Оглавление

Предисловие издания 1895 года 5

Глава I 7
Родина — Село Сутоки — Воспоминание о предках — Семейное предание о моем рождении — Род Глинок — Дворянский быт старого времени — Отец — Мать — Князь Г. А. Потемкин — Главные черты его характера — Случай при погребении тела принца Виртембергского — Милостивцы времен Екатерины — М.О.Кашталинский — Н.А.Оленин — Рассуждения о карточной игре — Продолжение родственных воспоминаний — Дядя мой А.И.Глинка — Размышления о ходе нашей словесности — Дух того времени — С.Ю.Храповицкий — М.И.Кутузов — Н.И.Новиков — Бабка моя Лебедева — Полковые масонские ложи — Размышления об обществах — Колыбель моего первоначального учения — Случай, заохотивший меня к учению — Добрый дядька Иоганн и его метода воспитания

 

Глава II 32
Путешествие Екатерины II в Белоруссию — Императрица на родине князя Потемкина — Разговор ее с Румянцевым — Напрасные ожидания богача-помещика — Шатер для государыни — Столетний прадед мой Г.А.Глинка — Отзыв Румянцева о моем отце — Царские милости — Рассказы моего отца — Семейная память о посещении Екатерины — Помещичий быт в старину — Простота жизни — Старинные блазни — Положение крестьян — Два горя моего прадеда — Поездка его в Москву

 

Глава III 41
Поступление в корпус — Первая разлука с родиной — Петербург — Брат мой Егор — Первые дни в корпусе — Отношение Екатерины к кадетам — Представление моего отца государыне — Дом первого корпуса — Меншиков — Миних — Румянцев — Первый русский театр — Бецкий — Старинное воспитание — Институтская наивность — Преобразование корпуса — Я.Б.Княжнин — Воспитательный дом — Привычка к корпусу — Знакомство с французским языком — Учитель Афанасьев — Детские плутни и кощунство — Влияние музыки и отношение Екатерины к ней — Воспитательница г-жа Ноден — Ее дочь — Физическое воспитание кадет — Танцевальный учитель

 

Глава IV 59
Переход во второй возраст — Инспектор Фромандье — Вольтеров Задиг — Военный инспектор Де-Рибас — Причуды Потемкина — Поэт Петров — Письма Бецкого к Потемкину — Отзыв Княжнина о моих записках, веденных в корпусе — Внимание Екатерины к Де-Рибасу — Учитель Стратинович — Понятие о свободе — Мои литературные опыты — Суждение Фромандье о событиях во Франции — Экзамены — Увлечение романами — Смерть Пурпура — Де-Бальмен — Бунт кадет — Праздник, данный кадетами графу Де-Бальмену — Граф Ф.Е.Ангальт — Ссора Ангальта с Потемкиным — Уважение к Румянцеву — Любовь Ангальта к кадетам — Говорящая стена

 

Глава V 73
Приезд отца — Второе путешествие Екатерины в Белоруссию — Речь С.Ю.Храповицкого — И.Я.Повало-Швейковский — Его речь 1776 года — Представление его императрице в 1787 году — Слова Екатерины о судебных учреждениях — Благоденствие Смоленска — Жизнь корпусная — Театр — Катон-Гине — Петров — Кульнев — Генерал Сан-Женье — Увлечение древним Римом — Оправдание графа Ангальта — Любовь графа к русскому языку и народу — Анекдот о холостом солдате — Сюрвиль — Гувернер Леблан — «Робинзон Крузо» — «Открытие Америки» — Военные занятия — Русская история — Леклерк — Левек

 

Глава VI 85
Переход в третий возраст — Разлука с добрым Лебланом — Увеселительная зала — Увлечение волшебными сказками — Экзамены и награды — Знакомство с древним миром — Хоры спартанцев — Библиотека — Гибельная страсть к чтению — Внимание ко мне графа Ангальта — Мое французское сочинение — Потеря счастья — Отыскиватель философского камня — Корпусный сад — Говорящая стена — Ферма — Беседы графа с детьми — Речь Я.В.Княжнина — Европейские события в 1789 г. — Мнение Екатерины о французской революции — Меры, принятые графом Ангальтом для ознакомления кадет с современным политическим состоянием Европы — Братья Людовика XVI — Отзыв о них графа Ангальта — Корпусная жизнь в 1790 г. — Расхищение погребов — Корпусные экономы

 

Глава VII 98
Я.В.Княжнин — Юность писателя — Успех «Дидоны» — Шекспир и Сумароков — Актриса Гюс — Граф А.И.Марков — Свидание Княжнина с Сумароковым — Характер Сумарокова — Брак Княжнина — Слава Сумарокова — Ф.Г.Карин — Обед у Я.Б.Княжнина — Потемкин — Неблагодарность Крылова — Благородство Я.Б.Княжнина — А.А.Петров — Предприимчивость Княжнина — Обзор произведений Я.Б.Княжнина — Смерть его

 

 

Глава VIII 120
Н.Я.Озерецковский — Ответ его Екатерине — Мнение его о Карамзине — Актер Офрен — Анекдот о Вольтере — Питомцы графа Ангальта — Я.П.Кульнев — Актер Плавильщиков — Профессор X.И.Безак — Моя ссора с его сыном — Арест — Послание к товарищу из-под ареста — И.А.Цызирев — Его увещание — Письмо мое к графу — Раскаяние и про¬щение — Корпусные партии — Г.А.Галахов — Книжная спекуляция — Аллер — Плавильщиков и Чупятов — Ф.Ф.Сакен

 

Глава IX 131
Охлаждение Екатерины к графу Ангальту — Последние дни графа — Захаров — Письмо Ангальта к Румянцеву — Заботливость графа Ангальта о кадетах — Мысли его о смерти — Питомцы графа — Монахтин — Толь — Поступок Редингера — М.И.Кутузов — Прием, сделанный ему в корпусе

 

Глава X 139
Политические события — Француз Паш — Марсельеза — Оправдание графа Ангальта от возводимых на него обвинений — Деятельность его питомцев — Наставления графа Ангальта — Памятник ему — Кутузов — Буйство кадет — Спасение Толя — Мое стихотворство — Экзамены — Русское сочинение — Предсказание Кутузова — Отношение его к кадетам — Преждевременный выпуск — Толь — Речь Кутузова — Мой ответ по тактике — Л.А.Нарышкин — Песнь Великой Екатерине — Приемная временщика — Отзыв Державина о моих стихах — Совет Л.А.Нарышкина

 

Глава XI 153
Поездка на родину в 1795 году — Картина зимы — Остановка в Чудове — Рассказы ветеранов — Новгород — Исторические воспоминания — Бедность народа — Дорожные разговоры — Зорич — Шкловский корпус — Радость свидания с родными — Пребывание на родине — Первое знакомство с большим светом — Смоленск — Поездка в Москву — В.С.Ваксель — Д.П.Беклемишев — Письмо А.Г.Орлова — Смерть брата — Поездка в Петербург — Князь Ю.В.Долгорукий — Чесменский бой — Князь П.П.Долгорукий — С.Н.Сандунов — Лиза Сандунова — Померанцев — Шушерин — Плавильщиков

 

Глава XII 188
Знакомство мое с Шатровым — Н.П.Николев — Обед у Карамзина — Представление Сорены — Ответ Екатерины графу Брюсу — Попытка моя печатать свои стихи — Цензор X.А.Чеботарев — Модный свет — Роскошь — Князь Ю.В.Долгорукий — Моя адъютантская должность — Князь В.Ю.Долгорукий — Столкновение Эртеля с Бессоновым — Отзыв князя Ю.В.Долгорукова о графе Зубове — Отставка князя — Отпуск мой на родину

 

