Предисловие

Я извлекла из записок моей матери только то, что имеет историческое или литературное значение, и то, что она уполномочила меня рано или поздно напечатать. Потребовалось немало труда и терпения, чтобы привести в систему отдельные листки и собрать заметки, разбросанные в альбомах рядом со стихами, рисунками, засушенными цветами, или в записных книжках, рядом с извлечениями из прочитанных книг. Эта работа взяла у меня немало времени. Я ничего не исправляла, ничего не изменяла. Моя мать, записывая то, что поражало ее, не думала о потомстве и не заботилась ни о слоге, ни о форме. Даже в обычном смысле слова это не дневник, не записки, а просто записная книга. Действительность здесь взята живьем, — вот почему, может быть, эти заметки так жизненны. Встречаются разговоры между несколькими лицами в форме диалога. Это мне показалось оригинальным, я так и сохранила их. У моей матери был ум юмористический и даже сатирический, и она писала без стеснений; но если в ее записках искать сплетен, скандальной хроники, двусмысленных рассказов, то придется разочароваться; она никогда не интересовалась ими и, не признавая за ними никакого исторического значения, даже не записывала их. Из светской жизни она отмечала только то, что имело историческое, литературное или политическое значение, или то, что рисовало нравы эпохи, представляющие тоже исторический интерес.
Привычку вести дневник моя мать сохранила со времен института. Императрица Мария Феодоровна сама вела дневник и более способным институткам советовала делать то же самое. Я нашла несколько страниц из этого юношеского дневника матери, которые были переписаны по совету Пушкина; в них говорится о наводнении 1824 года, о посещении института певицей Каталани, о 14 декабря 1825 года и о смерти императора Александра I. Эти страницы переписаны тогда, когда моя мать была еще фрейлиной.
Итак, не надо рассчитывать на дневник в обычном смысле этого слова и в хронологическом порядке. Мать записывала с пылу то, что ее поражало. В одном месте есть разговор с Пушкиным по этому поводу; он дал ей совет, как писать, совет, которому она последовала и передала мне, когда я была еще совсем молодая. Я также последовала этому совету, и это мне принесло большую пользу: я сохранила, таким образом, рассказы моей материй, ее разговоры, исторические и литературные подробности. Иногда на тетради помечен известный год, но в той же тетради помещаются и заметки, относящиеся к следующему году. Иногда надписан какой-нибудь день недели или месяца. Но хронологии никакой. Только по указаниям на известные мне события из политики или из светской жизни я могла определить эпоху, но, приводя в порядок то, что я теперь публикую, я и не старалась держаться хронологического порядка. Не числа важны в этих торопливых, кратких заметках. Интересны подробные диалоги, интересно живое отражение эпохи, двора, салона Карамзина, светского кружка, где вращались Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Вяземский — все, что мыслило и писало в России; интересны отношения Государя, императрицы и великого князя Михаила Павловича к этому кружку, где был принят и юноша Гоголь, где он начал свою литературную карьеру.
Самое любопытное в заметках, без сомнения, то, что касается разговоров императора с Пушкиным, которого он еще в 1826 году, в разговоре с графом Блудовым, назвал самым замечательным человеком в России. Поэт, по желанию государя, давал ему на просмотр свои стихи. Мать отдала Ивану Сергеевичу Аксакову один из конвертов, в котором государь пересылал ей стихи Пушкина. На этом конверте надписано: «Александре Осиповне Россет, от государя, для Александра Сергеевича Пушкина». Дело идет о «Графе Нулине», значит, относится к 1829 году. На этой-то рукописи государь исправил один стих, поставив слово будильник вместо другого; звук, рифма, число слогов оставлены те же. Пушкин был в восторге. Впрочем, все поправки государя свидетельствуют о его определенном вкусе и критическом чутье. Эта сторона характера Николая Павловича мало известна и еще недостаточно оценена.
Поэт передавал свои разговоры с государем моей матери. Одно замечание и совет государя Пушкину очень типичны. Пушкин счел долгом сказать государю, что он записывает все разговоры с ним, но перед смертью сожжет все. Государь ответил ему: «Ты гораздо моложе меня, ты переживешь меня, но все-таки спасибо».
Моя мать узнала потом от доктора Даля, что Пушкин, умирая, заставил его сжечь какой-то большой запечатанный конверт. Мать предполагала, что это были именно вышеупомянутые разговоры. Она сама так же поступила и сожгла много писем, доверенных ее честности, ее такту и сдержанности. И я буду верна ее завету относительно всего, что после нее осталось в мое распоряжение, т.е. опубликую только те из хранящихся у меня документов, обнародование которых не могло бы прямо противоречить желанию их авторов. Но архив, доставшийся мне от матери и увеличившийся еще моей собственной перепиской со многими историческими личностями, очень обширен, и я еще не успела как следует воспользоваться им для разъяснения многих историко-литературных вопросов, до сих пор совершенно неясных публике и часто очень превратно освещаемых нашими исследователями. Если я не успею напечатать всего, что может быть опубликовано, я поручу это другим; а все, что имеет литературный и исторический интерес, поступит в музей; в музей я отдам и портрет Гоголя от 1839 или 40-го года и акварель Жуковского. Второй экземпляр этой акварели хранится у сына Жуковского, которому я передала и единственную картину, написанную масляными красками его отцом. На картине изображены два капуцина на террасе монастыря в Альбано перед Сарактом. В 1883 году, в столетнюю годовщину Жуковского, я была в Петербурге и выставила эту картину.

