СОДЕРЖАНИЕ

Из казанских воспоминаний................................................... 5
Из харьковских воспоминаний............................................10
Дело о подделке серий ............................................................27
Игуменья Митрофания ............................................................39
Дело Овсянникова........................................................................51
Игорный дом Колемина ..........................................................62
Иван Дмитриевич Путилин ..................................................72
Из прокурорской практики....................................................80
Темное дело.....................................................................................89
Дело Гулак‑Артемовской ........................................................94
Ландсберг.......................................................................................105
Маргарита Жюжан .................................................................128
Прокуратура и администрация.........................................157
Судебные следователи ..........................................................195
Обвиняемые и свидетели.....................................................230
Сведущие люди и экспертиза............................................282
Мировые судьи............................................................................323
Душевнобольные.......................................................................376
Аннотированный именной указатель.......................... 422

ИЗ КАЗАНСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

 

Если бы знаменитый криминолог Ломброзо увидал некоего Нечаева, которого мне пришлось обвинять в Казани весной 1871 года, то он, конечно, нашел бы, что это яркий представитель изобретенного итальянским ученым преступного типа и прирожденный преступник маттоид^[1]. Маленького роста, растрепанный, с низким лбом и злыми глазами, курносый, он всей своей повадкой и наружностью подходил к излюбленному болонским профессором типу. Вместе с тем он представлял и своего рода психологическую загадку по той смеси жестокости, нахальства и чувствительности, которые отражались в его действиях.

В 1871 году Благовещение приходилось на пятницу Страстной недели. «Свято соблюдая обычай русской старины», старик портной Чернов решил вместо птицы выпустить на свободу человека. Он отправился в тюремный замок и там узнал, что есть арестант — отставной военный писарь Нечаев, обвиняемый в краже и сидящий лишь за неимением поручителя на сумму 50 рублей. Чернов обратился к начальству тюрьмы, прося отдать ему на поруки Нечаева, и, по соблюдении формальностей, получил его на руки и немедленно привел к себе в мастерскую, подарив ему при этом две ситцевых рубашки и рубль серебром.

С ними Нечаев немедленно исчез и вернулся лишь перед самой пасхальной заутреней и, конечно, без рубашек и без рубля. Утром в день Светлого Воскресения он стал требовать еще денег, но Чернов отказал. В четыре часа дня последний оказался убитым, с кровоподтеками на виске и на лбу, причем шея его была почти совершенно перерублена топором, валявшимся тут же, а голова висела лишь на широком лоскуте кожи. Карманы платья Чернова были выворочены, и со стены исчезло его новое, только что сшитое пальто.

Исчез и Нечаев. Он был обнаружен ночью в доме терпимости, причем на спине его, на рубашке, найдено было большое кровавое пятно; такое же пятно было и на подкладке пальто со стороны спинки. Нечаев ни в чем не сознавался и даже отрицал свое знакомство с Черновым и пребывание в его доме. Он держал себя чрезвычайно нагло. Когда его вели в сопровождении массы любопытствующего народа на квартиру Чернова для присутствия при осмотре места преступления, он обратился к проезжавшему мимо губернатору со словами: «Ваше превосходительство, а что бы вам меня за деньги показывать? Ведь большая бы выручка была!»

Пред осмотром и вскрытием трупа убитого в анатомическом театре университета Нечаев прислал мне заявление о непременном желании своем присутствовать при этой процедуре. Во время последней он, совершенно неожиданно, держал себя весьма прилично и внимательно вглядывался и вслушивался во все, что делал и говорил профессор судебной медицины И.М.Гвоздев. Когда последний закончил, Нечаев спросил меня: «Как объясняет он кровоподтек на лбу?» Я попросил Гвоздева повторить обвиняемому это место его visum repertum^[2] и заключения. «Этот кровоподтек должен быть признан посмертным, — сказал Гвоздев, — он, вероятно, получен уже умершим Черновым во время падения с нар, возле которых найден покойный, от удара обо что‑нибудь тупое». Нечаев злобно усмехнулся и вдруг, обращаясь ко мне и к следователю, громко сказал: «Гм! После смерти?! Все врет дурак! Это я его обухом топора живого, а не мертвого; он еще после этого закричал».

И затем Нечаев тут же, не без развязности, рассказал, как, затаив злобу на Чернова за отказ в деньгах, поджидал его возвращения с визитов и как Чернов вернулся под хмельком, но грустный, и жаловался ему, что у него сосет под сердцем «точно смертный час приходит». «Тут я, — продолжал свой рассказ Нечаев, — увидел, что действительно его час пришел. Ударом кулака в висок сбросил я его с нар, на краю которых он сидел, схватил топор и ударил его обухом по лбу. Он вскрикнул: "Что ты, разбойник, делаешь?!" — а потом забормотал и, наконец, замолчал. Я стал шарить у него в карманах, но, увидя, что он еще жив, ударил его изо всей силы топором по шее. Кровь брызнула, как кислые щи, и попала на пальто, которое Чернов повесил на стену, повернув подкладкой кверху, потому что оно было новое. Я крови не заметил, когда надевал пальто; оттого у меня она и на спине оказалась. А вы, может, и поверили, что это из носу?» — насмешливо заключил он, обращаясь к следователю и напоминая свое первое объяснение этого пятна.

В тюрьме он себя держал спокойно и просил «почитать книжек». Но, когда я однажды взошел к нему в камеру, он заявил мне какую‑то совершенно нелепую жалобу на смотрителя и, не получив по ней удовлетворения, сказал мне: «Значит, теперь мне надо на вас жаловаться?» — «Да, на меня». — «А кому?» — «Прокурору судебной палаты, а еще лучше министру юстиции: он здесь будет через неделю». — «Гм, мое дело, значит, при нем пойдет?» — «Да, при нем». — «Эх‑ма! В кармане‑то у меня дыра, а то бы князя Урусова надо выписать^[3]. Дело мое ведь очень интересное. А кто меня будет обвинять?» — «Я». — «Вы сами?» — «Да, сам». — «То‑то, я думаю, постараетесь! при министре‑то» — вызывающим тоном сказал он. — «За вкус не ручаюсь, а горячо будет», — ответил я известной пословицей^[4]. «А вы бы меня, господин прокурор, пожалели: невесело ведь на каторгу идти». — «Об этом надо было думать прежде, чем убивать для грабежа». — «А зачем он мне денег не дал? Ведь и я хочу погулять на праздниках. Я так скажу: меня не только пожалеть надо, а даже быть мне благодарным. Не будь нашего брата, вам бы и делать было нечего, жалованье не за что получать». — «Да, по человечеству мне и впрямь жаль», — сказал я. — «А коли жаль, так у меня к вам и просьба: тут как меня выводили гулять или за нуждой, что ли, забралась ко мне в камеру кошка да и окотилась; так я просил двух котяток мне отдать: с ними занятнее, чем с книжкой. Однако не дали. Прикажите дать, явите божескую милость!» Я сказал смотрителю, что прошу исполнить просьбу Нечаева.

   На заседании суда, в начале июня, действительно присутствовал граф Пален, приехавший в Казань на ревизию. Нечаев держал себя очень развязно, говорил колкости свидетелям и заявил, что убийство совершилось «фоментально» (т. е. моментально). Присяжные не дали ему снисхождения, и он был приговорен к 10 годам каторги. В тот же день казанское дворянство и городское общество давали обед графу Палену в зале дворянского собрания. В середине обеда мне сказали, что приехал смотритель тюремного замка по экстренному делу. Я вышел к смотрителю, и он объяснил, что Нечаев, привезенный из суда, начал буйствовать, вырвал у конвойного ружье и согнул штык (он обладал громадной физической силой), а затем выломал у себя в камере из печки кирпич и грозил размозжить голову всякому, кто к нему войдет. Его удалось обезоружить, но смотритель находил необходимым заковать его в ручные и ножные кандалы, не желая, однако, этого делать без моего ведома, так как на мне лежали и обязанности старого губернского прокурора. Я отрицательно отнесся к этой крайней мере и посоветовал ему воздействовать на Нечаева каким‑нибудь иным образом. «Что, котята еще у него?» — «У него — он возится с ними целый день и из последних грошей поит их молоком». — «Так возьмите у него в наказание котят». Смотритель, старый служака прежних времен, посмотрел на меня с недоумением, потом презрительно пожал плечами и иронически сказал: «Слушаю‑с!»