Глава XIII 199
Родина — Дорохов — Русская песня — Лагерная жизнь — Корпусные воспоминания — Первый мой поход — Командировка в Петербург — Супруги Литвиновы — Озеров — А.Н.Нарышкина — Кончина Екатерины — Мое знакомство с М.Т.Каченовским — Дурасов — Ф.Г.Карин — Ю.А.Нелединский — Д.Н.Кашин — Моя поставка опер на московский театр — Медокс — Актеры: Померанцев, Шушерин, Плавильщиков — Военные события — Поход — Моя рота — Возвращение в Москву и отставка — Театральные мои сочинения — Панценбитер — Перемена домашнего быта

 

Глава XIV 223
Мое одиночество — Первое время в Москве — Кашин — Сандунов — Защита угнетенной невинности — Самообразование — Возвращение в Москву — Платонические поездки в Петербург — А.А.Тучков — Увлечение Наполеоном — Очерки Москвы и Петербурга 1806 г. — Н.С.Мордвинов — Доктор Фрез — Граф Бутурлин — Воспоминание о Потемкине — Посещение Хераскова — Путешествие в Петербург — 
Н.А.Радищев — Новгород — Исторические воспоминания

 

Глава ХV 245
Н.М.Новосильцев — А.Л.Нарышкин — Державин — Д.П.Трощинский — М.Н.Муравьев — Высочайшая награда — «Наталья, боярская дочь» — Актер Яковлев — Поездка на родину — Французские пленные — Разговор с французским полковником — Знакомство с русским народом — Граф М.Ф.Каменский — Москва в 1808 г. — Первая мысль об издании «Русского Вестника» — П.П.Бекетов — Разговор с графом Ф.В.Растопчиным — Замечание о Багратионе — Родство Ф.В.Растопчина с М.С.Перекусихиной — Возвышение графа

 

Глава XVI 268
Успех «Русского Вестника» — Княгиня Б.Р.Дашкова — Ее рассказы о Екатерине II — Маскарад у Л.А.Нарышкина — Екатерина у Ломоносова — Купец Владимиров — Мнение Екатерины о французской революции — Англоманство княгини Дашковой — Размолвка с графом Растопчиным — Статья Шлецера — Гнев Наполеона на «Русский Вестник» — Увольнение мое от театра — Письмо Аракчеева — Слухи о предварительном совещании о Тильзитском мире — Второе письмо Аракчеева — Ответ на него

 

Глава XVII 283
Моя свадьба — Душевное геройство женщины — Слуга Иван Яковлев — Смерть моей тещи — Журнальные нападки на меня — А.Ф.Воейков — М.Т.Каченовский — Мнимая ненависть моя к иностранцам — П.С.Валуев — Граф И.А.Остерман — Привет Н.М.Карамзина — Анекдоты о Петре Великом — Сплетни обо мне в свете — Обзор политических событий 1809 года

 

Глава ХVIII 297
Турецкая война — Н.М.Каменский — 1811 год во Франции и в России — Мое предсказание о судьбе Москвы — Мои сношения с графом Растопчиным — Мой брат — Сперанский — Состояние России перед началом Отечественной войны

 

Глава XIX 308
Заключение мирных договоров — Прибытие государя 
к войску — Основание Патриотического Общества — Поляки — Торжество Александра I — Воззвание Кутузова к народам Германии — Калишское свидание — Состояние Пруссии — Несогласие среди европейских держав — Ложь Наполеона — Воззвание прусского короля — Речь герцога Суссекского — Чествование Александра I в Америке — Люценская битва — Присоединение Швеции — Письмо шведского короля к Наполеону — Генерал Моро — Воззвание шведского короля к армии — Союз с Австрией — Битва Кульмская — Письмо императора Александра к вдове Моро — Успехи союзников — План Головина у японцев — Приказ 26 августа 1813 г. — Человеколюбие императора Александра — Подвиги Энгельгардта и Шубина — Лейпцигская битва — Русские на Рейне

 

Глава XX 327
Быстрота Наполеона — Решительность Александра I — Вступление союзников в Париж — Речь Александра I — Восторг парижан — Прошение французских дворян — Ответ императора Александра — Союзные государи в театре — Низвержение Наполеона — Память о Людовике XVI — Награда Лагарпу — Воззвание парижской думы к жителям столицы — Парижский мир — Слова Шатобриана — Необходимость заграничного похода — Слова Александра I об императрице Жозефине — Союзные государи в французской академии — Александр I в Англии — Желание России соорудить памятник Александру I — Возвращение государя в Петербург — Последние попытки Наполеона — Бескорыстие России

 

Глава XXI 348
1815-й год — Смоленский Диоген — Современная Франция — Граф Растопчин в Париже — Платов — Анекдоты о Павле I — Комиссариатские чиновники — Харьковский помещик — Князь Сибирский — Русская журналистика — Моя «Русская История» — Вопрос о начале Руси — Ошибка Карамзина — Граф М.А.Милорадович — Изучение русских летописей — Упадок «Русского Вестника» — И.Н.Скобелев — Первые произведения Н.А.Полевого

 

Глава ХХII 365
Моя страсть к воспитанию — Приезд А.В.Иловайского в Москву в 1817 г. — Предсказание жены — Донское училище — Занятия словесностью — Театральные представления — Г.А.Глинка — Открытие памятника Минину и Пожарскому — Левицкий — Систематическое разорение — Исход 1819 г. — Бедственное положение до 1823 г. — Альберт Фишер — Дележ наследства — И.И.Дмитриев — Нападки на меня «Телеграфа» — Мысли на Девичьем поле

 

Глава XXIII 388
1825 год в моей жизни — Безденежье — Благодеяние В.В.Варгина — Поездка в Петербург — А.С.Шишков — Исчезновение моей докладной записки — Н.М.Карамзин — Судьба моей «Русской Истории» — Обед у Н.И.Греча — Граф Милорадович — Возвращение в Москву — Предчувствие великих событий — Болезнь — Доклад государю — Новая поездка в Петербург — Тяжелое состояние духа — Встреча с Семеновым — Предложение А.С.Шишкова — Князь Д.И.Лобанов — Предложение писать донос — Записка к Н.М.Карамзину — Ответ на нее

 

Глава XXIV 406
Новая должность — Четверократный майор — А.А.Антон¬ский — Письмо к А.А.Писареву — Мое цензорство — Устав цензурный 1826 года — Рассуждение о самодержавии — Просьба моя о месте инспектора — Состав цензурного комитета — Устав 1828 года — Жалоба М.Т.Каченовского на меня — Стихи Н.А.Кашинцова — Новый попечитель — Моя шутка с Двигубским — Жалобы на меня министру — Мое объяснение с князем Ливеном — Коварство сослуживцев — Объяснение с попечителем — Жалобы на меня в Петербург — Почему меня считали членом тайного общества? — Отставка

 

Глава XXV 420
Кончина императора Александра I — Письмо императрицы Елизаветы Алексеевны — Наводнение в Петербурге — Ввоз в Москву тела покойного императора — Бедственное положение моего семейства — Сто Лафонтеновых басен — Письмо к католическому священнику — Писание просьб и надгробий — Помощь от князя А.П.Голицына — Литературная работа — Н.Н.Сипягин — Мои вечерние прогулки по Москве — Поездка в Петербург — Поэтический дилижанс — Суровый прием в Петербурге — Н.И.Гнедич — Письмо Каподистрии