У моей матери было несравненно больше бумаг и автографов, чем то, что осталось теперь. Очень многое у нее разобрали — для прочтения, чтобы никогда потом не отдать. Немало зачитано книг с посвящениями авторов. (Должно быть, страсть к автографам была непреодолима!) Вот почему мать советовала мне никому не доверять ни автографов, ни ее собственноручных записок, и опыт показал мне, насколько мудр был ее совет. Да никто и не мог бы разобраться в ее записках, не нашел бы нити в ее тетрадках, где рядом с рисунками, засушенными цветами (мать очень любила ботанику), с переписанными стихами и выписками из книг разбросаны эти заметки. Они написаны по-французски; иногда попадается русская фраза, иногда какое-нибудь изречение по-немецки, по-английски, по-итальянски. Моя мать могла бы из подобных заметок составить целую книгу, прибавив сюда и свои воспоминания. Но она не решалась на это. Она раза два начинала и рвала написанное. «Это будет слишком долго и утомительно, — сказала она мне. — Я не в силах хорошо написать книгу. Ты записала все, что ты слышала с детства, и можешь когда-нибудь позабавиться и издать все это, воспользовавшись моими записками».
Еще при жизни моей матери я стала приводить в порядок ее бумаги. На основании этих бумаг можно было бы весьма живо воспроизвести всю ее жизнь, полную самого глубокого исторического и общественного интереса. Она вышла из института тотчас после восшествия на престол Николая Павловича, в марте 1826 года. Александровский период истории кончался — это сказывалось во всех сферах жизни: в обществе, в литературе, во всех понятиях и отношениях. Начиналась новая, молодая Россия — пушкинская эпоха в русской мысли и переходное состояние в правительственных сферах до Крымской войны. И вся эта жизнь развертывалась на глазах моей матери. Она пережила также и вторую новую Россию — Россию преобразований, эмансипаций, весь новый строй русской жизни и мысли, тургеневскую эпоху в литературе и все это горячее время государственной деятельности, возрождения новых сил нашей народной жизни. Все общественные деятели 60-х годов точно так же были близки к ней. В ее гостиной в 60-м году собирались Самарин, Черкасский, Милютин и другие. Ее личность имеет значение именно потому, что она прожила всю жизнь с людьми, оказавшими на Россию огромное нравственное влияние, и ее биография была бы отражением жизни русского общества в течение целого полувека и притом в самые захватывающие моменты.
В Петербурге я виделась с Б.М.Маркевичем. Он знал мою мать с юности, так как был очень дружен с ее сводным братом, Львом Арнольди. Маркевич всегда восхищался моей матерью. Он предложил мне, сейчас же по окончании последнего романа, приступить к составлению ее биографии. Я должна была собрать материалы. Сотрудничество Маркевича, я думаю, было бы мне очень полезно: он так живо помнил прошлое. Кроме того, он был дружен с другом моей матери, графом Алексеем Толстым, жившим в Калуге, когда мой отец был там губернатором. Болезнь Б.М.Маркевича и его смерть (1884 год) приостановили появление биографии матери. Затем в продолжение трех лет у меня были другие дела, и я серьезно заболела. Но когда я получила из Лондона ящики с письмами, тетрадями и бумагами — я решила приняться за работу*. Она пострадала отчасти от моего плохого здоровья, отчасти же от того, что я слишком медленно исполняла ее, так как у меня были и другие занятия.
Тем временем, до приведения в порядок ныне обнародуемых «Записок» моей матери, я решилась напечатать часть ее корреспонденции с разными лицами. «Русский Архив» напечатал несколько писем, вверенных его редактору. В
1888 году «Русская Старина» стала печатать письма моей матери к Гоголю, но Семевский вдруг, не знаю почему, прекратил их печатание — прекратил без моего ведома. Оно возобновилось только в 1890 году**. Марья Федоровна Соллогуб, с честностью, отличавшей всегда семью Самариных, отдала мне в 1882 году письма моей матери к Юрию Федоровичу (он, как и И.С.Аксаков, был ее верным, преданным другом и искренним почитателем с 1845 года). Я передала в 1882 году Самариным очень интересные письма Юрия Федоровича, и кажется, что некоторые из них были напечатаны. Я хочу опубликовать переписку моей матери с Самариным, в особенности письма, написанные в пору Крымской войны и во время ее путешествия по Италии и Англии. Мать с 1846 года переписывалась, если не считать Гоголя, больше всего с Самариным.