Прошло три дня. Смотритель явился ко мне вновь. «Господин прокурор, позвольте отдать котят Нечаеву». — «А что?» — «Да никак невозможно». — «Что же? буйствует?»– «Какое, помилуйте! Ничего не ест, лежит у дверей своей камеры на полу, стонет и плачет горючими слезами: «Отдайте котят, — говорит, — ради Христа отдайте! Делайте со мной, что хотите, ни в чем перечить не буду, только котяточек моих мне!» Даже жалко его стало. Так можно отдать? Он уж будет себя вести примерно. Так и говорит: «Отдайте: Бога за вас молить буду!»

И котята были отданы убийце Чернова.

 

ИЗ ХАРЬКОВСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ

 

Я всегда находил, что в нашей русской жизни воспитание детей построено на самых извращенных приемах, если только вообще можно говорить о существовании между русскими людьми воспитания в истинном смысле слова. Даже вполне развитые родители по большей части относятся к детям со слепотою животной любви и совершенно не думают о том, что впечатления, даваемые восприимчивой душе ребенка, должны быть строго соразмерены с его возрастом и с той работой мысли и чувства, которую они собой вызывают.

В особенности это можно сказать про чтение, невнимание к выбору которого у некоторых воспитателей граничит с преступностью, тяжкие последствия которой лишь иногда парализуются чистотою детской души и свойственным возрасту непониманием тех или других отношений. Сюда же относятся неосторожность в разговорах при детях и бессмысленное, подчас доходящее до бессознательной жестокости стремление доставлять детям развлечение, в котором детская душа менее всего нуждается, находя себе пищу в простых явлениях окружающей природы и жизни.

Я знаю немало образованных и добрых людей между моими друзьями и хорошими знакомыми. Но когда порой я вижу, как они воспитывают своих детей, спеша насытить их души преждевременными впечатлениями и болезненно развить их фантазию и тщеславие, как возят их по циркам, загородным садам и театрам, как заставляют разыгрывать взрослых на так называемых «детских балах», как в ущерб своему естественному авторитету стараются поставить их в положение равноправных и ничем не стесняемых товарищей, я готов сурово порицать этих добрых и милых людей за то, что к сомнительному благодеянию — дать жизнь — они присоединяют еще и жестокость своей воспитательной отравы. Но об этом можно бы писать целые часы, писать слезами и кровью, широко почерпнутыми из повседневных явлений современной жизни с ее психопатами, неврастениками и самоубийцами.

И мне невольно вспоминается первое из впечатлений ужаса, которое я испытал из-за этого всеобщего стремления доставлять детям развлечения. Когда мне было лет восемь, меня взяли в Петербурге в «Пассаж», где был кабинет восковых фигур. Я вижу этот кабинет и все фигуры до сих пор с такой отчетливостью, как будто стою перед ними. В конце кабинета, в последней комнате, помещалась темная раздвижная занавесь и пред нею маленькая рампа, за которой зажгли ряд свечей; затем хозяин кабинета на ломаном русском языке объяснил усевшимся перед рампой посетителям, что будет показана сцена из времен испанской инквизиции, представляющая пытку дочери знатного испанца, которую слуга‑негр обвинял в ереси. Присутствовавшая при пытке сестра несчастной сошла, при виде ее страданий, с ума, а доносчик, запертый в соседней комнате, сознав гнусность своего поступка и слыша стоны своей жертвы, старается разбить себе голову об стену. После этого объяснения следовало меня, восприимчивого и нервного ребенка, взять за руку и немедленно увести. Но это противоречило бы теории доставления развлечений…

Занавесь раздвинулась, и предстала картина, которая никогда не изгладится из моей памяти. По стенам, в глубине сцены, стоял ряд монахов с надетыми на голову черными остроконечными капюшонами, в которых были сделаны лишь два маленьких зловещих отверстия для глаз; перед ними, за покрытым черным сукном столом стоял, протянув повелительно руку, главный инквизитор в красной мантии, а на первом плане палач, в узком черном же капюшоне, но не в рясе, крепко держал стоявшую на коленях молодую и красивую девушку с растрепанными волосами, разинутым, конечно, для крика, ртом и полными страдания и ужаса глазами. Другой палач, схватив ее за руку, окровавленными клещами вырывал у нее ногти.

В стороне, лицом к зрителю, стояла ее сестра в белом платье, устремив вдаль безумный взор и зажимая себе уши руками, а рядом, в небольшой комнатке, молодой негр или, вернее, мулат с ужасным выражением лица бился головой об стену, и кровь текла по его лицу, оставляя следы на стене и на платье.

Мне трудно передать, что я перечувствовал, глядя на эту картину. Доставление мне этого жестокого развлечения сопровождалось, в том же воспитательном ослеплении, предложением книги Поля Ферраля «Тайны испанской инквизиции», а результат всего этого выразился в том, что я почти месяц не мог спать, переживая каждую ночь виденную мною картину или постоянно просыпаясь с криком ужаса, если удавалось забыться на некоторое время.

С тех пор у меня явилось инстинктивное и непреодолимое отвращение к восковым фигурам, и попытки переломить себя и зайти в Panopticum в Берлине стоили мне насилия над собой и отравленного на целый день настроения. Говоря откровенно, если бы даже и теперь, когда мне идет восьмой десяток, мне предложили остаться на ночь в комнате, где лежат несколько трупов, хотя бы и в том виде, в каком их приходится видеть в анатомическом театре, или же в комнате, где находится несколько восковых фигур, одетых и даже красивых, я без колебаний предпочел бы первое, до того мне тягостно и тошнотворно зрелище этих остановившихся глаз и безжизненных рук и ног, перед которыми ноги трупа все‑таки кажутся более живыми. Замечу при этом, что флорентийские раскрашенные статуи не производят па меня никакого неприятного впечатления. Очевидно, в основе всего лежит восковой кабинет в «Пассаже».

Я думаю вообще, что восковые кабинеты и во многих отношениях современные нам кинематографы должны быть подчинены строгому и действительному надзору для ограждения их посетителей от вредных и противных стыдливости впечатлений, приучающих зрителей к спокойному созерцанию жестокости или к удовлетворению болезненной и кровожадной любознательности. Для меня несомненно дурное влияние на многих из посетителей музея Grevin в Париже, подносящего своим посетителям «последние новинки из мира отчаяния, крови и преступлений» или так называемых Folterkammer^[5] немецких восковых кабинетов.

Конечно, я говорю о пребывании в комнате с трупами лишь при неизбежности выбора между ними и восковыми куклами, ибо и с трупами я испытал два очень тяжелых впечатления. Оба они имели место в Харькове.

 

На Рыбной улице был убит в своей лавке купец Белоусов жестоким ударом большого полена в лицо, которое представляло из себя не поддающийся описанию страшный вид; особенно тяжкое впечатление производил один уцелевший глаз, выпученный как бы с выражением застывшего ужаса, тогда как другой был выбит ударом и размозженный висел на каких‑то синевато‑красных нитях. Старик лежал поперек порога из задней комнаты в лавку, так что для перехода из одной в другую приходилось шагать через его труп, одетый в длинный белый халат. Руки старика со скорченными пальцами были подняты вверх и так и застыли, а ноги широко были раскинуты. Вся фигура представляла тягостное зрелище и казалась в полусвете задней комнаты колоссальной.

Было очевидно, что убийца вошел не в дверь лавки, которая была заперта тяжелым засовом с замком, ключ от которого оказался в кармане халата убитого. Он не мог войти и через чердак и проломанное в потолке отверстие, так как следы крови и рук на приставленной к этому отверстию лестнице указывали, что она была принесена после убийства и ее протащили через труп. Оставалось прийти к выводу, что убийца проник с заднего хода, где дверь запиралась довольно слабо входившим в петлю длинным крючком. Для подтверждения этого вывода нужно было убедиться, что убийца, дергая дверь, мог заставить крючок прыгать и, наконец, совсем выскочить из петли. Затем, когда Белоусов — человек одинокий и опасливый, собиравшийся уже ложиться спать в лавке, где за прилавком стояла его кровать, быть может, привлеченный шумом, пошел в заднюю комнату и показался на ее пороге, притаившийся у стены убийца ударил его со страшной силой длинным поленом по голове и убил. Полено это, все в крови и с прилипшими к нему седыми волосами с головы и бороды старика, валялось около трупа.

