В следующем месяце устроили очередной придворный пир, не помню, по какому поводу. Императрица, обходя общество, перемолвилась несколькими словами со статс-дамами и иностранными послами, а потом, обратившись ко мне, сказала: «У меня есть до вас, княгиня, особое дело; но теперь, я вижу, нельзя говорить о нем». Затем она оставила меня и снова заговорила с посланниками на другой стороне залы. Потом вдруг, остановившись в небольшом кругу посреди комнаты, императрица подала мне знак подойти к ней. Я приблизилась и если бы упала прямо с облаков, то менее удивилась бы, чем в ту минуту: Екатерина предложила мне место директора Академии искусств и наук.

Мое безмолвие (я не могла поначалу ничего сказать) заставило Екатерину повторить свое предложение, сопровождаемое тысячью самых лестных выражений.

— Нет, государыня, — сказала я наконец, — не по моим силам эта должность. Если вы шутите, то я могла
бы еще принять ради насмешки над собой это место, но никогда не соглашусь унизить ваше личное достоинство и умение избирать людей, вступив в такую должность, для которой вовсе не гожусь.
Императрица, желая убедить меня, выдала мой отказ за выражение неискренности моей привязанности к ней.Думаю, каждый, кто приближался к Екатерине, мог почувствовать влияние ее неотразимого красноречия и ловкости, когда она хотела завладеть волей и умом известного лица. Со мной ей не было надобности употреблять эти средства. Вследствие моей непоколебимой преданности я всегда готова была повиноваться Екатерине, лишь бы она не требовала от меня обязанностей выше моих возможностей. В настоящем случае она напрасно расточала свое искусство.

— Назначьте меня, — отвечала я, — директором ваших прачек, и вы увидите, как ревностно я отслужу свою службу.

— Ну вот, вы начали и сами шутить, — возразила императрица, — обрекая себя на такое смешное дело.

— Вы, государыня, хорошо знаете мой характер и при всем том вы недостаточно взвесили цену такого предложения. По моему мнению, человек придает достоинство своему месту, и если бы я была поставлена во главе ваших прачек, я смотрела бы на свое назначение как на самое завидное и почетное из придворных мест. Положим, я не занималась до сего времени стиркой белья, но ошибки, явившиеся следствием моего невежества в этом деле, нисколько не повредили бы вам. Напротив, директор Академии наук не может сделать ни одного ложного шага, который был бы вреден только сам по себе и не подрывал бы доверия к государыне, назначившей его.

Императрица, несмотря на мои возражения, настаивала, напомнив мне о моих предшественниках, занимавших это место с меньшими способностями, чем мои.

— Тем хуже, — сказала я, — для тех, кто так мало уважал себя, принимая обязанности выше своих сил.
Взоры всего собрания обратились к нам.

— Хорошо, хорошо, — сказала Екатерина, — оставим этот вопрос. Что же касается вашего отказа, он еще больше убеждает меня в том, что лучшего выбора я сделать не могла.

Этот разговор вызвал у меня почти лихорадку, и на моем лице, вероятно, отразилось сильное душевное волнение, потому что окружавшая нас толпа с бесконечным самодовольством, как я заметила, решила, что между нами произошло что-то очень неприятное. Старая графиня Матюшкина, редко умевшая сдерживать свое любопытство, очень желала допытаться, о чем шел разговор. «Вы видите мое необыкновенное волнение, — сказала я, — и виной тому единственно доброта и расположение ко мне государыни».

Я пламенно желала поскорей уехать с бала и, прежде чем лечь в постель, написать императрице и еще точнее описать причины моего отказа. Возвратившись домой, я тотчас же принялась за письмо, которое могло бы оскорбить и более хладнокровного монарха, нежели Екатерина. Я написала ей прямо, что личная жизнь государыни еще может пройти незамеченной перед судом истории, но вредная и безрассудная раздача общественных должностей — никогда; что по самой своей природе, как женщина, я не могу руководить Академией наук.

Было около полуночи, когда я окончила письмо; посылать его императрице было уже поздно, но, горя нетерпениемкак можно скорей отвязаться от этого нелепого предложения, я отправилась в дом князя Потемкина, у которого никогда в жизни не бывала, и приказала доложить о себе, а если он в постели, то разбудить его. Действительно, он уже спал. Я рассказала ему, что произошло в этот вечер между мной и императрицей.

— Я уже слышал об этом от государыни, — сказал он, — и хорошо знаю ее последние намерения. Она непременно желает поручить Академию наук вашей дирекции.

— Но ведь это невозможно, — возразила я. — Каким образом я могу принять эту обязанность, не унизив себя в своих собственных глазах? Вот мое письмо к императрице, в котором я отказываюсь. Прочитайте его, князь, а потом я запечатаю и вручу его вам. Вы передадите его Екатерине утром, как только она проснется.
Князь Потемкин, пробежав письмо глазами, разорвал его в клочки. Изумленная и рассерженная, я спросила, как он смел разорвать мое письмо, написанное императрице.