У меня хранятся и письма матери к моему отцу, написанные в 1848 и 1849 годах. Они очень замечательны; в них говорится о петрашевцах, об аресте Самарина и И.С.Аксакова, о посещении моей матери государем и великим князем Михаилом Павловичем. В письмах моего отца описываются Калуга, холера, страх пожаров (Орел тогда выгорел) и мнение моего отца об этих пожарах. «Сивуха, пьянство, ничего политического; а когда поджоги — это поджигают воры и бродяги; они грабят во время пожаров». Отец велел запереть кабаки, забрать бродяг, очень многих засадил в острог, заставил их работать как кантонистов и одел всех на свой счет. Те, которые вели себя хорошо, были выпущены и отправлены на родину, калужским же была роздана работа. Эти здравомыслящие меры моего отца вызвали донос на него. Его обвинили в превышении власти и произволе. Но когда холера прекратилась и паника прошла, калужские купцы, мещане и домовладельцы явились к отцу благодарить его за энергию. В городе было мало пожаров и только два поджога, но деревень сгорело много. Холера в Калуге была ужасная; смертность огромная, особенно между бродягами и пьяницами. В этих письмах есть целый ряд исторических фактов, которые не найдешь в архивах, есть изображение провинции и столиц в 1848—1849 годах и даже такие подробности о петрашевцах, которых нет в книге Майкова о Достоевском. Рано или поздно я могу дать в печать эти подробности, а также и многое другое: мнение государя относительно декабристов, все, что государь говорил о крепостном праве, которое так тяготило его, о некоторых английских политических деятелях, о февральской революции 1848 года, об июньских днях, о роли Ламартина.
Когда в 1888 году Анна Федоровна Аксакова напечатала первый том переписки мужа, она попросила меня отдать ей для следующих томов все сохранившиеся у меня письма Ивана Сергеевича. Но она умерла в 1889 году, и письма остались у меня, так как третий том еще не был выпущен.
Она поощряла меня в работе по исследованиям моего архива и советовала мне писать. Предупреждая, что юные суждения ее мужа о моей матери, чередование восхищения с разочарованием должны вызвать во мне только улыбку, она писала мне: «Я надеюсь, что некоторые письма не покажутся вам несправедливыми, мой дорогой друг; вы знали моего мужа с детства, знали и живость его чувств». Я ответила: «Надо все печатать; они мне кажутся типичными для Ивана Сергеевича; да и знаменитые стихи уже появились. Если когда-нибудь два неподкупных и независимо прямых человека оценили друг друга, то это были моя мать и Иван Сергеевич. Он — единственный — написал о ней в 1882 году; он один так всесторонне понимал и знал ее после сорока лет верной дружбы, несмотря на былые размолвки. (И.С.Аксаков остался один из старого кружка славянофилов и был на похоронах матери. Он сохранил к ней неизменную преданность и искреннее восхищение ею.)
После появления в свете первых томов «Переписки
И.С.Аксакова» я получила следующее письмо Анны Федоровны: «Дорогая Ольга, все, что вы говорите в вашем письме о первых томах, доставило мне большое удовольствие. Пишите воспоминания; вам помогут и ваша память, и заметки, которые вы уже так давно пишете. Вы жили с вашей матерью в таком постоянном духовном общении. Мы, последние обломки великой и поэтической эпохи в России, той эпохи, когда люди мыслили и чувствовали, когда они занимались великими задачами человечества вообще и России в частности, — мы обязаны завещать и передать мысли и работу этой эпохи будущим поколениям, тем, которые будут мыслить и чувствовать, после того как современное поколение истощит всю низменность и пошлость, составляющие теперь ее хлеб насущный. Христос с тобой, Анна!»
И все это время я не переставала работать, группируя, подбирая, соединяя хранящиеся у меня документы, занося на бумагу свои собственные воспоминания и мысли. Во всем, что я сделала, я была простым отголоском того прошлого, в котором прошли и мое детство, и моя юность, и моя молодость. Я — эхо голосов из могил, голосов дорогих мне людей, хотя некоторых я и не знала: Пушкина, Лермонтова. Жуковского я видела, когда была еще очень мала; он не вернулся в Россию к своему юбилею; вместо него прибыла «Одиссея». (Он прислал один экземпляр моей матери; в 1847 году было напечатано его письмо к Плетневу, где он спрашивает, что мать думает о его переводе, так как она ничего ему об этом не написала. Это было после рождения моего брата, мать была очень больна тогда и проболела целых два года. Жуковский шутил и спрашивал, не приказала ли А.Ю. своему лакею вынести его «Одиссею» из ее салона, и т.д.)