Для того чтобы надеть крючок и видеть его положение при дерганье двери, нужно было кому‑либо войти в заднюю комнату и в ней запереться. Судебный следователь решил остаться снаружи и в присутствии понятых дергать дверь. На мое предложение помощнику полицейского пристава войти и запереться он отвечал, что ему дурно и он просит освободить его от этого опыта. Тогда я решил запереться сам, оставшись один в полумраке задней комнаты, в одном шаге от мертвого старика.

Тяжелый воздух стоял в комнате, и гнетущая тишина господствовала вокруг, покуда следователь Гераклитов готовился начать дергать дверь. Чем более глаза привыкали к полусвету маленькой комнаты, скорее похожей на каморку, тем явственнее рисовалась фигура убитого. Накладывая крючок, я должен был обходить полено, чтобы оставить его для описания при осмотре в прежнем положении и при этом полами своего пальто касаться одной из окоченелых рук старика. Началось дерганье двери, крючок прыгал, но не соскакивал с петли. Иногда дерганье прерывалось, смутно было слышно, что следователь что‑то объяснял понятым, затем наступало несколько мгновений тишины, которые начинали казаться целой вечностью. Наконец дерганье прекратилось вовсе, голоса замолкли, и я остался один с убитым стариком. Так прошло минуты две. Затем дерганье возобновилось с новой энергией, и я должен был собрать всю силу самообладания, чтобы не помочь крючку выскочить из петли. Но вот он стал прыгать сильнее, и наконец дверь распахнулась и в мое заточение хлынул поток света.

Я был белее старикова халата, и сердце мое усиленно и нервно билось где‑то у самого горла, стесняя дыхание и затрудняя речь. Сознание, что я — юный товарищ прокурора — подал пример смелости полицейскому чиновнику, не очень меня радовало, ибо в глубине души я понимал, что, продлись еще одну минуту медлительный опыт над дверью и раздумье пред нею Гераклитова, я бы лежал без чувств в объятиях старика.

Другой случай мог бы послужить материалом для одного из рассказов Эдгара По, до такой степени в нем собрался воедино ряд впечатлений, из которых каждого было бы достаточно, чтобы не быть никогда забытым. В Харькове существовал, а, быть может, существует и ныне, обычай заменять новогодние визиты раутом в дворянском собрании, где все лица общества обменивались приветствиями, а молодежь танцевала. Первого января 1869 года я отправился на этот раут, но, выходя из дому, получил письмо, в котором меня, как товарища прокурора, извещали, что в тюремном замке товарищами по заключению был убит арестант, а начальство скрыло это происшествие. Убитого отпели как умершего естественной смертью, несмотря на то, что многие видели боевые знаки на лице у лежавшего в гробу, и, чтобы окончательно опустить концы в воду, труп отправили в анатомический театр, откуда его возьмут, конечно, в препаровочную, и всякий след преступления потеряется.

Письмо было анонимное, но на порядках харьковского тюремного замка со времени знаменитого на юге России «дела о подделке серий» лежала тень подозрений. Поэтому, встретив на рауте прокурора судебной палаты Писарева, я показал ему это письмо, и мы решили, что я произведу личное дознание, немедленно отправясь в анатомический театр для разыскания трупа. На рауте был и профессор патологической анатомии, милый, глубокоученый и оригинальный друг мой Душан Федорович Лямбль. Я просил его отправиться со мною, на что он выразил согласие с большой готовностью, и мы, как были на рауте, во фраках и белых галстуках, поехали в университет, где не без труда разыскали полупьяного сторожа, и этот своеобразный Вергилий повел нас по кругам анатомического ада.

Миновав несколько комнат, мы вступили в амфитеатр, перед пустыми скамьями которого стоял стол с мраморной доской, и на нем сидела обнаженная молодая женщина, прислоненная к особой подпорке, поддерживавшей ее голову. Молодое и красивое тело ее было немного подернуто зеленью разложения, окоченелые руки и ноги были слегка согнуты в коленях и локтях, а лицо… лица было не видно, ибо головная кожа была подрезана от одного уха до другого через шею ниже затылка и, вывернутая наизнанку, зияя мясом и мелкими сосудами, была надвинута на лоб и лицо. Густые белокурые волосы совершенно закрывали лицо то и верхнюю часть груди. В таком виде ее подготовили накануне для какого‑то патологоанатомического исследования, которое должно было произойти 2 января. Трудно передать то ощущение сострадания и вместе отвращения, которое вызывала своим видом эта ужасная фигура…

Миновав ее, мы вошли в длинный коридор с небольшими и тусклыми окнами, бывшими, если не изменяет память, на уровне выше роста человека. Я несколько раз оглядывался назад, и каждый раз мой взор встречал все ту же фигуру, сидевшую на столе прямо против дверей. Издали казалось, что это сидит голый бородатый человек, нахлобучивший на себя красную шапку.

В конце коридора несколько ступенек вели в освещенную одним окном кладовую, где хранились трупы, присланные из полиции и больниц для вскрытия и для студенческих работ. Это были разные бездомные, смертные останки которых не приняли любящие руки; были опившиеся или замерзшие, подобранные на улицах и в уезде. За праздники их накопилось много, и они лежали на низких и широких нарах друг на друге, голые, позеленевшие, покрытые трупными пятнами, с застывшей гримасой на лице или со скорбной складкой синих губ, по большей части с открытыми глазами, бессмысленно глядящими мертвым взором. На большом пальце правой ноги каждого из них, на веревочке был привязан номер по реестру, в котором значилось, кто и откуда прислан. Лямбль послал за реестром, и мы стали курить и ходить по коридору, где было весьма холодно. В обоих концах коридора нас постоянно встречало одно и то же зрелище: то сидящая женщина, то груда мертвых тел.

Наконец, сторож принес реестр и стал отыскивать ноги трупа, присланного из тюрьмы. Так как некоторые из этих трупов лежали головами в противоположных направлениях, их пришлось переворачивать, чтобы отыскивать номера ног, обращенных к стене, и сторож, должно быть по дороге еще выпивший, ворча себе под нос, для сокращения своей работы влез на эти трупы и стал их разбирать, как дрова, вытаскивая одного из‑под другого. Искомый нами номер оказался на ноге мертвеца, лежавшего в самом низу, головой к стене. Сторож стал тянугь его за ноги, причем лежавшие сверху стали поворачиваться. Вот показались тело и руки, задевавшие других мертвецов и в них упиравшиеся, — вот грудь и плечи, но где же голова?! Оказалось, что голова отрезана умелою рукою и исчезла вместе со своими «боевыми знаками». Сторож припомнил, что голова отрезана и унесена прозектором для каких‑то специальных надобностей. Посланный тотчас к прозектору, жившему тут же на дворе, сторож, продолжая ворчать, пошел ленивою походкой, предварительно прислонив безголовый труп к его товарищам по несчастью. Мы снова стали ходить по коридору и курить.

Между тем короткий зимний день начал сменяться надвигающимися сумерками. Сторож не возвращался. Наконец Лямбль потерял терпение и, сказав мне: «Я пойду за головою сам», быстро удалился, так что я не успел возбудить вопроса о том, не пойти ли с ним и мне. Притом сторож мог вернуться без него, пройдя с какого‑нибудь другого хода, и, не найдя никого, исчезнуть уже на целый день.

Подавляя в себе ощущение невольной робости, я стал ходить по коридору, а сумерки всё сгущались. Вскоре уже трудно стало различать все подробности в подвале и большой зале, и, по мере приближения к ним, из густой полутьмы выступали только белое тело сидящей женщины и зеленоватое грузное тело человека без головы. Из залы слышалось таинственное и зловещее молчание. Из подвала проникал насыщенный тяжким запахом разложения воздух, приносивший иногда похожие на вздохи звуки, издаваемые газами во внутренностях потревоженных трупов.