— Успокойтесь, княгиня, — сказал он, — и послушайте меня. Вы искренне преданны государыне, в этом никто не сомневается. Зачем же вы хотите беспокоить и огорчать ее предметом, который в эти последние два дня исключительно занимал ее мысль и на который она твердо решилась? Если вы действительно неумолимы, вот перо, чернила и бумага — напишите новое письмо. Поверьте, я советую вам как человек, преданный вашиминтересам. Кроме того, должен добавить, что императрица, определяя вас на это место, имеет в виду удержать вас в Петербурге и тем самым иметь случай чаще видеться с вами. Говоря правду, ведь она утомлена этим сборищем дураков, которые ее вечно окружают.

Мой гнев, редко когда продолжительный, и тут почти прошел. Я согласилась написать более умеренное письмо, которое решила послать со своим слугой, чтобы передать его государыне через одного из ее придворных лакеев, как только она встанет поутру. В заключение я умоляла князя употребить всё свое влияние, чтобы разубедить императрицу в таком беспримерном и странном назначении.

Приехав домой, я села за другое письмо и, несмотря на раздраженное состояние, кончила его в том же платье, которое надела с утра для придворного бала. В семь часов письмо было отправлено, и я скоро получила на него ответ. Упомянув о моем раннем пробуждении, императрица наговорила мне очень много лестных фраз, но ни одного слова об отказе, который она, очевидно, сочла не заслуживающим никакого внимания.

В конце того же дня я получила письмо от графа Безбородко и копию указа, уже переданного Сенату и определившего меня директором Академии наук. В силу того же указа была упразднена прежняя комиссия — с общего согласия всех профессоров, недовольных дурным управлением последнего директора, Домашнева. Окончательно сбитая с толку, я приказала запереть дверь и никого не принимать, а сама начала расхаживать по комнатам, обдумывая все трудности вновь возложенных на меня обязанностей. Между другими последствиями, по всей вероятности, эта должность должна породить многие недоразумения между мной и императрицей. В письме графа Безбородко заключались следующие строчки: «Ее Величество приказали мне известить вас, что вы можете свободно являться, утром или вечером, для совещаний с государыней о делах вашего управления. Она всегда готова устранить всякое затруднение на пути вашей деятельности».

Таким образом, я очутилась в положении вьючного животного, запряженного в непривычное ярмо, безо всякого определенного руководства, даже без комиссии, которая, на первый случай могла быть полезной, сообщив моим мыслям первоначальный толчок.

Первым моим делом после назначения стала отсылка копии указа в Академию. Я хотела, чтобы комиссия заседала еще два дня и немедленно довела до моего сведения отчет обо всех отраслях академической деятельности и о состоянии типографии вместе с именами библиотекарей и смотрителей разных кабинетов; чтобы начальники каждого отделения представили мне на другой же день рапорт о своих должностях и обо всем, что подлежит их управлению. В то же время я просила комиссию сообщить мне всё, что она считает наиболее важным, относительно обязанностей директора. Прежде чем приступить к своей должности, мне необходимо было составить хотя бы общее понятие о ней. В заключение я уверила почтенных членов Академии в полном моем уважении к их ученому обществу, столь отличному своими заслугами. Действуя таким образом, я думала с самого начала избежать всякого повода к взаимному неудовольствию и зависти академиков.

На другое утро я присутствовала при туалете императрицы, когда обыкновенно собирались ее секретари и начальники различных управлений для выслушивания приказаний. С удивлением я увидела между ними директора Домашнева; он предложил мне свои услуги, желая познакомить с делами. Меня изумила дерзость этого человека, но я вежливо отвечала ему, что главным моим правилом будет сбережение интересов и доверия Академии, а чтобы действовать беспристрастно, я должна в наградах и отличиях руководствоваться единственно истинными заслугами. Что же касается всего другого, заметила я, то неопытность заставляет меня обратиться за советами к самой государыне, которая так великодушно обещала помочь мне.

Когда я говорила с Домашневым, императрица приоткрыла дверь, но, заметив нас, тотчас же захлопнула ее и позвонила в колокольчик своему дежурному слуге. Тот пригласил меня в кабинет.

— Очень рада вас видеть, княгиня, — сказала Екатерина.

— Но скажите, пожалуйста, о чем говорил вам это животное Домашнев?

— Он давал мне некоторые наставления по Академии. Хотя бескорыстие мое в кругу новой деятельности, кажется, не нуждается в его уроках, относительно ученых достоинств я могу и проиграть в сравнении с его опытностью. Не знаю, государыня, благодарить ли вас за такое лестное мнение обо мне или, напротив, жалеть за такое неслыханное и странное назначение женщины директором ученого общества.

Императрица уверила меня, что не только вполне довольна своим выбором, но гордится им.

— Да, всё это очень лестно, мадам, — сказала я. — Но труд направлять слепую волю скоро наскучит вам.

— Перестаньте, пожалуйста, — возразила она, — смотреть на дело с такой смешной точки зрения и не говорите мне больше об этом.