Я помню Жуковского во Франкфурте. Он рассказывал мне сказки в саду дома Рейтерна, в Саксенгаузене. Жуковский казался мне очень высоким, очень полным, добрым, таким веселым! Странная вещь — воспоминания детства: почему одни обстоятельства так поражают, а другие исчезают как во сне. Быть может, в памяти детей остается то, что для них ново. Таким образом в эти дни, проведенные моею матерью во Франкфурте, чтобы видеться с Жуковским (там был и Гоголь), кроме жены Жуковского, сестры ее Мии Рейтерн, поразивших меня своей красотой, и дочери В.А., маленькой Саши, я помню больше всего их собаку, помню, как она глотала вишни и как Жуковский заставлял ее плясать.
Гоголь, которого я встречала беспрестанно в Риме, в Ницце, в Бадене, был для меня свой человек и считался у нас обычным явлением. Я помню, что мы с сестрою, с которой были приблизительно одних лет и вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как часто шутил с нами*. Вообще в то время он еще не был так нездоров, хотя уже в Риме к нему привязалась малярия. После этого лета, проведенного им в Германии, при возвращении в Рим, с ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и тот ужаснейший припадок в Неаполе, когда он чуть не умер, и от которого спас его только врач, отправивший его едва живого морем в Геную. Морская
болезнь тогда спасла его и прекратила припадки. Но с
1846 года здоровье Гоголя уже никогда не поправлялось. С тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам всякий раз, как попадал в местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в Одессе, возвращаясь из Палестины. Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и свел его в могилу. Вначале он мало заботился о своей болезни, полагая, что это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и ограничивался лишь строгой диетой. В то время в Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От него умерла в том же году одна из наших двоюродных сестер. Доктора и тут, как и у Гоголя, не поняли болезни, они ничего не знали о малярии, между тем как она, как возвратная лихорадка, может с двух припадков унести человека.
Я останавливаюсь на этом, потому что так много говорилось про болезнь Гоголя и о ней распространились самые нелепые слухи. Дошли до того, что уверяли, будто бы он из мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о религиозности. Все это должно быть еще раз пересмотрено в литературе, на основании документов и показаний знакомых и друзей Гоголя, к которым принадлежала моя мать и вся наша семья. Пора бы сдать в архив мистицизм как способ смягчать выражения, изобретенный Белинским ради цензурных соображений, пора бы вспомнить, что великие мистики были в то же время превосходными деятелями и писателями, что они были не только людьми, черпающими свое вдохновение из Священного Писания, не только великими святыми, отцами и учеными церкви, но также такими писателями, как Паскаль, Данте, Гете, Байрон. Человек, написавший знаменитые «PensJes» («Мысли»), открывший закон атмосферического давления, сделавший гигантский шаг вперед в развитии математических истин, был вместе с тем величайшим французским мистиком после Абеляра, столь же гениальным. Творец «Божественной комедии» был энергичный политический деятель. Байрон был настроен мистически: «Heaven and Earth» и «Каин» — произведения глубоко мистические. Достаточно перечесть чудные стихи Байрона о Св.Петре, чтобы убедиться, насколько этот гений был религиозен; только спиритуалист мог говорить в таких выражениях о Святая Святых, о желании предстать перед лицом Бога. Мильтон, автор «Defensio populi», был исполнен мистицизма, не только не повредившего, но, напротив, повлиявшего особенно благоприятно на его гений. То же самое нужно сказать о Шелли. Мистики анализируют тайны создания любви, смерти и их отношение к жизни, поражая глубиною своих психологических наблюдений.
Во всяком случае, я не могу признать, что религиозное чувство или мистицизм отяготили полет человеческой мысли или сгубили талант, как уверяют относительно Гоголя. Мне кажется, что все сочинения Достоевского ярко доказывают всю неосновательность такого воззрения.
Я не стану вдаваться в споры о достоинствах и недостатках «Переписки с друзьями». Мне известно, что моя мать советовала повременить ее изданием, потому что Гоголь, живя за границей, не мог присмотреться к эволюции, совершившейся среди московской молодежи между 1836 и 1846 годами, не знал, что Гегель и Прудон стали ее пророками после Шеллинга. Кроме того, не мешает принять во внимание, что многие из писем Гоголя служат ответом на запросы других лиц, письма которых не были приведены в «Переписке». Некоторые из писем, в особенности письмо к графу А.П.Толстому о театре, кажутся мне весьма замечательными. Гоголь оригинально развивает мысль, выраженную Шиллером: «Суд театра начинается там, где кончается суд законов». Письмо о «существе русской поэзии», в котором приведено изречение, сказанное Пушкиным по поводу Державина: «Слова поэта суть уже дела его», и о переводе «Одиссеи» Жуковского — я считаю также блестящими. Письмо о милостыне обращено к моей матери; это то самое письмо, от которого «тошнило» Базарова (см. «Отцы и дети» Тургенева). Из писем Аксакова видно, что не нравилось тогда молодежи в Гоголе. Оба лагеря (западники и славянофилы), о которых он сказал, что они видят каждый только одну сторону здания, а не все здание в совокупности, обиделись шибко!