Наконец стемнело совершенно. Я перестал ходить, смущаемый гулом своих шагов, и остановился посредине коридора, сторожимый с двух сторон мертвыми товарищами моего тяжелого одиночества. Вспоминая, что менее чем за два часа перед этим я был в светлой и праздничной зале, видел веселую и нарядную толпу, говорил с изящными, полными жизни и веселья женщинами, я начинал думать, что видел все это во сне или, наоборот, что то, что меня окружает, — это какой‑то тяжкий кошмар, который сейчас рассеется, и грудь, в которую начинал заползать неотвратимый ужас, вздохнет облегченно. Не могу дать себе отчета, сколько времени провел я в этом состоянии. Но вот в зале показался слабый свет, и затем в конце коридора послышались шаги, появился Лямбль с мешком в руках, а за ним сторож с фонарем. В мешке была голова с ярко‑красными пятнами на лице. Лямбль приладил ее к шее стоявшего трупа и, убедившись, что она на своем месте, снова снял ее и, рассматривая внимательно, сказал мне: «В письме написан вздор. Это не кровоподтеки от побоев, это воспалительное состояние кожи; это, вероятно и даже несомненно, следы местного воспаления. Я пришлю вам завтра письменный об этом отзыв». И, взяв с собою голову, он вместе со мною удалился.

Мне пришлось и в другой раз посетить харьковский анатомический театр, отыскивая Лямбля для получения его совета относительно экспертизы по вопросу о психозе беременной женщины, обвинявшейся в Валках в покушении на жизнь мужа. Я нашел его перед памятным мне мраморным столом, окруженным группою студентов. Он делал вскрытие трупа в подтверждение постановленного диагноза и производил его с изумительным искусством, точностью и знанием, которые так и развертывались под каждым движением его скальпеля. Весь отдавшись разрешению патологического вопроса, оживленный и уверенный в себе, жадно посасывая маленький окурок сигары, каким‑то чудом не обжигавший ему нос, он казался настоящим жрецом науки на исключительном ей служении.

Когда вскрытие было окончено и заключено его блестящим выводом, он, дав мне требуемое указание, сказал: «Пойдемте в мой патологоанатомический кабинет. Я вам покажу, что осталось от госпожи NN…». Эта NN была жизнерадостная, изящная красавица с белокурыми пепельного цвета волосами и большими, «бархатными» черными глазами. Она составляла предмет явного восхищения и тайного злословия местного общества, в котором играла весьма заметную роль. Ей льстили в глаза, а за глаза — некоторые не без зависти — обвиняли ее в близких отношениях со знатным и чрезвычайно богатым местным обывателем. Если это было верно, то надо сказать, что между свойствами, которыми он взял ее сердце, любовь его, нежная и искренняя, играла во всяком случае главную роль. Любовь эта пережила ее кончину и вызвала со стороны осиротевшего покупку дома, где она жила, и устройство часовни в спальне, где она испустила в страшных страданиях последнее дыхание. Несчастная женщина, которую я видел дней за десять до свидания с Лямблем во всем блеске ее красоты, молодости и внешнего успеха на одном бале, вероятно, хотела избавиться от беременности. Это, под видом какой‑то операции, было совершено поспешно и неумело. Предполагался прорыв стенки… Молва обвиняла в этом одного из видных врачей, и прокурор судебной палаты Писарев возбудил по этому поводу предварительное следствие. Чем оно окончилось, я не знаю, так как вскоре был переведен из Харькова.

Придя в патологоанатомический кабинет, Лямбль показал мне плоский открытый сосуд, наполненный спиртом, и в нем пострадавшие внутренние органы несчастной женщины. В главном из них был заметный прорыв, происшедший от ошибочного направления какого‑то инструмента или, вернее, согнутого пальца. Сердце мое сжалось, и тщета всего житейского предстала предо мною со всей ясностью. С каким восторженным обожанием относились к той, кому принадлежали эти бескровные, похожие на серые тряпки, внутренности! И вот, освобожденная от них, лежит в сырой земле и уже сделалась добычей червей очаровательная красавица с большими, радостными и наивными глазами, которым так улыбалась принимаемая не всерьез жизнь. Над ее еще живым в памяти образом извиваются злоречие и злорадство, а над содержимым сосуда равнодушно скользит безучастный взгляд судебного врача и следователя…

Упомянув о Лямбле и вызвав перед собой его симпатичный и оригинальный образ, я не могу удержаться, чтобы не сказать о нем несколько слов. Ученик знаменитого Гиртля, подвижный, энергический, с прекрасными, полными жизни, умными карими глазами на сухощавом лице под нависшим хохлом седеющих волос, Лямбль производил впечатление выдающегося человека и был таковым в действительности. Хозяин в своей части, он не был узким специалистом, а отзывался на всевозможные духовные запросы человеческой природы. Любитель и знаток европейской литературы, тонкий ценитель искусства, он мог с полным правом сказать о себе: «Nihil humanum me alienum puto»^[6]. Он, например, в подробности изучал и знал Данта, а своими объяснениями и замечаниями внушил мне любовь и интерес к художественной деятельности Хогарта. Как практический врач он подсмеивался над узкой специализацией, столь развившейся в последнее время, и в понимании картины и значения болезни давал ход собственной творческой мысли, а не следовал рабски за тем, что ему скажет последнее слово заграничных книжек и в особенности разные химические и другие исследования. Он лечил не теоретически понимаемую болезнь, а каждого больного, индивидуализируя свои приемы и указания и отводя широкое место психологическому наблюдению. Его называли часто оригиналом и чудаком, но чудак этот мог записать себе в актив немало блестящих исцелений и там, где был серьезный и определенный недуг, и там, где нужно было лишь поднять душевный строй человека, не привязывая к нему непременно определенного медицинского ярлыка с неизбежной предустановленной процедурой лечения и режима.

Судебная реформа в первые годы своего осуществления требовала от судебных деятелей большого напряжения сил. Любовь к новому, благородному делу, явившемуся на смену застарелого неправосудия и бесправия, у многих из этих деятелей превышала их физические силы, и по временам некоторые из них «надрывались». Надорвался в 1868 году и я. Появились чрезвычайная слабость, упадок сил, малокровие и, после более или менее продолжительного напряжения голоса, частые горловые кровотечения. Выдающиеся врачи Харькова признали мое положение весьма серьезным, но в определении лечения разошлись, хотя, по‑видимому, некоторые подозревали скоротечную чахотку. Один посылал меня в Соден, другой в Зальцбрун, третий — в горы, четвертый, наконец, в Железноводск. Я не знал, что делать, тем более что и самое путешествие за границу представлялось затруднительным в материальном отношении.

Заслышав о моем нездоровье, ко мне пришел Лямбль. «Надо ехать за границу», — сказал он с чешским акцентом, пощипывая любимым жестом свою эспаньолку. «Но куда, куда?» — «А куда глаза глядят, в Европу… Вам нужны новые впечатления и отдых, но отдых деятельный и поучительный. Поезжайте сначала в Прагу (ну, конечно! подумал я), там вы встретите — я дам вам письма — хороших людей, а оттуда в Мюнхен, где зайдете в старую Пинакотеку, потом прокатитесь по Рейну, во Фландрию, посмотрите Рубенса и Мемлинга в Брюгге, а затем в Париж, где вам, может быть, удастся послушать Тардье…» — «Но что же мне пить? какие воды?» — «А пить необходимо, необходимо пить, но не воды, а пиво. Вы так и делайте — поезжайте от одного пива к другому, а приедете во Францию — пейте красное вино. А главное — не думайте о своей болезни. Она называется «молодость» (мне было 23 года), слабые силы при большом труде и нервность; вы в сущности один нерв. Новые впечатления и пиво! вот и всё…»

И теперь, дожив, несмотря на многие испытания, почти до восьмидесяти лет, я с благодарным чувством вспоминаю этот совет «чудака», которому вполне и с успехом в свое время последовал. Лямбль действительно был оригинален во всем. После венчания он пригласил нас — своих шаферов — из церкви в свою квартиру, богатую книжками, но скудной мебелью, переоделся в свой обычный рабочий костюм и, попросив нас посидеть с новобрачною, ушел присутствовать при какой‑то интересной в медицинском отношении консультации, продолжавшейся до поздней ночи.