Сергей Николаевич Глинка 435

Именной указатель 447

Предисловие
издания 1895 года

Сергей Николаевич Глинка, автор печатаемых Записок, известен как один из выдаюшихся общественных деятелей в достопамятную эпоху нашей борьбы с Наполеоном и как писатель, много потрудившийся на поприще отечественной словесности. Родившись в лучшее время царствования Екатерины II (1776 г.) в патриархальной помещичьей семье, Глинка получил образование и воспитание в сухопутном шляхетном (ныне І-й кадетский) корпусе в цветущую эпоху этого заведения при известном графе Ангальте. Рано отнятый от семьи и проведший в корпусе тринадцать лет, в течение которых он успел совершенно забыть родных, Глинка может быть в полном смысле слова назван питомцем графа Ангальта. К мальчику были применены всецело тогдашние педагогические приемы, которые, как известно, клонились более к образованию нравственной стороны человека, нежели к обогащению его ума познаниями. Глинка вышел из корпуса со скудным запасом научных сведений, но с идеальными стремлениями, которые желал осуществить, еще совершенно не зная действительной жизни.
Во всю свою долгую жизнь он остался верен благородным началам, вложенным в его юную, восприимчивую душу идеалистом Ангальтом. Действительность подчас жестоко давала себя чувствовать С.Н.Глинке, и в Записках его, писанных под старость, иногда проглядывает безотрадное, глубокое разочарование; но, несмотря на действие охлаждающего опыта, он до конца дней своих способен был до полного самозабвения увлекаться одним чувством, одной идеей. Все зависело от того, чем он увлечется. Его любовь обратилась на отечество, на русский народ. Глинка был патриот в лучшем, благороднейшем смысле слова.
1812 год был эпохою наибольшего развития деятельности Глинки, лучшим временем его жизни: всего себя он отдал великому делу служения родине. С 1808 года он издает «Рус¬ский Вестник», журнал, сделавшийся в его руках могущественным орудием для пробуждения народного духа в русском обществе, а когда настала Отечественная война, он первый записывается в ополчение, руководит народом в Москве, отдает все свое имущество на общее дело и сберегает неприкосновенными триста тысяч рублей, данные ему государем в полное распоряжение. Можно смело сказать, что более честного, отважного и благородного общественно¬го деятеля не выставила та достопамятная эпоха. Этой сто¬роною своей жизни С.Н.Глинка, скончавшийся в 1874 го¬ду, навсегда сохранит за собою право на внимание и память потомства.
Из всего написанного Глинкою, а писал он очень много, самое интересное — его Записки. Несмотря на крайнюю субъективность, восторженный тон, частые отступления и наклонность автора к резонерству, Записки эти яркими красками рисуют эпоху и не потеряли своего интереса для современного читателя.
Иногда в рассказе Глинки встречаются противоречия, что объясняется, конечно, тем, что Записки писались в разное время, преимущественно под конец жизни Сергея Николаевича, когда он ослеп и лишь диктовал их...

ГЛАВА I

Родина — Село Сутоки — Воспоминание о предках — Семейное предание о моем рождении — Род Глинок — Дворянский быт старого времени — Отец — Мать — Князь Г.А.Потемкин — Главные черты его
характера — Случай при погребении тела принца Виртембергского — Милостивцы времен Екатерины — М.О.Кашталинский — Н.А.Оленин — Рассуждения
о карточной игре — Продолжение родственных воспоминаний — Дядя мой А.И.Глинка — Размышления о ходе нашей словесности — Дух того времени — С.Ю.Храповицкий — М.И.Кутузов — Н.И.Новиков — Бабка моя Лебедева — Полковые масонские ложи — Размышления об обществах — Колыбель моего первоначального учения — Случай, заохотивший меня к учению — Добрый дядька Иоганн и его метода воспитания

Я родился 1776 года, июля 5-го дня, Смоленской губернии в Духовском или Духовщинском уезде, в селе Сутоках, в 8 верстах от Чижева, родины бедного шляхтича Потемкина, который потом, под блистательным именем князя Таврического, гремел замыслами ума парящего и, говоря словами Державина: «был могущ, хотя и не в порфире».
После 1812 года в первый раз в половине 1834 года посетил я свою родину. Изменяется жребий обширных областей, изменяется жребий и малых поземельных участков. Родина моя теперь в постороннем владении; но я видел следы праотцов моих; я видел липы, вязы и дубы, насажденные рукой моего прадеда по матери Федора Александровича Каховского. Я сидел под сенью этих деревьев, осенявших некогда юными и роскошными ветвями своими веселые кружки пировавших друзей и родных, а теперь грустно, уныло отживающих в одиночестве безмолвном. Я сидел под ними, вслушивался в минувшее и вспоминал, что прадед мой был радушным патриархом родных, другом бедных, примирителем соседей по спорам поземельным, посаженым отцом, восприемником. На это нет почетных грамот в архивах земных; эти мирные дела любовь сердечная передает выше земли. Видел я сельский деревянный храм, где в течение девяноста лет курится жертва Богу любви и милосердия. Прошумел около него вихрь вражеского нашествия; но в стенах его не коснулся ни святыни, ни утварей церковных; все осталось, как прежде было, нет только тех, кто там бывал; но там их прах. И мир их праху! Они живут в душе моей. Любовь не умирает.
Над колыбелью нового пришельца в мир, в очах матери, в очах отца, надежда, подруга жизни с радужных крыл своих сыплет мечты, алеющими розами и ожиданиями радующие сердца. Витал этот призрак и над моей колыбелью; мне сказывали, что в ясный июльский день моего рождения над ней взвился рой пчел, прилетевший с ароматных садовых трав и цветов. Из этого выводили, что какая-нибудь необычайность промелькнет в моей жизни. А я применяю рой пчел к тем суетливым заботам, которые давным-давно роятся над головой моей.

Говорят, что дворянство есть тень великих людей. Не стану допытываться, на какой степени, после первого нашего праотца, улеглась тень дворянства предков моих, или в какой туманной дали теряется она. По ходу нашего времени, взял я, на лицо свое, новую грамоту в силу рескрипта, данного мне в 1812 году Александром I. Знаю только, что предки мои — потомки тех Глинок, которые — по словам короля Владислава — оказали многие услуги Речи Посполитой. Достоверно и то, что Сигизмунд и сын его Владислав за какие-то особенные заслуги жаловали Глинок и почетными грамотами, и поместьями в Смоленской области. Слышал я также, что в Польше есть поколение Глинок-графов, нам родственное. Так ли это, или нет, не знаю, упомяну только, что из записок Михаила Огинского явствует, что имя Глинок и теперь еще существует в прежней их отчизне, и что в 1815 году кастелан Николай Глинка был в числе членов нового правления. Впрочем, если детям моим понадобится вековая грамота, они и теперь ее выхлопочут, а мне она не нужна: я иду на всемирную перекличку.
Отец мой служил в молодости в гвардии и, по выходе в отставку, поселясь в деревне, сделался примерным хозяином. Он жил без спеси и без чванства, в мире с самим собой и со всеми. Алчная роскошь не отделяла еще тогда резкими чертами помещиков от почтенных питателей рода человеческого (выражение Я.Б.Княжнина), то есть от крестьян. Кроме губернского мундира, одежда будничная и праздничная почти вся была домашнего изделия. Таратайка или одноколка заменяла щегольскую и великолепную карету. Домоводство цвело изобилием, под животворным надзором хозяйским. Упитанные сельские тельцы не уступали яствам героев Омировских. Вместо часто поддельного Клико в круговых чашах Оссиановских кипел родной мед и липец, а вместо пунша ароматного подносили варенуху. Жизнь домовитая лелеяла сердце, а любовь к человечеству не была окована прихотями тщеславия. Решительно можно сказать, что роскошь стеснила в России состояние крестьян пахотных и оброчных. Не удружили дворянству и банки заемные, и ломбарды.
Екатерина II хотела ими исторгнуть недостаточных дворян из челюстей безбожного лихоимства и доставить им легкое средство оправляться в случае неурожаев, пожаров, скотского падежа и других непредвидимых бед. Но пышность, засевшая в новоучрежденных городах, вринула большую часть заемщиков в бездну роскоши и мотовства. Екатерина жила и отжила со своим временем. Всё ее скрылось с ней.
Никогда и нигде не занимая денег, отец мой, в кругу ограниченных желаний и при житье незатейливом, был добрым помещиком. Радушно делился он хлебом-солью со всеми, и готовая к помощи рука его созывала бедных соседей к участию в избытках его. От прилива и отлива частых гостей Сутокский наш дом был назван несъезжим двором. Заторопленный наездом гостей, отец мой, завидя спускавшиеся с горы возки и колымаги, гневно вскрикивал иногда на мать мою: «Вот, матушка! Родные твои отбою не дают!» Но когда, надев сюртук понаряднее, выбегал на крыльцо; когда встречал и приветствовал гостей, и когда наш сельский запевало Кулеш, прицелясь ладонью к щеке, звонко затягивал «Вспомни, вспомни, мой любезный!» — тогда подлинная или мнимая досада быстрой зарницей сбегала с лица его. Отец мой страстно любил музыку и играл на флейте. В весенние вечера он выходил на крыльцо, и звукам его флейты вторил голос соловьев, разливавшийся в прибрежных приозерных кустах.
Глубокая чувствительность удваивала земное бытие матери моей, а душевная ее набожность переносила мысль ее в мир духовный. Суеверие не волновало ее ума. Высказывались иногда порывы пылкого нрава, но это была только тень на светлой ее жизни. Вдовы и сироты называли ее матерью. Со страдальцами делилась слезами, а с бедными тем, что Бог посылал в избытках домашних. Была она и примерной хозяйкой. Все Сутокское славилось в Смолен¬ске и отправлялось в Петербург. В одной рифменной географии сказано: «В Смоленске варятся прекрасные закуски».
Домашние наши варенья, коврижки, сыры и живность появлялись при дворе Екатерины и на столах наших петербургских милостивцев и знакомых. Однажды, родители мои получили следующее письмо от Л.А.Нарышкина: «Все присланные вами коврижки разошлись на домашнем потчиванье, а потому, чтобы быть позапасливее, прошу вас заготовить мне тысячу коврижек с моим гербом, которого и прилагаю рисунок. Из этой тысячи уделю только двадцать Г.Р.Державину за его хорошие стихи. Он большой лакомка, а вас отблагодарит своей поэзией». Этот гостинец был тотчас отправлен. В нашей кладовой кадки с липцем и медом были безвыходно. Раздолье было тогда это житье сельское! Казалось, что и сама природа спешила отдарить за то, что с нею жили и ближе, и дружнее.
Державин не остался в долгу: из стихов его помню четыре последние:

Дележ у нас святое дело,
Делимся всем, что Бог послал;
Мне ж кстати лакомство поспело:
Тогда Фелицу я писал.

И князь Таврический, наш сосед, посылал к нам за липцем и расплачивался турецким оружием — то в серебряной, то в золотой оправе. Всем известно, что у князя Потемкина были свои гонцы ловкие, расторопные, умные, но никогда не знавшие того, что передавали они за его печатью. Баур летал по Европе не с письмами к тогдашним министрам, но с доверенностью к банкирам, которые отсыпали деньги тому, кто был ближе к тайным министерским столикам. В числе этих гонцов был двоюродный брат моего отца Г.Б.Глинка (он был при князе до самой его кончины). В разъездах своих от князя, заезжал он и к нам за липцем.
Однажды привез он его к Потемкину в то время, когда князь забавлял принца де-Линя прогулками на лимане и давал ему пиры. Быстро взглянув на моего родственника, Потемкин спросил: «Все ли здорово в Ковно?» — Родственник мой отвечал, как следовало. — «Ну, — сказал князь принцу, — мы сегодня будем пить ковенский липец»; и за столом сам употчивал его тремя бокалами. После обеда, принц не мог встать со стула. Князь улыбнулся и примолвил: «Это не ковенский, это русский липец моего соседа. В вашей суматошной Европе из куска золота тормошат и землю, и море, а у нас в России любят угостить и усадить. Выпейте стакан холодной воды, все пройдет».
Кроме того, всякого рода варенья и закуски отправлялись и к Матвею Федоровичу Кашталинскому, слывшему тогда смоленским милостивцем. Матвей Федорович отдаривал или золотыми часами, или брильянтовыми перстнями, или чем другим.

Изображение нравов, обычаев, частных мер правительства и рассказ о лицах, действовавших в свое время на театре света, или случайности: вот объем и жизнь записок.

И у нас, и в Европе говорили, что Екатерина и царствовала, и привлекала сердца. Мы согласны, что она отыскивала все то, что можно было употребить на пользу современников, без мысли о будущем. Ум ее постиг, что сильная, богатая и чиновная аристократия домогается по духу своему угнетать то, что малочиновнее и маломощнее ее. А потому она и заметила в Наказе своем, что богатым должно полагать преграду к удручению бедных, и что чины суть принадлежность мест, а не лиц*.
Князь Григорий Александрович Потемкин, из участи бедного смоленского шляхтича перешедший на чреду князя Таврического, — Потемкин был при Екатерине главным оплотом от притязаний сильной аристократии, или, лучше сказать, против вельможеской гордыни. Вековые грамоты вельмож смирились перед юной его грамотой. Но он не пренебрегал вельмож дельных, нужных для дела.
Однажды со мною спорили, будто бы князь Николай Васильевич Репнин был его заклятым врагом. Я возразил на это собственноручным князя Репнина письмом к Потемкину, в котором он его называет любезным и задушевным другом. Оно теперь в руках у князя Дмитрия Ивановича Лобанова-Ростовского. У Потемкина было все свое. «Забывайте искусство, — говорил он, — сами пролагайте себе пути, и слава великих дел подарит вас венком».
В жребий этого чудного баловня счастья судьба включила все необычайные свои игры. В колыбель вступил он не в стенах дома, а в бане, которую я недавно видел, но ту ли? — не знаю. Банный уроженец был и большим проказником в молодости своей. Однажды, вместе с отцом его, пустился полевать родной его дядя, рослый и дюжий. Смерклось, выплывал месяц. Потемкин нарядился в медвежью шкуру, висевшую между утварью домашнею; притаился в кустарники; охотники возвращались, и когда дядя поравнялся с кустами, медведь-племянник вдруг выскочил, стал на дыбы и заревел. Лошадь сбросила седока и опрометью убежала. Дядя, растянувшись на траве, охал от крепкого ушиба, а племянник, сбросив шкуру, сказался человеческим хохотом. Стали журить. Проказник отвечал:
— Волка бояться, так и в лес не ходить.
Мать князя Таврического была образцом в целом околодке. По ее уставам и одевались, и наряжались, и сватались, и пиры снаряжали. Это повелительство перешло и к сыну ее.
С медвежьими затеями Потемкин вступил в Московский университет и выслан оттуда недоученным студентом, но с дивным умом. Переводчик «Илиады» Костров рассказывал, что однажды Потемкин взял у него несколько частей естественной истории Бюффона и возвратил ему их через неделю. Костров не верил, чтобы можно было так скоро перечитать все взятые части, а Потемкин, смеясь, пересказал ему всю сущность прочитанного. Память его равнялась его желудку и сладострастью. Память, желудок и сладострастие его все поглощали. Он метил из гвардии в монастырь и попал в чертоги Екатерины. В глубоком раздумье грыз он ногти, а для рассеяния чистил брильянты. Женщин окутал в турецкие шали, мужчин нарядил в ботинки. Поглощал и ананасы, и репу, и огурцы. «Иным казалось, — говорит граф Растопчин, — что Потемкин, объевшись, не проснется, а он встанет, как ни в чем не бывало, и еще свежее. Желудок его можно уподобить России, она переварила Наполеона, и все переварит». Посылал в Париж за модными башмаками и под этим предлогом подкупал любовниц тогдашних дипломатов. Лакомя хана роскошью, выманил у него Крым. Выдумывал вместе с Пиком польские и контрадансы; дал Екатерине и двору ее такое празднество, какого не придумал бы и обладатель Алладиновой лампады. Мир, заключенный князем Репниным после победы Мачинской, называл ребяческой сделкой и дал князю бессрочный отпуск. Грозился вырвать в Петербурге зуб, т.е. сбить князя Зубова. И умер князь Таврический в глухой степи, под туманным октябрьским небосклоном. Присмотревшись к мнимой беспечности Потемкина, принц де-Линь сказал:
— Потемкин притворяется, будто он ничего не делает, а он всегда занят.
Вот некоторые подробности о последних днях его жизни, сообщенные мне очевидцем, служившим при нем, родственником моим Григорием Борисовичем Глинкою.
В Галаце после погребения принца Виртембергского, в каком-то необычайном раздумьи князь Таврический сел на опустелые дроги. Ему заметили это. Он молчал, но угрюмая дума, проявлявшаяся на отуманенном его челе, как будто говорила: и меня скоро повезут. Заболев с того же дня, переехал он за Днестр в монастырь Гуж. Перемены в образе жизни не было. Музыка гремела, в комнатах все ликовало, одна рука его отталкивала лекарства, а другая хваталась за все лекарства роскошной природы и все овощи природные; прихотливый его вкус сам не знал, чего хотел в период своего оцепенения. Из-за Прута князь пустился в Яссы. Прощаясь с Поповым, так крепко стиснул ему голову, что любимец невольно вскрикнул. Князь улыбнулся, а Попов с восторгом рассказывал, «что еще есть надежда, что у князя не пропала сила». В числе провожатых была племянница его, графиня Браницкая. Проехав верст шестнадцать, остановились на ночлег. В хате Григорию Александровичу стало душно. Нетерпеливой рукой стал он вырывать оконные пузыри, заменяющие в тамошних местах стекла. Племянница уговаривала, унимала, дядя продолжал свое дело, ворча сквозь зубы:
— Не сердите меня!
На другой день пустились в Яссы, проехали верст шесть. Потемкину сделалось дурно, остановились, снова поднялись и снова поворотили на прежнее место. Смерть была уже в груди князя Таврического. Он приказал высадить себя из кареты. Графиня удерживала. Он проговорил по-прежнему: «Не сердите меня!» Разложили пуховик и уложили князя. Он прижал к персям своим образ, осенился крестом, сказал: «Господи, в руце твои предаю дух мой!» и вздохнул в последний раз.