Этого и следовало ожидать. Перечитывая резкое письмо Белинского к Гоголю и столь сдержанный ответ этого последнего, нельзя не признать, что автор «Переписки» проявил в данном случае на деле любовь к ближнему, о которой проповедовал. Его осыпали ругательными письмами, обвиняли в лести правительству, в том, что на устах его — ложь (письмо К.С.Аксакова), — и все это обрушилось на него за попытку высказать несколько истин о необходимости индивидуального самосовершенствования как исходной точки подъема нравственности всего общества. Я часто слышала от матери, как сильно повлиял Пушкин на склад воззрений Гоголя. Мне кажется (при изучении их сочинений мне всегда бросалось это в глаза), что влияние Пушкина проникло глубоко в душу Гоголя и всецело охватило ее. Смерть Пушкина даже повлияла на его тесное сближение с моими родителями, Жуковским и Плетневым. Это заметно в записках, относящихся к 1837 и 1838 годам, в тех местах, где моя мать говорит о трагической смерти поэта.
Припомните стих из «Пророка» Пушкина: «И вырвал грешный мой язык». Гоголь, в сущности, выразил ту же самую мысль, заявив, что прежде чем писать, он должен очиститься, подготовить себя к своему труду размышлением, молитвою и проверкою своей совести.
Весь «Пророк» Пушкина проповедует ту же идею. Серафим касается очей и ушей пророка, открывает ему тайны мироздания и сокровенные истины, вырывает «празднословный и лукавый» язык и влагает в уста «жало мудрыя змеи». Вырвав из груди сердце, «ангел водвинул угль, пылающий огнем», чтобы пророк жег сердца людей пламенем божественной любви. Я знаю, что Гоголь часто говорил с моею матерью об этом гениальном стихотворении. В моем дневнике сохранилось содержание моего разговора с нею по этому поводу. Мать сказала мне: «Это были любимые стихи Гоголя». В другой раз она мне сообщила о довольно любопытной беседе Гоголя с моим отцом, очень восхищавшимся коротеньким стихотворением Баратынского:

Царь небес, успокой
Дух болезненный мой,
Заблужденьям земли
Мне забвенье пошли
И на строгий Твой рай
Силу сердцу подай.

Гоголь сказал моему отцу, что прежде он часто повторял эти шесть строк, терзаясь подобно Баратынскому и размышляя о значении слов «строгий Твой рай». Но потом он успокоился и слово строгий перестало смущать его. «Меня более не смущает строгость, — заметил Гоголь, — и это вовсе не верное изречение и понятие. Между грешником и строгостью стоит Спаситель и животворящий крест. Иго Его благо, бремя Его легко».
У меня есть дневник, который я вела в то время (мне тоже отдала его мисс Овербек). Я упоминаю в нем о Гоголе, Алексее Толстом, славянофилах, И.С.Тургеневе, о всех тех, кого я встречала в Калуге, в деревне, в Москве, в Петербурге у моих родителей. Я записала тогда же подробности относительно кончины Гоголя, его похорон, всего того, что я слышала об аресте И.С.Тургенева в то время, как он у нас обедал, и комментарии об этом событии. Я записала про посещение государем моей матери в самый день, когда Тургенев был отпущен на свободу и пришел к нам обедать, записала даже про рассказ о кулебяке, которую он ел, когда за ним явились из III отделения, и которую моя мать ему потом послала в полицейский участок, записала те шутки, которыми по этому поводу его встретили, когда он вернулся к нам обедать. Я отметила в своем дневнике много мелких подробностей относительно Гоголя, А.Толстого, И.С.Тургенева, славянофилов, относительно разговоров и чтений, на которые была допущена. Над моею привычкою «все записывать» слегка подшучивали. Ю.Ф.Самарин особенно часто говаривал: «Ольга Николаевна все пишет, пишет». Я как-то ответила ему: «Только тогда, когда бывает интересный разговор! Я в особенности старательно записываю ваши насмешки, чтобы вы, Юрий Федорович, не умерли для печати. То-то выйдет язвительная книга!» Я отмечаю также остроты Ф.И.Тютчева и князя Вяземского, красноречивые изобличения И.С.Аксакова и проч.
Я нашла также очень любопытные заметки мисс Овербек о воспитании, потому что ей случалось беседовать о нашем воспитании с Гоголем. Он прозвал ее восьмым чудом света, так как 20 лет учительства не убили в ней ни силы воображения, ни любви к прекрасному, к природе и к поэзии. Когда я напечатала в Nouvelle Revue, в Париже, два отрывка моих воспоминаний, мисс Овербек мне написала: «Отчего вы не сообщаете подробностей об аресте Тургенева. Они довольно любопытны». Я отвечала: «Потому, что я рассчитываю со временем напечатать более подробные воспоминания». Поэтому-то она и завещала мне мой дневник и даже свои собственные заметки. Она была знакома со всем кружком, который собирался у моей мате-
ри, и даже толковала о воспитании с Жуковским, когда в 1844 году моя мать навестила его перед своим возвращением в Россию и в последний раз с ним виделась. Я подробно рассказала о том, что моя мать записала про это последнее свидание с Жуковским (он и Плетнев были ее первыми и верными литературными друзьями).