С особым блеском сказывались его знание и способности в тех случаях, когда по приглашению суда или сторон он являлся экспертом в уголовных делах. Лучших по обстоятельности, рельефности и художественной удобопонятности экспертиз по самым затруднительным вопросам мне не приходилось потом, во время моей долгой судебной деятельности, слышать. Это были целые лекции, глубоко и научно продуманные по содержанию, популярные по форме. К сожалению, в те годы (конец шестидесятых) между профессорами харьковского медицинского факультета существовала значительная рознь. Если одна из сторон в процессе, ввиду предстоящего состязания на суде, вызывала Лямбля, то другая непременно вызывала одного из его недоброжелателей — и в научный спор нередко вносился элемент обостренных личных отношений. Надо было видеть, как умело и с достоинством истинного знания отражал Лямбль направленные на него удары, сколько тонкой иронии и остроумия бывало в его ответах на недоумения суда или сторон! Не только лиц прокурорского надзора, обыкновенно довольно беззаботных по части судебно-медицинских сведений, но и своих товарищей по профессии он побивал легко и неотразимо.

Надо заметить, что особой глубиной и всесторонностью отличались психиатрические экспертизы этого профессора патологической анатомии. В них он являлся настоящим служителем науки, который понимает задачи истинного правосудия с теплотою доброго и с широтою просвещенного человека. По поводу одной из них в Варшаве, в начале восьмидесятых годов, по делу об убийстве врача Курциуша, он писал мне своим своеобразным слогом: «Я завидую дару слова прокурора, набросавшего на черном фоне небосклона великолепную логическую радугу, которою все восхищались, забывая, что внизу, под нею, на сырой, холодной земле лежит смятое существо, побитое градом роковых событий; оно едва дышит, и между ним и этой радугой нет никакой связи. Прокурор стер в порошок всю мою трудом добытую экспертизу, успокаивая меня тем, что вся эта моя отвратительная истина — “асимметрия черепа, неравенство зрачков, наследственность” и прочие гадости, — всё это на втором плане. Да! на втором, на третьем, если угодно на последнем плане, но на этом же плане и сам подсудимый, и с этого плана его надо понимать, а не с надоблачной высоты этических соображений…»

Мы расстались в 1870 году, чтобы видеться затем лишь урывками. Он перешел в Варшаву, я оставил Харьков. Чуждый всякой рутины, ставивший впереди всего исключительно интересы дела, он, по‑видимому, судя по некоторым местам его писем, переживал подчас трудные дни. Чех по рождению, он горячо любил Россию и‘ желал ей истинного величия и сопричастия культурным задачам Запада. Действительность, окружавшая его, шла нередко вразрез с этими его желаниями… «В наших сферах, — писал он мне в сентябре 1880 года, — все то же водотолчение. Попечитель выходит из себя потому, что студенты ходят в студенческих шапках без студенческих мундиров, а ректор страдает бессонницей потому, что попечитель принимает студенческие шапки к сердцу. Между тем как вопрос о шапках тревожит умы, возбуждает кровь и грызет печень, другие дела себе гуляют, например одна клиника остается без преподавателя, а другой преподаватель остается без клиники. Вы знаете, Анатолий Федорович, как иногда бывает стыдно за человека, но поверьте, что еще стыднее иногда быть профессором университета в России». «Здесь тоже веет каким‑то ветерком, пахнущим богатыми надеждами, — писал он в начале 1881 года. — Газета “Врач” напечатала докладную записку медицинского факультета о нуждах клиник, статья была принята с глубоким сочувствием со стороны зрячих и со скрежетом зубовным со стороны бездушных представителей злополучной бюрократии».

В следующем году по поводу несчастий, обрушившихся, как из рога изобилия, на одного нашего общего близкого знакомого, он прислал мне строки, отлично характеризующие склад его собственной души, всегда, впрочем, ясный для тех, кто знал его ближе. «Я вполне понимаю удручающее горе нашего друга, — писал он, — но мне кажется, что если несчастие вообще облагораживает хорошую душу, то не может не быть, чтобы тяжелые страдания его чуткого сердца не придали бы еще больше цены тому твердому закалу характера, которым он стольких к себе привлекает. Пусть идет он именно этой дорогой горестей, которая называется per aspera ad astra. Придет время, и он будет благодарить провидение за то, что оно дало ему пострадать и вытерпеть жгучие душевные мучения. Он потом с кроткой улыбкой скажет:

Ich kenne einen braven Mann,

Schade, dass ich ihn nicht kiissen kann

Denn ich bin selbst der brave Mann^[7].

Говорю это по собственному опыту и наблюдению. Пусть на этой странице в тетради своей жизни он напишет славное слово «наплевать», а я припишу: «Si fractus illabatur orbis, impavidum ferient ruinae…»^[8].

Лямбль скончался в Варшаве 13 февраля 1895 года.

 

---

^[1]        Маттоидами-графоманами (или психопатами) Ломброзо называл промежуточное звено между гениальными безумцами и собственно помешанными.

 

^[2]        Установленной картины преступления (лат.).

 

^[3]        Князь Урусов Александр Иванович (1843–1900) — известный адвокат и публицист.

 

^[4]        Пословица произошла от старинного анекдота: человек заказывает еду в трактире и просит, чтобы она была вкусной. Трактирщик ему отвечает: «За вкус не берусь, а горяченько да мокренько будет».

 

^[5]        Камера пыток; застенок (нем.).

 

^[6]        «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» (лат.).

 

^[7]        Знаком мне честный человек,

          Но жаль, что не могу его поцеловать,

          Ибо этот человек — я сам (нем.).

^[8]        Добродетель не прерывает своего пути, какая бы гроза над нею ни бушевала (лат.).

 

«Анатолий Федорович — виртуоз добродетели. У других эта богиня скучна и банальна, а у Кони она увлекательна, остроумна и соблазнительна, как порок» А.И.Урусов

 «Он был переполнен юмором, совершенно исключавшим какое бы то ни было ханжество... Если бы он не был судьей, прокурором, знаменитым оратором, он мог бы стать незаурядным актером или рассказчиком — такой был у него аппетит к разным бытовым эпизодам, выхваченным прямо из жизни, к художественному изображению всевозможных характеров, лиц, ситуаций...»

Корней Чуковский

 

АННОТИРОВАННЫЙ ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Абдурахман-автобачи (1844—1884) — военачальник Кокандского хан-
ства — 107
Александр I (1777—1825) — 217, 242, 372
Александр II (1818—1881) — 4, 68, 102, 124, 164, 179, 208, 412
Александр Фридрих Карл, герцог Вюртембергский (1771—1833) — гене-
рал от кавалерии, с 1822 года начальник Главного управления путей сооб-
щения — 411
Александров Петр Акимович (Якимович; 1836—1893) — адвокат, участ-
ник дела Засулич — 197
Алексеев Николай Александрович (1852—1893) — предприниматель,
благотворитель, московский городской голова — 377
Андреевский Сергей Аркадьевич (1847—1919) — судебный деятель, поэт,
критик; близкий друг А.Ф.Кони — 151
Апраксин Антон Степанович (1817—1899) — граф, владелец Апраксина
двора — 374, 375
Арсеньев Константин Константинович (1837—1919) — адвокат, публи-
цист — 151
Балинский Иван Михайлович (1827—1902) — психиатр, профессор Меди-
ко-хирургической академии в Петербурге — 298, 299, 415—421
Барановский Александр Иванович (1836—1898) — мировой судья в Пе-
тербурге — 349, 351
Баталин Анатолий Гаврилович (1841—1897) — врач, инспектор петер-
бургской Врачебной управы — 223
Башмаков Сергей Дмитриевич (1831—1877) — помещик, соучредитель
общества Моршанско-Сызранской ж.д. — 186, 187
Безобразов Владимир Павлович (1828—1889) — экономист, публицист,
один из претендентов на концессию по организации второй линии конки
в Петербурге — 186, 190
Безродный Александр Васильевич (?—1908) — в 1870-х — начале 1880-х гг.
товарищ прокурора — 351
Беклемишев Александр Николаевич (1821—1908) — отставной гусар-
ский полковник; обвиняемый по делу «о подделке серий» — 27, 28, 32, 33, 35
Беляев Козьма Васильевич (1798—1858) — купец 1-й гильдии — 246, 280,
312
Берг Василий (Вильгельм) Карлович (1819—1886) — механик, актер-мим,
содержатель театра пантомим в Крестовском саду — 350, 351
Бернар Жан Фредерик (1680—1744) — французский писатель, издатель,
книготорговец — 166
Бернер Альберт-Фридрих (1818—1907) — немецкий криминалист, про-
фессор Берлинского университета — 326
Бискупский Виктор Ксаверьевич (1839—1889) — председатель съезда
мировых судей Богодуховского уезда Харьковской губернии (1870-е) — 340
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836—1921) — писатель, журналист — 156
Боде Вера Александровна (игуменья Валерия; 1886—1960) — баронесса,
игуменья Страстного монастыря — 40
Бозио Анджелина (1824—1859) — итальянская оперная певица — 322