От великана обращаюсь к скромному быту моему!
Кроме великана своего времени, Екатерина, желая, так сказать, учредить между собой и дворянством радушную иерархию, выбирала людей умных, приветливых — в милостивцы, или в посредники между собой и дворянством. Повторим и здесь, что Екатерина сочинила царствование свое. К милостивцам, учрежденным не по указу, а по указанию, дворянин, приезжавший по делам в Петербург, немедленно относился, и каждый дворянин в милостивце губернии своей встречал и ревностного ходатая, и радушного гостеприимца.
Нашими милостивцами на берегах Невы были: Л.А.Нарышкин и М.Ф.Кашталинский. О первом расскажу после, о втором теперь. По особенному ли поручению Екатерины, которая сама признавалась, что, невзирая на устройство ее судов, все еще нужно ездить в Петербург для покровительства или по внушению князя Потемкина, уроженца смоленского, Кашталинский был ходатаем за всех просителей, приезжавших из Смоленска по делам в Петербург. Отобрав записки, он спешил в сенат и к генерал-прокурору. Словом, вне дома был за них ревностным стряпчим, а у себя — радушным гостеприимцем. Матвей Федорович Кашталинский был, как говорится, творцом судьбы своей. И он, как Потемкин, родился простым мелкопоместным шляхтичем. Двор, война и обширный замыслами ум усилили Потемкина; двор, карты и расторопность возвели Кашталинского на степень временной известности. Он человек записок, а не истории. От одного ловкого выигрыша в макао при дворе Елизаветы и от ловкой утайки туза, мешавшего выигрышу, прослыла поговорка: «он туза проглотил». Однажды Потемкин, не домогаясь выигрыша, проиграл победителю в макао сто тысяч; это просто подарок, и это намек на свое время. Потемкин любил Кашталинского. Матвей Федорович хорошо знал математику, языки и, как сказывают, в Семилетнюю войну служил при штабе герцога Ришелье. Роста он был небольшого, казался подслеповатым, но очень зорко видел. Лицо его цвело здоровьем, и он умел и имел средства поддерживать здоровье. Рано прибегнул он к парику, чтобы каждое утро тереть голову льдом, в то же время освежался он прогулками и ваннами ароматными. К игре на бильярде и к обеду являлся он в коротеньком бархатном сюртуке и в бархатных башмаках, завязанных ленточками. Казалось, что сама богиня щегольства наряжала его.
Много вышло теперь сочинений в прозе и стихах о гастрономии, но едва ли где баловали вкус такие блюда, какие подносили у Кашталинского. В обеде были три перемены: две состояли из кушаний, а третья из закусок. У Кашталинского все было на серебре и золоте, но скука не перечила желудку. Он дарил вкусным обедом, и его дарили затейливой веселостью. Сенатор Щербачев не спускал ни блюдам, ни анекдотам, ни прибауткам. Видал я у него и молодого человека в щегольском, красном артиллерийском мундире, ловкого, умного, и который, обладая разнообразными знаниями, золотил разговоры чистым русским языком без примеси французского. То был Алексей Николаевич Оленин. После лукулловского обеда в доме Кашталинского опускались на окнах занавески, зажигались свечи, и начиналась резня в карты. Это не укоризна: бездействие есть преждевременная могила.
Дивлюсь, что карты, выдуманные для забавы полоумного французского короля, заполонили общество европейское. Ни один психолог не объяснил еще этого; сказал, однако, Сумароков, что у нас карты уравняли старость с юностью; но от этого равенства карточного разгромились имущества вековые и участились удары апоплексические. Переход из-за роскошного обеда за ломберный стол есть перекор природе. Игра угнездилась в так называемых наших хороших обществах. Кто нужен для партии, тому везде отворялись двери. Игра делается как будто новой жизнью. Руки привыкают к перетасовке карт, а душа привыкает к быстрым переходам от надежды к отчаянию.
Оставя двор, Кашталинский перенес в смоленскую свою деревню жизнь столичную. Но он привез с собой и два волшебных талисмана богатых: привет и ласку. Он посещал соседей, отыскивал нуждающихся, а гостей-бедняков провожал до дверей и до крыльца, как будто совестясь, что богаче их. Это сущая правда: я сам это испытал. Летом и зимой был неутомим в пешеходной прогулке. Утончая правила долгожития, Матвей Федорович охотникам до прогулок говорил: «Сперва ходите против ветра, потом под ветром, потому что если лицо и вспотеет, то не остынет». Но кто устережется всех ветров, которые мчат бренную ладью нашу по океану жизни? Повернулось и колесо судьбы нашего счастливца Лукулла; попал и он в просак карточный. Сотни тысяч уплыли, но он досадовал не на утрату денег, а на то, что опростоволосился. С этой досадой переехал Кашталинский в Петербург, где прежняя блестящая его звезда туманно закатилась в могилу.