Я очень жалею, что не сохранилось тетради, где моя мать описала свое детство, Одессу, Малороссию и свою бабушку, Екатерину Евсеевну Лорер, урожденную княжну Цицианову. Впрочем, в записных книжках моей матери встречаются странички воспоминаний о ее детстве. Вот одна из таких страничек:
«Пушкин обещал мне послать «Евгения Онегина» на Кавказ и в Одессу. Как я желала бы отправиться туда! Вновь увидать хутор моих родителей, мое Черное море. Балтийское — кажется мне таким безобразным в сравнении с Черным. Если Сверчок (Пушкин — о прозвищах см. ниже) поедет в Одессу, то он привезет мне листья тополя, который посадил мой отец, когда родился мой брат Клементий. Я помню Одессу точно сквозь сон, помню хутор герцога (Ришелье), Баптиста (садовника моего деда), который давал мне абрикосов, королеву Каролину и ее желтую шаль, маленьких Пападополли и Клавдиньку Коблей, с которою я играла; моего отца, очень бледного, в красном кресле, мою плачущую мать в трауре. Амалию Ивановну*, мою бонну, — и все это отрывками, без всякой связи. О Грамаклее (малороссийское имение бабушки моей матери, где она провела свое детство) и бабушке сохранились во мне более полные воспоминания, а также о Малороссии, когда я жила у Капнистов».
Моя бабушка говорила охотнее по-малороссийски, хотя хорошо знала русский язык, говорила по-французски и знала итальянский язык, который в то время был очень распространен в Одессе как в Леванте. Подняни были хохлушки, и дети, естественно, говорили на южнорусском наречии и не забыли его. Амалия Ивановна, женщина очень преданная, оставалась при детях Россет до тех пор, пока мать не увезла их в Петербург. Императрица-мать приняла на себя заботу о моей матери, двое старших сыновей были помещены в Пажеский корпус, два младшие, до поступления в этот корпус, были поручены их дяде, А.И.Лореру, и его жене. Затем моя бабушка вернулась в Умань, где стояла тогда артиллерийская батарея ее второго мужа, генерала Арнольди, от которого она имела много детей.
Генерал Арнольди, отец, потерял ногу под Лейпцигом; это был превосходный военный, но старого закала, заботившийся о пище солдат, но страшно суровый в деле дисциплины и очень вспыльчивый. Он командовал артиллерией в Таганроге. Император Александр I умер у него в доме. Мой дядя, А.И.Арнольди, помнит приезд императора, который был его крестным отцом. Генерал Арнольди много ссорился со своими сослуживцами, обладая тем, что называется «крутым нравом». В минуты раздражения он не стеснялся даже с императором Николаем.
Бабушка умерла в очень молодых летах, от родов. Амалия Ивановна была ей предана до такой степени, что осталась у нее для детей от Арнольди, из которых выросли только трое. Старший, Александр, один из товарищей Лермонтова в Гродненском гусарском полку, уже в довольно преклонном возрасте сделал кампанию в 1877—1878 годах, и был даже губернатором в Софии. Второй из сводных братьев моей матери, женившийся на В.Д.Свербеевой, Лев Иванович Арнольди, обладал поэтическим талантом, был перворазрядным чтецом и имел феноменальную память. Он часто жил у моих родителей, служил под начальством моего отца в то же время как и И.С.Аксаков; он часто видал Аксаковых в Москве, так как они были близки к семейству Свербеевых. Лев Арнольди умер в молодых летах так же, как и его единственная сестра по второму браку его матери, вышедшая замуж за князя Петра Сергеевича Оболенского. Ив.Ив.Арнольди, умерший в отрочестве, был белокур, высок и тонок; о нем можно было сказать: «Это греческий мальчик». Моя тетка, Ольга Ивановна, была портретом-контрастом моей матери: высокая, темноволосая, бледная красавица, но не обладавшая ни умом, ни физиономией, ни живостью, ни вкусами моей матери. У ней грузинская кровь выказывалась в полной беспечности и физической, и умственной, в пассивной кротости и в большом недостатке воли. Впрочем, женщина на Кавказе имеет два типа: тип пассивный, беспечный и малоодаренный, и тип деятельный, энергичный. Я должна сказать, что в грузинках я замечала одно качество моей матери: прямоту, достоинство и отсутствие всякого тщеславия. Гордые даже до крайности, они не имеют в своем характере никакой тщеславной мелочности, по крайнее мере те из них, которых я видела; при великой простоте они представляют собою то, что они на самом деле. Князь Барятинский, живший целые годы в этой стране, говорил часто об этом при мне; он говорил даже моей матери: «Вы имеете в себе черты лучшей грузинской крови». Походка В.П.Орбелияни, урожденной княжны Грузинской, ее жесты, интонация в ее разговоре, ее столь просто и величественно религиозный ум были очень похожи на то, чем обладала моя мать.