 

Боровиковский Александр Львович (1844—1905) — судебный деятель
и адвокат — 54, 55, 287
Боткин Сергей Петрович (1832—1889) — врач-терапевт, основоположник
российской медицины, общественный деятель — 205, 206, 209
Брандт Роман Федорович (1853—1920) — профессор славянской филоло-
гии Московского университета — 315
Брянский Михаил Васильевич (1830—1908) — живописец — 387, 388
Булгарин Фаддей Венедиктович (Ян Тадеуш Кшиштоф; 1789—1859) —
писатель, журналист, издатель — 180
Бурлаков Иван Степанович — в начале 1870-х правитель канцелярии мини-
стерства юстиции — 201

Валерия, см. Боде
Вильямсон Викентий Григорьевич (1841—?) — в первой половине 1870-х гг.
товарищ прокурора Петербургского окружного суда — 50, 58, 59
Войцеховский Иосиф Станиславович — адвокат — 111, 112, 124, 125
Вольф Альберт (1814—1892) — профессор Берлинской академии худо-
жеств — 304, 305
Воронцов Михаил Семенович (1782—1856) — светлейший князь, гене-
рал-фельдмаршал — 311
Вюртембергский герцог, см. Александр Фридрих Карл
Гааз Федор Петрович (Фридрих-Иосиф; 1780—1853) — главный врач мо-
сковских тюремных больниц — 162, 170, 344, 416, 419
Габерзанг Екатерина Алексеевна (1832—1874) — жена чиновника в управ-
лении петербургского обер-полицмейстера, одна из директрис тюремного
комитета — 160
Галахов Александр Павлович (1802—1863) — петербургский обер-полицмейстер
— 77—79, 179
Гаммерман Елена (1871—?) — берлинская натурщица — 301, 308
Гаррик Давид (1716—1779) — английский драматический актер — 322
Гвоздев Иван Михайлович (1827—1896) — профессор судебной медицины
Казанского университета — 6, 293—295, 297, 298
Гераклитов Владимир Федорович — в конце 1860-х — начале 1870-х гг.
следователь Харьковского окружного суда — 14, 15, 29, 32, 204
Гераков Павел Константинович (1842—1914) — юрист, следователь по
особо важным делам Петербургского окружного суда, член Петербургской
судебной палаты — 215, 220, 222
Герард Владимир Николаевич (1839—1903) — адвокат, председатель Пе-
тербургского совета присяжных поверенных — 49
Гернгросс Екатерина Алексеевна (1822—?) — жена директора Департа-
мента горных и соляных дел А.Р.Гернгросса, одна из директрис тюремного
комитета — 160—162
Гиртль Иосиф (1811—1894) — австрийский анатом — 21
Глама-Мещерская (Барышева) Александра Яковлевна (1859—1942) —
драматическая актриса — 319
Горбунов Иван Федорович (1831—1895) — писатель, актер — 36, 72, 73, 323
Гордеенко Егор Степанович (1812—1897) — первый председатель Харь-
ковской земской управы, в 1880-х гг. член комиссии по исследованию желез-
нодорожного дела в России — 344
Горемыкин Иван Логгинович (1839—1917) — министр внутренних дел
и председатель Совета министров — 368

Греф Густав (1821—1895) — немецкий художник — 300—309
Грубе Вильгельм Федорович (1827—1898) — профессор хирургии Харь-
ковского университета, эксперт по уголовным делам — 284, 287, 289, 290
Губонин Петр Ионович (1826—1894) — купец 1-й гильдии, промышлен-
ник, строитель железных дорог и меценат — 186—188, 190
Гулак-Артемовская Людмила Михайловна — дама полусвета в Петербур-
ге 1870-х гг., осужденная по делу о подлоге векселей — 94—104, 238, 244
Гуссов Карл (1843—1907) — немецкий художник — 304

Данилевский Григорий Петрович (1829—1890) — писатель, главный ре-
дактор газеты «Правительственный вестник» — 32
Даннекер Иоганн-Генрих (1758—1841) — немецкий скульптор — 354
Деларю Даниил Михайлович (1839—1905) — профессор математики Харь-
ковского университета; в конце 1860-х гг. председатель харьковского съез-
да мировых судей — 343
Денисов Иван Сергеевич — в 1870-х гг. товарищ прокурора Петербургско-
го окружного суда — 50
Дилиц Конрад Вильгельм (1845—1933) — немецкий художник —304
Долгоруков Петр Владимирович (1816—1868) — князь, историк, публи-
цист, эмигрант — 311
Дондукова-Корсакова Мария Михайловна (1827—1909) — княжна, благо-
творительница — 160—162
Дузе Элеонора (1859—1924) — итальянская драматическая театральная
актриса — 321
Дюков Петр Андреевич (1834—1889) — психиатр, доктор медицины —
298, 379
Дюфур Марк (1843—1910) — швейцарский офтальмолог — 254

Екатерина II (1729—1796) — 170, 307
Елена Павловна, см. Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская
Ермолова Мария Николаевна (1853—1928) — драматическая актриса Ма-
лого театра — 319

Желеховский Владислав Антонович (1843—1918) — товарищ прокурора,
государственный обвинитель, заведующий тюремной частью — 159
Жуковский Владимир Иванович (1836—1901) — в середине 1870-х гг. то-
варищ прокурора, затем адвокат — 151, 159
Жуковский Иван Григорьевич — в первой половине 1870-х гг. следователь
по особо важным делам в Петербургском окружном суде — 220—224
Жуковский Рудольф Казимирович (1814—1886) — художник — 180, 181

Заблоцкий-Десятовский Андрей Парфенович (1808—1882) — статистик,
экономист, гласный Петербургской думы — 186
Закревский Игнатий Платонович (1839—1906) — в 1880-х — первой по-
ловине 1890-х гг. прокурор Казанской, затем Харьковской судебных палат —
210
Замятнин Дмитрий Николаевич (1805—1881) — в 1860-х гг. министр юсти-
ции — 123
Засулич Вера Ивановна (1849—1919) — революционерка-народница, оправ-
данная судом присяжным по делу о покушении на петербургского градона-
чальника Ф.Ф.Трепова — 122, 123, 182, 184
Здекауер Николай Федорович (1815—1897) — заслуженный профессор
Императорской медико-хирургической академии, лейб-медик — 375

Игнатьев Алексей Павлович (1842—1906) — в конце 1880-х — начале
1890-х гг. киевский генерал-губернатор — 367
Иннокентий (Иван Евсеевич Попов-Вениаминов; 1797—1879) — москов-
ский митрополит — 44

Казакевич (Козакевич) Петр Васильевич (1814—1887) — адмирал,
в 1870-х гг. военный губернатор Кронштадта — 192
Каразин Иван Иванович (1834—1903) — глава Богодуховской земской
управы, мировой судья — 341, 342
Каракозов Дмитрий Владимирович (1842—1866) — революционер-тер-
рорист; 4 апреля 1866 года совершил покушение на Александра II — 281
Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — актер-трагик — 321
Катков Михаил Никифорович (1818—1887) — редактор «Московских ве-
домостей» и «Русского вестника» — 172, 365
Кауфман Константин Петрович (1818—1882) — командующий русски-
ми войсками в Туркестане, туркестанский генерал-губернатор — 111—115,
116—120, 126, 127
Квист Оскар Ильич (1823—1890) — мировой судья, в 1860-х гг. председа-
тель Петербургского съезда мировых судей — 325, 349
Кейкуатов Владимир Андреевич (1836—1915) — прокурор и товарищ
председателя Петербургского окружного суда, позже перешел в адвока-
туру — 224
Клейгельс Николай Васильевич (1850—1916) — генерал-адъютант, вар-
шавский обер-полицмейстер, позже градоначальник Петербурга — 114
Книрим Иван Федорович (?—1882) — в 1870-х — начале 1880-х гг. следо-
ватель по особо важным делам Петербургского окружного суда — 52—54,
61, 224—226
Ковалевский Михаил Евграфович (1829—1884) — обер-прокурор, сена-
тор — 179, 327
Козлов Александр Александрович (1837—1924) — в 1870-х гг. помощник
петербургского обер-полицмейстера, затем градоначальника — 183
Константин Николаевич, вел. кн. (1827—1892) — 242
Коргуев Павел Алексеевич (1825—1877) — подполковник Корпуса флот-
ских штурманов, в отставке — мировой судья и городской голова Крон-
штадта — 192
Кочетов Владимир Акимович (1818/1820—1893) — ректор Харьковского
университета, мировой судья — 344
Крафт-Эбинг Рихард (1840—1902) — психиатр, невропатолог, кримина-
лист — 418
Кречмер Альберт (1825—1891) — немецкий художник, профессор Прус-
ской академии художеств — 301
Кропоткин Дмитрий Николаевич (1836—1879) — князь, в 1870-х гг. харь-
ковский губернатор — 36
Крылов Никита Иванович (1808—1879) — заслуженный профессор Москов-
ского университета, правовед — 417