Отец мой отправлялся всегда в Петербург с запасом прошений бедных дворян и других сословий; у нас не было своих тяжб. Хлопоты для бедных была такая для моего отца отрада, что он никогда не отказывался просить и помогал нуждающимся. Наступал срок масленицы, и несколько возов, нагруженные четвертями ржи и рыбою из Сутокского озера, с прибавлением масла и сыра, отправлялись к неимущим соседям на заговенье. Сутоки наши процветали: крестьяне знали, что их не закладывали и не стесняли. У русских крестьян и смысл, и взгляд зоркий. И у них есть живое внутреннее чувство, одушевляющее их и в жизни, и в трудах, если только и то и другое роднится с семейным их благом. Они знали, что родители мои не ездили мотать и роскошничать в столицы. Знали также и убеждены были наши крестьяне, что ни без очереди, ни в очередь рекрутскую, никого из них не продадут на сторону ни за горы золотые. А водились и близ нас торговцы, которые промышляли «искусно в рекруты торгуючи людьми».
Знал я одного из этих промышленников. Скупая людей, он развозил их по дальним губерниям и там распродавал. Знал я его и видел, как гневная рука Провидения с корня сорвала родное его пепелище. Знал я и другого нашего соседа, который с каким-то жезлом волшебным, то есть: то откупами, то рытьем канав по дорогам, то с помощью других сделок подрядных, — от тридцати пяти душ дошел до шести тысяч. Но это не пошло в путь, а сам несчастный владелец деревень и сел спился с кругу. Мне уже за шестьдесят лет*, но я никогда не видал, чтобы зло до конца ликовало. То же скажут и наблюдатели различных переходов мира нравственного.

Продолжая речь о семейном нашем быте, прибавлю, что у нас было искусственное подспорье. В то время дворянам дозволялось выкуривать по девяносто ведер вина, но перекуривали и гораздо за сто; случалось и тут с грехом пополам: у иных проглядывало корчемство; откупщики жили и наживались. Перегонное вино шло на домашние наливки, а остальное на потчиванье крестьян в положенные дни; бардой же кормили скот, что и способствовало унавоживать пашни.
Было у нас и другое большое подспорье. В семидесятых и в начале восьмидесятых годов через деревню нашу Холм пролегала столбовая дорога на Торопец и до Петербурга. Наши холмяне содержали почту. Они были удалые, ловкие и расторопные ямщики. По этой дороге проезжал великолепный князь Потемкин то из Белоруссии, то из Смоленска. Бывало, зимой в темно-зеленой бархатной бекеше с золотыми застежками и в огромной шубе, легкой, как пух, мчится снедаемый жаждой власти Потемкин.
У князя Таврического не было никакой оседлости. Не строил он замков, не разводил садов и зверинцев: дворец Таврический был даром Екатерины II, а у него своего домовитого приюта не было нигде. Селением его было поморье Понта Евксинского; заботы его были о древнем царстве Митридатовом, и он это царство принес России в дар бескровный. Чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел сделать Петр I, то один совершил этот великан своего времени. Он смирил и усмирил последнее гнездо владычества монгольского. Из пространного объявления графа Остермана, по случаю первой войны с Портой Оттоманскою при императрице Анне, видно, какие грозные и опустошительные набеги производили крымцы и до Курска, и до Нижнего, в то самое время, когда Петр I покорял крепости и города прибалтийские. И этот исполин, повторяю еще, был странником: он жил бесприютно и умер в пустыне, на плаще, под сводом сумрачного неба октябрьского.
В Германии была издана книга, под заглавием «Князь тьмы». Потемкин не был ни князем тьмы, ни ангелом света духовного мира; он был сыном России и трудился, и работал не для своего тщеславия, как будто отчужденный от самого себя. Сочинитель упомянутой книги укоряет Потемкина в расхищении достояния нашего отечества; это ложь. Потемкин не грабил достояние народа, подобно Меншикову, Бирону и другим временщикам. Он сыпал за границу червонцы тогда, когда надобно было золотом выкупить неприязненные и тайные замыслы против России: «Деньги — сор, говорил он, — а люди — все». Сочинитель книги укоряет его и честолюбием. Требовать, чтобы человек, упоенный властью, не был бы честолюбцем, не летел, как корабль, гонимый ветром по волнам, — невозможно. Носилась молва, будто бы в последние годы жизни Потемкин замышлял создание какого-то нового государства из соединения с Польшей Молдавии и Валахии. Каких грез и мечтаний не представит страсть человека властвовать над людьми!

Дядя мой Андрей Ильич Глинка был отец Григория Андреевича Глинки, который первый из круга родовых русских дворян отважною ногой вступил на профессорскую кафедру и запечатлел имя свое в летописях Дерптского университета званием профессора русской словесности. Тогда еще не было помину о политической экономии, ни о книжках о сельском хозяйстве, а в селении дяди моего Закупе все было в приволье, пышно золотели нивы, роскошно цвели его луга. Как теперь помню дядю моего, когда в первый раз встретился я с ним на лугу обширном и усеянном, и уставленном душистыми копнами. Величавый ростом, он в домодельном халате, мирными шагами обходил поле и как будто глазами взвешивал каждую копну. За ним следовал дюжий приказчик и зарубал на бирке число копен.
Андрей Ильич был крестным моим отцом; ни у него, ни у отца моего не было нигде в закладе ни одной души. Тогда богатые помещики уравнивались с бедными в одном праве винокурения.
По моде своего времени дядя одевался и чопорно, и красиво. На отце моем одежда, так сказать, горела. Новое его платье было новым на один только час, а на дяде моем оно как будто не изнашивалось. Мне, крестнику его, не оставил он своей бережливости, а передал впоследствии свой сердечный романтизм. Лишась первой супруги своей, он уныло бродил по рощам и дубравам и вырезывал на деревьях имя ее. Он плакал, читая романы Феодора Эмина, и заливался слезами, читая и перечитывая Маркиза Г., переведенного Елагиным. Теперь этих книг нет и в помине; теперь не только не плачут, но и не читают трагедий Сумарокова; а было время, что при дворе императрицы Елизаветы были для них и рукоплескания, и слезы, и вздохи. На все время, и все на время. Молнией мелькает и слава побед, и слава писателей. В то время, когда жил мой дядя, мнение общественное было сиднем неподвижимым. Екатерина II, очаровав царствованием своим умы дворян, подносила им волшебной рукой золотой сосуд, из которого они пили забвение прошедшего и беспечность в будущем. Им казалось, что Екатерина условилась с судьбой жить вечно, и что они всегда будут жить ее жизнью. Ту же беспечность передавали они и детям своим. Загнездился бы тогда неискоренимый застой в умах дворян смоленских и великороссийских, если бы два обстоятельства не освежали силы мыслящей.
Во-первых, в семидесятых годах с блеском явился на поприще военном Румянцев, совместник Потемкина. Духом своим возбуждал он дух деятельности в земляках своих малороссиянах. Киевская академия была храмом учения их, откуда рука Румянцева выводила соотчичей на пути различных служб. Безбородко, быстрый в соображениях ума и порывистый в страстях; Завадовский, медленный в соединении мыслей, тяжелый в оборотах высокопарного слога и вовсе отживший с Екатериною, — оба эти уроженца малороссийские даны Екатерине Задунайским*.
«Препровождаю к вам алмазы в коре, — писал Задунайский Екатерине, — ваша искусная рука их обделает».
Во-вторых, около того времени умный, деятельный, предприимчивый Николай Иванович Новиков, далеко опередивший свой век изданием «Ведомостей Московских», «Живописца», других многоразличных книг и искусным влиянием на умы некоторых вельмож, двигал вслед за собой общество и приучал мыслить среди роскошного и сладострастного обаяния.
Как бы то ни было, но хозяйство кипело в доме моего дяди. Не бросал он денег на поддельное шампанское; всем известно, что тогда в Гамбурге была вывеска: «Здесь делается лучшее шампанское». Он потчевал домашним искрометным напитком, составленным из садовых плодов. У него было все свое, и это все в чистом виде оставил он по себе. Не нужно было хлопотать ни о каких посторонних справках, души крестьянские спокойно жили в приютах своих, и тридцать тысяч рублей, накопленные умным хозяйством, перешли в наличности к наследникам.