Любовь к порядку, к классической музыке и к работам иглой, которые превосходно выполняла моя мать, перешла к ней со стороны ее матери, в которой была кровь Лореров с одной стороны и грузинская кровь Цициановых: кавказские женщины в работах иглой истинные художницы. (Мой дед, эмигрант, кавалер Жозеф де Россет, был человеком довольно известным. Он служил на Дунае под начальством Потемкина и Суворова. Потемкин представил его к ордену Св.Анны и отметил в приказе по войскам «за отличие», при взятии Измаила; Суворов дал ему Георгия за Очаков. Позднее он командовал фрегатом «Паллада», затем состоял начальником гребной флотилии в Одессе, комендантом порта, заведовал таможней и карантином; скончался от чрезмерного утомления во время эпидемии 1813 года. Деятельность французских эмигрантов и герцога Ришелье не забыта Одессой, как о том свидетельствует памятник, воздвигнутый герцогу. Имя моего деда, Осипа Ивановича Россета, сохранилось в Георгиевском зале московского Кремля, на плите, на которой выгравированы имена героев Измаила и Очакова. В Одессе Россет женился на Н.И.Лорер, происходившей со стороны матери из грузинской фамилии Цициановых. Лореры были немцы, хотя французского происхождения; они прибыли в Голштинию из Беарна во время Реформации и переселились в Россию при Петре III. Лореры жили некоторое время в Малороссии; они состояли в родстве с Капнистами и Кудашевыми.
Во время празднования двадцатипятилетия царствования Николая Павловича моя мать встретилась во дворце с другом и товарищем ее отца по оружию, престарелым князем Вяземским. Он заговорил с нею о кавалере де Россет и рассказал ей много интересного. Они воспитывались вместе в генуэзском морском училище, где в числе воспитанников насчитывалось немало французов. Вяземский тесно сошелся с моим дедом и убедил его принять предложение адмирала Рибаса поступить на русскую службу под его начальство.
Когда вспыхнула революция, мой дед пожелал вернуться во Францию, чтобы оказать помощь своим родным. Ему разрешили отпуск. Прибыв в Вену, он встретился с находившимся там проездом графом Ланжероном и герцогом Ришелье. Ланжерон также сражался на Дунае под начальством князя де Линя. Он стал уговаривать моего деда: «Бросьте ваш сумасбродный план! Что за охота вам ехать на верную смерть; вернитесь лучше в Россию и продолжайте служить ей. Если вас убьют, вы умрете по крайней мере с сознанием, что послужили настоящему делу. А там, в этом аду, ваша гибель не принесет никакой пользы ни Франции, ни человечеству!» Мой дед послушался советов Ланжерона и Ришелье и вернулся в Россию, которой он, как уже сказано, послужил на поле сражения, за что и был вознагражден государем. Именно за услуги моего деда мать моя и была помещена в Екатерининский институт императрицей Марией Феодоровной.
Все его родственники, жившие в Лионе, сложили свои головы во время террора. Родовой замок был разграблен и сожжен, все имения конфискованы.)
От отца-француза перешли к моей матери дух возражений, вкус, критический смысл, ясный и точный стиль, качества сатирического ума без пересмеивания. Те, которые помнили его еще в Одессе, говорили нам, что он был человек очень замечательный, начитанный, степенный, серьезный, отличавшийся рыцарским благородством, деятельный; даже во Франции моя мать, очень молодая, слышала похвалы его способностям и его характеру от эмигрантов, видевших его в Одессе и знавших, каким уважением и какою дружбою он пользовался со стороны герцога Ришелье с первой их встречи.
Моя мать воспитывалась в Екатерининском институте (девятого выпуска) и получила второй шифр. Первый дали мадмуазель Балугьянской: она была более способна к арифметике, к геометрии и рисованию, и у нее был отличный голос. У моей матери не было никаких способностей к рисованию, что не мешало ей тонко понимать пластические искусства. Особенно она развила вкус и любовь к искусству, когда вышла замуж за моего отца, известного знатока искусства и страстного любителя живописи; он прожил много лет в Италии, где особенно полюбил итальянскую музыку. И музыка была страстью моей матери до самой ее смерти; но только классическая музыка — итальянская и немецкая. Она изучила генерал-бас и разбирала ноты в совершенстве, так, что могла играть с листа фуги Баха и всю классическую немецкую музыку. Она играла с Листом и очень часто с князем Владимиром Одоевским, хотя никогда не была тем, что называется пианисткой-исполнительницей.