Ламанский Константин Иванович (1839—1885) — в 1880-х гг. судебный
следователь Петербургского окружного суда — 213
Ландсберг Карл Христофорович (1853—1909) — прапорщик лейб-гвар-
дии Саперного батальона, осужденный за убийство на каторгу; горный ин-
женер — 105—127, 239, 251
Лебедев Дмитрий Николаевич — петербургский купец — 39, 41—45
Левашов Николай Васильевич (1828—1888) — генерал-адъютант; орлов-
ский, затем петербургский губернатор — 388                                          Лентовский Михаил Валентинович (1843—1906) — актер и театральный
антрепренер — 319
Лессинг Юлиус (1843—1908) — первый директор Берлинского художе-
ственного музея —304
Линдау Поль (Пауль; 1839—1919) — немецкий писатель, журналист и кри-
тик — 306, 307
Лихачев Владимир Иванович (1837—1906) — гласный Петербургской го-
родской думы, почетный мировой судья — 186
Ломброзо Чезаре (1836—1909) — итальянский психиатр и криминалист — 5
Лохвицкий Александр Владимирович (1830—1884) — адвокат, доктор
права — 151
Лутковский Осип (Иосиф) Васильевич (1814—1891) — в начале 1870-х гг.
петербургский вице-губернатор — 385, 388, 389, 393
Лямбль Душан Федорович (Вилем Душан; 1824—1895) — профессор ана-
томии Харьковского университета — 16—24, 26, 283, 284, 287, 290, 291

Майдель Петр Густавович (1819—1884) — тайный советник, штадт-фи-
зик — 378
Мария Федоровна, императрица (1847—1928) — 399
Марки Николай Иванович (?—1903) — следователь по особо важным де-
лам Харьковского окружного суда — 209—211
Марков Алексей Алексеевич (1847—1893) — в первой половине 1870-х гг.
товарищ прокурора Петербургского окружного суда — 51, 65—67
Маруто-Сукол-Краснопольский Михаил Михайлович (Марута-Сукало-Крас-
нопольский; 1826/1828 — ?) — во второй половине 1860-х гг. следователь
Казанского окружного суда — 200—202
Маслeнников Константин Иванович (1847 — после 1899) — в первой
половине 1870-х гг. секретарь при прокуроре Петербургского окружного
суда — 62
Матье Огюст (1814—1888) — французский адвокат — 311, 364
Медынцева Прасковья Ильинична (1822—?) — жена московского 1-й гиль-
дии купца В.А.Медынцева (1819—1881) — 42, 43, 44
Мезенцов (Мезенцев) Николай Владимирович (1827—1878) — шеф жан-
дармов и глава Третьего отделения, генерал-лейтенант — 403
Мержеевский Иван Павлович (1838—1908) — профессор психиатрии Ме-
дико-хирургической академии в Петербурге — 223, 298, 299, 415, 418—421
Мерклин Карл Евгеньевич (1821—1904) — ботаник-физиолог, профессор
Медико-хирургической академии в Петербурге — 372, 373
Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912) — военный министр (1861—
1881) — 52, 68, 166, 242
Мин Дмитрий Егорович (1818—1885) — профессор судебной медицины
Московского университета и поэт-переводчик — 290
Митрофания, см. Розен Прасковья Григорьевна
Модсли Генри (1835—1918) — британский психиатр; доктор медицины,
профессор Лондонского
университета — 299
Монастырский Гавриил Петрович (1840—1911) — в первой полови-
не 1870-х гг. товарищ прокурора, затем прокурор Харьковского окружного
суда — 35
Монтебелло Наполеон Август (1801—1874) — французский посол в Рос-
сии — 77, 78
Мордвинов Семен Александрович (1825—1900) — во второй половине
1870-х — начале 1880-х гг. старший председатель Петербургской судебной
палаты — 114
Морошкин Сергей Федорович (1844—1900) — присяжный поверенный,
затем судья Харьковской судебной палаты; университетский товарищ и со-
служивец в Харькове А.Ф.Кони — 35, 286
Мочалов Павел Степанович (1800—1848) — актер Малого театра — 321
Муравьев Николай Валерианович (1850—1908) — обер-прокурор Москов-
ской и С.-Петербургской судебных палат — 368—370
Мясников Александр Константинович (1830—?) — потомок купеческой
династии, ротмистр, адъютант начальника Третьего отделения — 246, 312
Мясников Иван Константинович (1831—?) — младший брат предыдуще-
го, коллежский асессор — 246, 312

Неклюдов Николай Андрианович (1840—1896) — судебный деятель, во
второй половине 1860-х гг. мировой судья в Петербурге — 326—328, 357,
358, 365, 368
Нелатон Огюст (1807—1873) — французский хирург, член Французской ме-
дицинской академии — 291
Никитин Виктор Никитич (1839—1908) — историк и писатель-публицист,
один из директоров Петербургского тюремного комитета —158, 159
Николай I (1796—1855) — 77, 397

Оболенский Иван Михайлович (1845—1910) — генерал-адъютант, харь-
ковский и херсонский губернатор — 212
Овсянников Степан Тарасович (1805—1873) — купец, поставщик хлеба
Военному ведомству — 58—61, 65, 129, 225, 239, 358
Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — князь, писатель, дирек-
тор Румянцевского музея — 158
Ольденбургская принцесса, см. Романовская

Павел I (1754—1801) — 376, 377
Пален Константин Иванович (1833—1912) — граф, в 1860—1870 гг. ми-
нистр юстиции; член Государственного совета — 8, 34, 40, 51, 123, 164, 173,
205, 208, 221, 356
Пастухов Николай Александрович (1842—1877) — наследник ярослав-
ского купеческого рода, один из учредителей Волжско-Камского банка —
98, 100
Патти Аделина (1843—1919) — итальянская оперная певица — 206, 207,
237, 322
Пеликан Евгений Венцлович (1790—1873) — директор медицинского де-
партамента министерства внутренних дел — 223
Песковский Матвей Леонтьевич (1843—1903) — публицист, писатель и пе-
дагог; воспитатель малолетних преступников — 167
Петр I (1672—1725) — 317, 417
Петр III (1728—1762) — 218
Писарев Николай Сергеевич (1837—1882) — в конце 1860-х и в 1870-х гг.
товарищ прокурора, затем прокурор Харьковской судебной палаты — 16, 20,
34, 287
Питра Альберт Самойлович (1825—1901) — профессор судебной медици-
ны Харьковского университета — 287, 290
Пич Людвиг (1824—1911) — немецкий писатель и художник-иллюстра-
тор — 306, 307
Плевако Федор Никифорович (1843—1908) — выдающийся адвокат — 46         Погребов Николай Иванович (1817—1879) — петербургский городской
голова в 1860—1878 гг. — 357—359
Познанский Игнатий Николаевич (1835—1897) — жандармский гене-
рал — 128, 131, 135, 136, 311
Познанский Николай Игнатьевич (1860—1878) — старший сын И.Н.Познан-
ского — 128, 130—132, 135—139, 141, 152, 153, 155, 311
Полетика Василий Аполлонович (1822—1888) — промышленник и публи-
цист; издатель газет «Биржевые ведомости» и «Молва» — 100—103
Половцов Валериан Александрович (1834—1907) — во второй полови-
не 1860-х — начале 1870-х гг. товарищ прокурора, затем прокурор С.-Петер-
бургской судебной палаты — 338, 390—393
Потехин Павел Антипович (1839—1916) — адвокат, председатель совета
присяжных поверенных С.-Петербургской судебной палаты — 49, 151
Почтенев Николай Васильевич — мировой судья в Харьковской губер-
нии — 332
Путилин Иван Дмитриевич (1830—1893) — первый начальник сыскной
полиции в Петербурге — 64, 66, 72—78, 176, 409
Пятковский Александр Петрович (1840—1904) — филолог, историк лите-
ратуры; один из директоров Петербургского тюремного комитета — 158, 159