Крестной моей матерью была супруга С.Ю.Храповицкого, также родственника моего по матери. Степан Юрьевич Храповицкий был по Смоленской губернии одним из ревностнейших последователей и содействователей Новикова.
Богатый не только числом душ, но и собственной душой, он был и дворянином, и в полном смысле человеком благородным. Бурную юность, проведенную в разгуле военном, заменил он мирной сельской жизнью. Храповицкий воспитывался в сухопутном кадетском корпусе и вышел оттуда с просвещенным умом и с сердцем, готовым всех любить, всем верить, не ознакомясь еще с тем светом, где и лучший ум, не опираясь на опыт, спотыкается и делает промахи в жизни.
По выходе из корпуса, он поступил поручиком под знамена князя Долгорукого-Крымского и скоро отличился храбростью своей. Война и разгул юношеский идут рука об руку. В кругу юных товарищей своих он с таким же жаром предавался карточной игре, с каким действовал в сражениях. Он играл начистоту и спустил почти все свое имение, выкупленное двумя его сестрами и возвращенное ему сполна. В то время познакомился он с Михаилом Илларионовичем Кутузовым, который был уже известен военной деятельностью и необычайной раной, полученной им тогда, когда стоял в виду неприятеля на косогоре, с которого был сбит, и при падении его засыпало землей, откуда с трудом его отрыли.
Но родственник мой во всю жизнь был против него предубежден, и вот отчего: Кутузов в картах был тонким тактиком, но Храповицкий почитал эту расчетливость хитростью. Счастье, которое довело Кутузова до 1812 года, было тогда с ним в размолвке и вело его тернистым путем нужды. Случалось, что он у сослуживца своего Филипповского, издавшего впоследствии Пантеон российских государей, занимал по пять и по десять рублей.
— За мною, брат, — говорил он, — не пропадет твое.
Так и сбылось. Во время нашествия, дом Филипповского, бывши у Варварских ворот, сгорел; княгиня Смоленская, узнав о том, назначила ему в память усердия его к ее супругу по 300 руб. пенсии.
Из военной службы Храповицкий вышел в отставку полковником, бросил игру и в своем селе Кощуне сделался в полном смысле отцом-помещиком своих поселян. Узнав на опыте роковую превратность игры, он не доверял и никаким предприимчивым оборотам, выходящим из круга земледельческого; за то поля, луга и пажити его заменяли руды золотые.
Изведав в молодости своей, как тяжело жить среди непрестанных нужд, он упросил бедных соседей поручить ему воспитание детей своих, для которых и завел домашнее училище.
— Вы, — говорил Храповицкий бедным дворянам, — доставите мне этим удовольствие быть полезным и вам, и обществу; и притом вам не нужно будет издерживаться на поездки из ваших поместий в столицу для ваших детей, чем и облегчите жребий ваших крестьян.
В училище свое он выписал русского наставника, знавшего французский и немецкий языки; учитель рисования ездил к нему из Смоленска по два раза в неделю, а сам он преподавал воспитанникам арифметику и начальные основания геометрии и называл это занятие лучшим временем своего дня. По образу кадет он одел их всех в одинаковое платье на свой счет.
Супруга его, урожденная княгиня Соколинская, как буд¬то родилась для него. У них была одна душа, одна мысль, одно стремление к добру. Нынче, означая степени просвещения, говорят, что такой-то или такая-то отличаются европейским образованием, а я скажу просто, что супруга Степана Юрьевича основательно знала русский язык, читала лучших французских и немецких писателей, понимала и заведовала весь хозяйственный обиход и оказывала нежную материнскую заботливость юным питомцам. Отцы их каждое воскресенье приезжали в церковь своего благодетеля, молились вместе со своими детьми и радушно были угощаемы хлебом-солью хозяйской. У Храповицкого было село и в Духовщинском уезде; были у него в училище и дети тамошних бедных соседей, которые, удосужась от сельских работ, приезжали на его же лошадях в Смоленск и в Кощуно, находящееся верстах в 25-ти от города.
Лелея воспитанников, хозяева не оставляли и отцов, и матерей их в болезнях и во всех их нуждах; и это ничего им не значило. В селе Кощуно не было псовой охоты, а страшно сказать, что тогда за одну хорошую охотничью собаку платили по 500 и по 1000 целковых; а еще страшнее то, что и христианские души иногда обменивали на бессловесных. Не было в этом селе ни великолепных вечерних балов, после которых иные зевают, и которые в один вечер уносят то, что в умеренном хозяйстве стало бы на год.
По выходе моем из кадетского корпуса, я гостил там по неделе и по две, но никогда не встречал за столом заграничных вин, и это было не от скупости. Зато сколько было домашних наливок! И кощунское пиво не уступало тогда английскому.
В числе наставников Степана Юрьевича был, кажется, Амкитетен, который впоследствии занимал при одном германском дворе значительное место дипломата. Он говорил: «Наливок и пива кощунского не променяю на все иностранные вина, привозимые в Смоленск; здешние наливки — нектар. Эпернейское шампанское доставляют только к французскому двору: где же взять этого шампанского в наших столицах и городах?»
Не заботились в Кощуне ни о нарядах, ни о каре&

Именной указатель

 

Аблиц — 370
Авидуа — 369
Аксаков — 411, 417
Александр I — 278, 289, 304, 305, 308—325, 329, 343—345, 399, 420, 421
Анастасий — 51
Ангальт — 70—72, 80, 89, 93—95, 123, 131—137, 141—144, 209
Антонский — 407, 408
Апраксин — 205, 206, 297
Апухтин — 194
Апухтины — 181
Аракчеев — 280—282, 300, 349, 402
Арсеньев — 140
Архаров И. — 217
Архаров Н. — 202

Багратион — 262
Балашов — 300
Бальмен-де — 69, 70
Барклай-де-Толли — 298—300, 353
Безак — 124, 233
Безбородко — 20, 117, 118
Безобразов — 353
Бекетов — 260, 268
Беклемишев — 170, 171
Беннигсен — 234, 259
Бессонов — 196, 197
Бецкий — 46—51, 117, 118
Бибиков — 201
Блудов — 410
Бобринский — 42, 43
Болтин — 410
Браницкая — 281
Броневские — 195
Брюс — 191
Буало — 188
Бюффон — 367

Ваксель — 169
Валуев — 293
Варгин — 389, 390
Виллар — 362
Виндранж-де — 325, 326
Винцегероде — 315
Воейков — 290, 392
Войнович — 177
Вольтер — 122, 273, 358
Воронцов — 265
Востоков — 140

Габерланд — 311
Генрих IV — 431
Геснер — 112
Гиббон — 348
Глазунов — 414, 415
Глинка (мать автора) — 10
Глинка А. — 19
Глинка В. — 153, 164, 165
Глинка Г.А. — 19, 38—40, 371—373
Глинка Г.Б. — 11, 284
Глинка Е. — 42
Глинка Н.Н. (брат автора) — 153, 173, 174
Глинка Н. (отец автора) — 8, 9, 16
Глинка Ф. — 303
Гнедич — 433
Голицын А. — 427, 428
Голицын Б. — 294
Голицын С. Ф. — 281
Голицын С.М. — 414, 418, 419
Горголли — 141
Горчаков — 303
Грибоедов — 394
Густав III — 291
Гюс — 101

Дашков — 235—238
Дашкова — 269
Двигубский — 414, 415
Державин — 10, 51, 145, 290
Дидро — 154, 188, 189, 195
Дмитревский — 184, 185
Дмитриев — 302, 303, 383—385
Долгорукий В.В. — 205
Долгорукий В.Ю. — 194
Долгорукий П. — 181, 182
Долгорукий С. — 201
Долгорукий Ю. — 175—177, 180, 193—198, 205, 234, 249
Долгорукий Я. — 45
Домбровский — 309
Дорио — 369
Дорохов — 200
Дурасов — 208
Дюмарсе — 163

Евклид — 367
Екатерина II — 9, 11, 12, 32—34, 76, 77, 94, 95, 160, 164, 202—205, 270, 291, 359, 410
Елагин — 28
Елизавета Алексеевна — 309
Есипов — 217
Ефимьев — 118