Оставив царский кабинет, я встретилась с маршалом двора, которому императрица приказала позвать меня на домашний обед. С этого дня меня всегда просили являться без церемоний. Разумеется, при всей своей неограниченной свободе я больше сообразовывалась с собственными наклонностями и приличиями, нежели с добрым желанием государыни.

После того начались поздравления с царской милостью и вниманием. Некоторые, впрочем, из моих знакомых, знавшие, что я вовсе не радовалась такому непредвиденному отличию, удержались от комплиментов, которые приводили меня в еще большее замешательство. Это назначение возбудило зависть, потому что такой почетный пост считали совсем не подходящим лицу, отнюдь не подготовленному для дворцовой политики.

На третий день после моего назначения, в воскресенье, посетили меня профессора, инспектора и другие чиновники Академии. Я обещала явиться в Академию на следующий день и предупредила их, что во всех случаях, когда они захотят переговорить со мной о делах, дверь моего дома будет всегда радушно открыта для них. Весь этот вечер я провела в занятиях, перечитав некоторые из представленных рапортов с величайшим желанием выбраться на свет из сплетений этого непроходимого лабиринта. Я наперед знала, что всякий мой шаг будет предметом критики, которая не простит мне ни одной, даже самой ничтожной ошибки. Я также решила познакомиться с лучшими членами Академии и на другое утро, прежде чем явиться туда, заехала к знаменитому Эйлеру*. Он знал меня уже давно и всегда был добр ко мне. Недовольный деятельностью директора Домашнева, Эйлер отдалился от Академии и посещал ее только для того, чтобы единодушно с другими академиками противостоять гибельным распоряжениям, о чем не один раз доходили до Екатерины письменные жалобы.

Этот ученый, без сомнения, был одним из величайших математиков своего века. Кроме того, он был хорошо образован в каждой отрасли наук. Его умственные силы и неутомимая энергичность были так велики, что он даже после потери зрения не оставил свои труды. С помощью Н.И.Фусса, мужа внучки, читавшего ему и писавшего под его диктовку, Эйлер подготовил множество материалов, которые обогащали академические издания даже после его смерти.

Я попросила ученого проводить меня в Академию, чтобы под его руководством представиться в первый раз почтенному собранию, пообещав никогда не беспокоить его подобной просьбой. Знаменитый математик, кажется, охотно принял мое предложение и, в сопровождении своего сына, непременного секретаря, и внука, водившего славного слепца, в моей карете отправился в Академию.

Войдя в залу, я обратилась к сообществу профессоров, извинилась за свое невежество, но засвидетельствовала высокое уважение к науке. Присутствие Эйлера, сказала я, показавшего мне путь в Академию, надеюсь, может служить торжественным тому ручательством.

* Леонард Эйлер (1707—1773) — швейцарский и немецкий механик
и математик, полжизни проживший в России и внесший фундаментальный
вклад в развитие российской науки. — Прим. ред. 

После этой коротенькой речи я села в кресло, заметив, что Якоб Штелин, так называемый профессор красноречия, поместился около меня. Этот господин, ученые притязания которого, может быть, не превышали его чина, в царствование Петра III получил это необычное звание, a вместе с ним — чин статского советника, который равнялся генерал-майору и, по его мнению, давал ему неоспоримое первенство между прочими членами Академии.

Обернувшись к Эйлеру, я сказала: «Садитесь, милостивый государь, где хотите; на какой бы стул вы ни сели, он всегда будет первый». Эта импровизированная дань уважения его талантам вызвала всеобщий восторг и одобрение. Не было ни одного профессора (за исключением красноречивого), который бы не посочувствовал моему отзыву и со слезами на глазах не признал заслуг и первенства этого почтенного ученого.

Из академической залы я прошла в канцелярию, где мне был подан список всех экономических дел заведения. Чиновники были на своих местах. Я заметила им, что за стенами Академии носится слух о великих беспорядках при последнем директоре, который будто бы не только разорил академическую казну, но и ввел ее в долги. «Поэтому, — сказала я, — давайте общими силами изживать злоупотребления. А так как нет надобности приводить в упадок какую бы то ни было отрасль Академии, чтобы поправить ее общее состояние, то употребим все данные нам средства помощи из собственных же ее источников. Я не хочу обогащаться за ее счет и отнюдь не позволю своим подчиненным разорять ее взятками. И если я увижу, что ваше поведение совершенно отвечает моему желанию, я не замедлю наградить ревностного и достойного повышением в чине или прибавкой жалованья».

Академия имела традицию ежегодно издавать комментарии в двух томах in quarto; потом они сократились до одного тома и затем были прекращены из-за нехватки печатного шрифта. Типографию я нашла в ужасном беспорядке и при полной бездеятельности. Первой моей заботой стало восстановить ее и обзавестись необходимыми шрифтами. Вскоре после этого появились следующие два тома академических записок, составленных большей частью из статей Эйлера.