Редкин Петр Георгиевич (1808—1891) — юрист, ректор Петербургского
университета — 55
Реутский Николай Васильевич — в начале 1870-х гг. следователь по особо
важным делам при Московском окружном суде — 216—223
Розен Григорий Владимирович (1781—1841) — барон, наместник на Кав-
казе (1831—1837) — 39
Розен Прасковья Григорьевна (1825—1899) — игуменья Митрофания, устро-
ительница общин сестер милосердия; возглавляла Введенский Владычный
монастырь в Серпухове — 39—50, 61, 224, 311, 358
Романовская Евгения Максимилиановна (1845—1925) — светлейшая княж-
на, принцесса Ольденбургская, супруга принца А.П.Ольденбургского — 160
Росси Евгений Федорович (1840—1903) — в конце 1860-х — начале 1870-х гг.
товарищ прокурора, затем прокурор Харьковского окружного суда — 34
Рунцлер Густав Федорович — коллежский советник, один из претендентов
на концессию по организации второй линии конки в Петербурге — 186, 190
Русинов Николай Федорович — в 1870-х гг. следователь Петербургского
окружного суда — 39, 41, 46—48, 98

Сабуров Андрей Александрович (1837/1838—1916) — во второй полови-
не 1860-х гг. товарищ председателя Петербургского окружного суда — 151
Сабуров Николай Николаевич (1843/1846—1896) — в конце 1870-х гг. про-
курор Петербургского окружного суда — 118
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) — писатель, журна-
лист, рязанский и тверской вице-губернатор — 201, 333
Селиванов Кондратий Иванович (1720/30/40—1832) — крестьянин Орлов-
ской губернии, основатель скопческой секты — 217, 218, 238
Сергей Александрович, вел. кн. (1857—1905) — 164, 165, 168, 169
Сикорский Иван Алексеевич (1842—1919) — психиатр, профессор Киев-
ского университета — 298
Скарятин Николай Яковлевич (1821—1894) — казанский губернатор
с 1867 по 1880 гг. — 173, 176, 178, 179, 396
Скобелев Михаил Дмитриевич (1843—1882) — генерал, участник воен-
ных действий в Туркестане в 1870-х гг. — 107
Случевский Владимир Константинович (1844—1926) — юрист и оратор,
с 1870 года товарищ прокурора, затем товарищ председателя Петербургско-
го окружного суда — 151
Солодовников Николай Назарович — купец 1-й гильдии, скопец — 42—
44, 244
Сольский Дмитрий Мартынович (1833—1910) — секретарь канцелярии
Государственного совета — 168
Сонцев Семен Александрович — предводитель дворянства в Изюмском
уезде Харьковской губернии — 27, 28
Спасович Владимир Данилович (1829—1906) — юрист-правовед, адвокат
и оратор — 49, 60, 129, 130, 151, 273, 328, 357
Сухомлинов Михаил Иванович (1828—1900) — филолог, академик Петер-
бургской академии наук — 316—318

Тардьё Август Амбруаз (Огюст; 1818—1879) — французский врач, осново-
положник судебной медицины — 89
Тардьё Александр (1803—1868) — французский юрист и журналист — 23
Тетеря Мефодий Филиппович — мировой судья Чигиринского уезда Киев-
ской губернии — 367
Тиздель Алексей Фомич (1822—1902) — в 1866—1871 гг. мировой судья
в Петербурге — 329, 330
Тимашев Александр Егорович (1818—1893) — в 1870-х гг. министр вну-
тренних дел — 397
Тимашева Екатерина Александровна (1829—1899) — жена А.Е.Тимашева,
фрейлина двора, заведующая женскими арестантскими помещениями — 160
Тихонравов Николай Саввич (1832—1893) — историк русской литерату-
ры, профессор Московского университета — 315
Токудзиро Ниси (1847—1912) — министр иностранных дел Японии — 165
Торнау Николай Егорович (1811—1882) — в конце 1860-х гг. старший
председатель Харьковской судебной палаты — 147
Трапп Юлий Карлович (1815—?) — профессор Медико-хирургической ака-
демии в Петербурге — 372—375
Трепов Федор Федорович (1803—1889) — петербургский обер-полицмей-
стер — 72, 179, 181—186, 188—191, 351, 397
Трофимов Александр Иванович (1818—1884) — мировой судья в Петер-
бурге — 359—363
Труссо Арман (1801—1867) — французский врач-терапевт, член Француз-
ской медицинской академии — 290, 291
Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) — писатель — 144, 357, 378
Турчанинов Александр Николаевич (1838—?) — адвокат, преподаватель
Императорского училища правоведения — 197

Унковский Иван Семенович (1822—1886) — адмирал, сенатор, в 1861—
1877 гг. ярославский военный и гражданский губернатор — 171
Урусов Александр Иванович (1843—1900) — князь, адвокат, публицист —
7, 8, 99, 103, 106, 125, 126
Урусов Сергей Николаевич (1816—1883) — князь, управляющий II отделе-
нием Собственной его императорского величества канцелярии — 123, 124

Фальковский Эдмунд Петрович (1838—?) — во второй половине 1860-х гг.
судебный следователь Харьковского окружного суда — 29, 30
Фелье де Конш Феликс-Себастьян (1798—1887) — французский дипло-
мат, писатель и коллекционер — 311                                                   Франковский Владислав Андреевич (1819—1895) — врач-терапевт, один из
организаторов Харьковского медицинского общества, благотворитель — 344
Фредерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская (1807—1873) —
вел. княгиня Елена Павловна, жена вел. кн. Михаила Павловича, хозяйка зна-
менитого салона в Михайловском дворце — 418
Фукс Эдуард Яковлевич (1834—1909) — в конце 1860-х гг. председатель
Харьковского окружного суда; в первой половине 1870-х гг. прокурор Одес-
ской, а затем С.-Петербургской судебных палат — 36, 148, 149, 151, 288, 289

Хартулари Константин Федорович (1841—1908) — петербургский адво-
кат — 141
Хогарт Уильям (1697—1764) — английский художник — 21
Христианович Сергей Филиппович (1839—1884) — юрист, в конце 1860-х —
1870-х гг. управляющий канцелярией петербургского обер-полицмейсте-
ра — 72, 181, 197

Чепелкин Алексей Дмитриевич (1874—1875) — в конце 1860-х гг. предсе-
датель съезда мировых судей в Харькове — 343
Чечотт Отто Антонович (1842—?) — врач-психиатр в Петербурге, при-
ват-доцент Военно-медицинской академии — 298, 379

Шайкевич Самуил Соломонович (1842—1908) — московский адвокат —
47
Шакеев Евгений Александрович (1839—1899) — во второй половине
1860-х — начале 1870-х гг. мировой судья в С.-Петербургском уездном со-
брании — 365
Шарко Жан-Мартен (1825—1893) — французский невропатолог — 418
Шахматов Александр Алексеевич (1828—1871) — прокурор Харьковской
судебной палаты — 28
Шидловский Александр Романович (1834—1897) — в конце 1860-х гг.
председатель съезда мировых судей в Валках Харьковской губернии — 331—
333
Шидловский Владислав Доминикович (1843—1916/1917) — во второй
половине 1870-х — начале 1880-х гг. товарищ прокурора Петербургского
окружного суда — 141
Шидловский Михаил Романович (1826—1880) — мировой судья, предсе-
датель мирового суда по Валковскому уезду; во второй половине 1860-х гг.
тульский губернатор — 333—336, 338, 339
Шувалов Петр Андреевич (1827—1889) — граф, шеф жандармов и началь-
ник Третьего отделения — 35, 179

Щелков Иван Петрович (1833—1909) — профессор физиологии, ректор
Харьковского университета — 344