Железников — 77
Железнов — 76
Жозефина — 341
Жуберт — 264
Жуковский — 111, 277, 285, 372

Завадовский — 20
Захаров — 133
Зорич — 165, 166

Измайлов — 411
Иловайский — 364

Калиграфова — 216
Каменские — 256
Каменский М. — 142
Каменский Н. — 297
Карамзин — 108, 219, 220, 294, 356, 359, 384, 393, 394, 405, 421, 422
Карин — 104, 105, 206
Карл V — 430
Карл Великий — 357
Карно — 429
Каховский — 7
Каченовский — 207—211, 277, 291, 412
Кашин — 211, 212, 223, 224
Кашинцов — 413
Кашталинский — 11, 14—16
Кирьяков — 353
Клокачев — 180
Клушин — 90
Княжнин — 63, 64, 88, 94, 98—119, 163, 425
Кокс — 373
Колпаков — 369
Кондаков — 276
Кондильяк — 238
Корсаков — 165
Костров Е. — 209
Кочубей — 234
Крылов — 107, 208
Кудрявцев — 423
Кульнев — 79, 80, 123
Кутузов — 137, 138, 140, 144, 145, 155, 182, 199, 262, 310, 311, 349, 353
Кушников — 141

Лакретель — 342
Лафонтен — 424
Лебедев Н. — 27
Лебедев П. — 25
Лебедева — 25—27
Лебедникова — 202
Леблан — 85
Левек — 84
Левицкий — 375
Лекен — 122
Леклерк — 84
Ливен — 407, 415, 416
Литвиновы — 202, 203
Лобанов —220
Лобанов-Ростовский — 278, 298, 400
Ломоносов — 270, 271
Лоос — 312
Лукезини — 177
Людовик XIV — 324
Людовик XVI — 336, 337

Майков — 188, 189
Макдональд — 264
Малиновский — 212
Мария Павловна — 404, 405
Марков — 204
Медокс — 212—214
Меншиковы — 44
Мерзляков — 274, 284, 285
Миловский — 177
Милорадович — 360—362, 395, 400—403
Мильтон — 141
Минин — 374
Миних — 45
Мицкевич — 432
Монахтин — 136
Монтескье — 377
Мордвинов — 235, 236
Моро — 264, 317—319
Москвин — 58
Муравьев — 247, 248
Мусин-Пушкин — 359
Мюрат — 346

Наполеон — 51, 181, 182, 202, 216, 308, 309, 313, 315—317, 320, 327, 338, 339, 346, 347, 373, 423, 430
Нарышкин А. — 279, 280
Нарышкин Л. — 75, 148—152, 245, 246
Нарышкина — 204
Небольсина — 261
Неклюдов — 28, 29
Нелединский — 165, 210
Нельсон — 235
Никитин — 401
Николев — 190, 191, 210, 291
Новиков — 20, 23, 24, 410
Новосильцев — 233, 234, 245, 416

Обресков — 236
Озерецковский — 120, 121
Озеров — 76, 118, 141, 203
Оленин — 14
Орлов А. — 175, 297
Орлов Г. — 133
Орлов Ф. — 178, 179
Остерман — 293, 295
Офрен — 121, 122

Павел I — 191, 216, 351
Панин — 45
Панценбитер — 219
Паш — 140
Перекусихина — 262
Петр I — 160, 293, 342
Петр II — 293
Петров — 62, 63, 78, 79
Писарев — 140, 408
Питт — 235
Плавильщиков — 123, 124, 187, 276
Платов — 350—354
Повало-Швейковский — 75
Погодин — 268, 269
Полевой — 364
Полежаев — 269
Полетика — 70, 136, 140
Поликуччи — 141
Померанцев — 186, 214, 215
Попов — 281
Потемкин — 7, 11—14, 18, 19, 34, 62, 74, 224, 238, 251
Прозоровский — 45, 165, 297
Прокопович-Антонский — 296
Пучкова — 389
Пушкин — 111

Радищев А. — 243, 482
Радищев Н. — 241—243
Расин — 141
Растопчин — 261, 262, 275, 276, 300—302, 306, 350, 360
Редингер — 125, 137
Репнин — 141, 142, 194
Рибас-де — 62
Ришелье — 336
Ришер-Серизи — 320, 321
Розенберг — 177
Розо — 369
Ротчев — 432
Рудбек — 258
Румянцев — 20, 34, 45, 74, 320
Руссо — 112, 264, 367, 382, 396, 424

Сакен — 130, 342
Салтыков — 218, 275
Сандуновы — 183—186, 215, 216
Свистунов — 202
Свифт — 228
Севербрик — 141
Сегюр — 252
Семенов — 399
Сербинович — 405
Серюрье — 264
Синявская — 216
Сипягин — 294, 430, 431
Скобелев — 364
Скотт — 293
Снегирев — 417
Собесский — 429
Соколинская — 22
Сократ — 429
Солон — 429
Сперанский — 304—307
Стратинович — 65—67
Суворов — 143, 202, 216, 235, 256, 264—266, 401, 430
Сумароков — 46, 100—105
Сюрвиль — 81

Телепнев — 367
Толь — 136, 140, 144, 145
Трощинский — 246
Тумило-Данекович — 250, 251
Турчанинов — 140
Тутолмин — 51
Тучков — 66, 230, 231, 426
Тучкова — 231, 232

Уваров — 297
Ушаков — 377

Фишер — 292, 381, 382, 426
Флеминг — 159
Фогель — 142
Фонвизин — 116
Фрез — 236—238
Фромандье — 60, 88

Хандошкин — 141
Харламов — 67
Хемницер — 208
Херасков — 46, 239, 240
Холмогорский — 429
Храповицкий И. — 74
Храповицкий П. — 74
Храповицкий С. — 21—23, 74
Хрущев — 225

Цветаев — 412
Цезарь — 386, 387
Цицианов — 266
Цызырев — 127, 128

Чеботарев — 191
Чемоданов — 28
Черныш — 76, 77
Чичагов — 291
Чупятов — 130

Шатобриан — 339, 358
Шатров — 188—190
Шаур — 380
Шекспир — 100, 101, 112, 188
Шиллер — 363
Ширяев — 194
Шихматов-Ширинский — 409
Шиц — 299
Шишков — 121, 385, 395, 409
Шлецер — 277
Шубин — 322, 323
Шушерин — 187, 215

Щербачев — 15
Щулепников — 140

Энгельгардт — 322, 323
Эртель — 196

Яковлев — 248, 249

Ненаучное издание

28.06.2004

Автор: Константин Мильчин
Источник: Книжное обозрение, № 25—26

Издательство «Захаров» продолжает радовать любителей и историков русской литературы неоткомментированными переизданиями мемуаров XIX века. Книга, снабженная гордым объявлением на обороте титульного листа: «Печатается без сокращений по единственному изданию 1895 года», — прекрасный подарок всем, кто любит читать свидетельства о русской истории и русской жизни конца XVIII—первой половины XIX века. Сергей Николаевич Глинка (1776—1847), поэт и драматург, издатель журнала «Русский вестник», автор «Русских исторических и нравоучительных повестей» и «Русских анекдотов» — личность замечательная. Текст его записок — памятник не только эпохе, но и русскому языку. Но радость от нового издания существенно уменьшается, когда понимаешь, например, что целая важнейшая эпоха в жизни мемуариста и его родины в этот том не попала: мемуар Глинки «Записки о 1812 годе» в издание «Записок» не вошел. А в том, насколько субъективно Глинка описывает конфликты придворных Екатерины II и интриги приближенных Александра I, читателю предстоит разбираться самому. Диагноз биобиблиографического словаря «Русские писатели. 1800—1917» остается в силе: «Научное издание памятника отсутствует».