было к вечеру, атака была маловероятна. Я сидел на деревянном ящике в углу укрытия и думал, что это может означать и что следует предпринять, и не заметил, как нырнул в какой-то полусон. И тут вдруг теребит меня за локоть мой Митрохин, ординарец: «Товарищ майор, товарищ майор! Глядите, Буханов немца пымал. Офицера. Товарищ майор!»
Я открыл глаза, взглянул, и сон соскочил с меня сразу. Прямо передо мной, упираясь пригнутой головой в потолок землянки, стоял огромного роста человек в форме немецкого майора, с закрученными за спину руками. Даже при тусклом свете коптилки я разглядел, что волосы его слиплись от крови, а лицо выглядит как сплошной синяк. Меньше всего это походило на огнестрельную рану, и я сразу понял, что бухановские ребята сильно погорячились. Наверное, он сопротивлялся.
— Прошу садиться, — сказал я по-немецки, стараясь не выдать голосом своей радости. Пленный нужен нам был до зарезу, а тут — майор. Он опустился на деревянный ящик в другом углу землянки, но было так тесно, что мы все равно сидели лицо к лицу, почти касаясь друг друга ногами.
Я разглядывал его с минуту, соображая, как лучше построить допрос. Моего немецкого должно было хватить, я не сомневался, но вот как похитрее расспросить?.. Он же смотрел перед собой безучастным, отрешенным взглядом готового ко всему человека. Собственно говоря, смотреть-то ему было почти невозможно: один глаз у него заплыл, а второй был открыт наполовину. Необходимо было как-то встряхнуть его, оживить, что ли. И я пошел на огромную жертву. Замаскированная рюкзаком, у меня была припрятана в углу жестяная банка, наполненная на треть, примерно, чистым медицинским спиртом. Где и как раздобыл это сокровище Митрохин — тайна сия велика есть по сей день. И вот с помощью этого спирта я попытался расшевелить немца.
Представьте, подействовало. Для этого мне пришлось привлечь моего ординарца: ведь руки у пленного были связаны, и Митрохин влил ему спирт прямо в рот, содрогаясь при виде сокровища, исчезающего в глотке врага. Правда, сначала я сделал глоток, чтобы пленный видел, что ему дают не отраву какую-нибудь. В общем, получилось так, что мы с ним как бы выпивали...
Немец проглотил спирт одним глотком, шумно выдохнул и первый раз взглянул на меня осмысленно. «Danke», — проговорил он сдавленным от спазмы голосом. Я начал допрос.
Он отвечал спокойно и коротко. Имя: Отто фон дер Мюле. Офицер вермахта, чин — майор, командир второго пехотного батальона одиннадцатого полка особой мотострелковой дивизии. На Восточном фронте недавно, раньше воевал на Балканах и в Африке. Его дивизию сняли с основного направления и вчера перебросили сюда — специально для ликвидации окружения, то есть нас. Насколько он знает, в этой операции участвует еще и танковая дивизия. Он был захвачен, когда шел на совещание в штаб дивизии, к полковнику Носке. Поскольку на совещание он не попал, плана операции в точности не знает, но полагает, что его дивизия будет держать оборону, не допуская прорыва русских на восток, к своим, а танки ударят с фланга. С какого? С правого. А может, и с левого. Скорей всего, завтра утром. Точно не знает, поскольку на оперативное совещание не попал.
Отвечая на мои вопросы, он смотрел затекшим глазом прямо мне в глаза — без страха, но и без вызова. В свете коптилки засохшая кровь казалась черной. Когда наступила пауза, он неожиданно улыбнулся разбитыми губами и отчетливо выговорил:
— Вам крышка, майор. Это совершенно очевидно.
— Увидим, — сказал я, — на войне всякое бывает.
Я понимал, что он старается побудить меня к сдаче, ведь это для него шанс уцелеть. Но то, что я узнал от него, вполне меня устраивало: не понимая того, он подтвердил мои догадки о планах противника.
— Вам крышка, майор, — повторил он уже без улыб-ки. — Я имею в виду, в более широком плане. Наступление идет по всему фронту, мы берем верх. Это очевидно.
Я почувствовал некоторое раздражение. Сидит тут и давит мне на нервную систему. Тем более что они действительно брали верх...
— А разве не наступала ваша армия в сорок первом на Сталинград? Вас лично здесь не было, а я был, командовал взводом. Знаете, что произошло?
— Знаю. Глупые просчеты командования, малодушие Паулюса... Но такое больше не повторится.
— Почему вы так уверены? А я думаю, что именно так и будет. Сейчас вы наступаете, верно, но в конечном счете вы проиграете. Вам крышка›, майор. Хотите знать, почему? Хотя бы потому, что нас больше. И наши ресурсы больше. А главное — мы правы в этой войне: ведь это вы на нас напали.
Он прикрыл глаз и покачал головой. Мне даже подумалось, что мои доводы произвели на него впечатление. Но когда он снова посмотрел мне в лицо, я понял, что переубедить его невозможно.
— Да, Германия сделала первый выстрел в этой войне, но всегда ли неправ тот, кто начинает? Прусский король Фридрих Великий дважды начинал войну и едва не проиграл, был на грани поражения. А сегодня весь мир считает его величайшим политиком и полководцем в истории человечества. Почему? А потому, что он нес Европе более совершенный порядок устройства, более перспективную организацию государства. Он установил эффективную систему налогов, защитил крестьян от произвола помещиков, ввел обязательное образование, создал независимую судебную систему... В его правление Пруссия стала самой могучей и передовой европейской страной. И потому он оказался прав, хотя и начинал войны первым.
Я слушал и невольно отмечал про себя его поразительное самообладание. Он выступал передо мной с таким уверенным спокойствием, как будто не понимал, что его ожидает. Хотя не догадываться об этом он не мог: ведь они делают то же самое...
Снаружи до меня доносились голоса моих подчиненных. Я слышал резкий гортанный выговор Акопяна, который настаивал, что ему нужно немедленно поговорить со мной, и урчащий говорок Митрохина, который не впускал его в землянку. Пожалуй, мой ординарец мн