Когда моя мать кончала институт*, она понравилась молодой императрице Александре Феодоровне, и та захотела взять ее к своему двору. Ее дебют при дворе совпадает с первыми месяцами царствования Николая Павловича и Александры Феодоровны. Император иногда говорил ей: «Александра Осиповна, я начал царствовать незадолго перед тем, как вы начали царствовать над русскими поэтами. Что касается императрицы, то она царствует над сердцами с тех пор, как приехала в Россию».
В девятом выпуске было три дебютантки. Княжна Стефания Радзивилл, с которой моя мать была дружна с семи лет: они более девяти лет просидели рядом на институтской скамье. Ленивая, оригинальная, пылкая, простодушная и правдивая, с благородными порывами — молодая Радзивилл была любимой подругой моей матери; она, со своей стороны, платила ей дружбой и полным доверием. Императрица их немного баловала, с детства зная их, и прозвала обеих девушек «неразлучными». Стефания Радзивилл осталась при дворе императрицы.
Моя мать дежурила при обоих дворах. Живя в Аничковом дворце, она иногда ездила и в Зимний; летом переезжала в Павловск. Но во время пребывания царской фамилии в Петергофе она дежурила при Александре Феодоровне. После смерти Марии Феодоровны, в 1828 году, она окончательно перешла к Александре Феодоровне.
Третья дебютантка была Александрин Эйлер, очень красивая девушка, высокая блондинка, немного холодная, очень способная к музыке и математике. (Она потом вышла замуж за А.Н.Зубова и до самой смерти была искреннейшим другом моей матери.) Она была благоразумная, прямая, искренняя; моя мать подружилась с ней и с баронессой Марией Дальгейм, уже после своего замужества и после преждевременной смерти подруги Стефании, которая в 1828 году вышла замуж за сына знаменитого графа Витгенштейна.
Стефания&

Именной указатель

Аксаков — 473, 475
Аксаковы — 472
д’Аламбер — 165
Алгарди — 319
Алекcандр I — 49, 72, 80, 81, 92, 93, 146
Александр Невский — 256
Александра Николаевна — 496, 497
Александра Федоровна — 134
Алексей Михайлович — 88
д’Аленкур — 194
Аллегри — 390
д’Андре — 480, 508
Анна Австрийская — 233, 294
Анна Ивановна — 347
Анненков — 461
Антон Ульрих Брауншвейгский — 90
Аракчеев — 84
Арендт — 129, 420, 504
Аристотель — 298
д’Арк — 308
Аркадет — 390
Арно — 57
Арнольди — 98, 99
д’Артуа — 97
д’Аршиак — 408, 422, 423, 506, 510, 519
Атален — 46
Аттила — 298
Аффендульево — 379, 380

Багратион — 78
Байрон — 105, 114, 115, 204, 243—246, 327, 341, 354, 356, 365, 392, 395—403, 420
Бакунин — 471
Бакур — 480
Балабина — см. Репнина
Балакирев — 438
Бальзак — 385, 38, 392, 488
Баранов — 464
Барант — 102, 297, 323, 420, 422
Баратынская — 465, 466
Барклай-де-Толли — 78, 383
Барятинский — 340, 410
Батюшков — 170, 171, 213
Бебутов — 56
Бейль — см. Стендаль
Беккариа — 358
Бекон — 164, 165
Белинский — 470, 471
Белосельский-Белозерский — 507
Бенкендорф — 58, 59, 321, 322, 417, 428, 431—433, 437, 495, 502
Беранже — 162, 193
Березовский — 389
Берлиоз — 452
Бернадотт — 72, 74, 80, 81
Бернс — 194
Беррийская — 46, 50
Бертье — 83
Бестужевы-Рюмины — 430
Бетховен — 86
Бирон — 91, 92, 347
Бирюлев — 475
Блай — 275
Блохер — 97
Боккачио — 184
Болингброк — 175
Борджиа — 481
Бордоский — 46
Боровиковский — 93
Бортнянский — 389
Борх — 464
Боссюэт — 183
Боткины — 472
Брамбеус — 374
Брут— 308
Брюллов — 237
Брюлловы — 286
Буало — 56
Буксгевден — 93
Булгарин — 216, 374, 375, 377
Бульвер — 326
Бутурлина — 464
Бюфон — 165

Вальш — 166
Ван Дейк — 290
Варановский — 53
Варнгаген — 68, 156
Василий III — 253
Вашингтон — 325
Веймарская — 72
Веллингтон — 97, 329, 455, 485
Вернер — 188
Виардо — 452
Виельгорская — 462, 499
Виельгорский И. — 332, 333
Виельгорский Матвей — 51, 377
Виельгорский Михаил — 51, 63, 69, 258, 377, 498, 517
Вико — 358
Вильгельм III — 202
Вильдерметт — 54
Винтергальтер — 463
Виньи — 235, 238, 349—352, 392, 393
Владимир Мономах — 256
Войнаровский — 430
Волконская А. — 45
Волконская З. — 380
Волконская С. — 45
Волконский Г. — 502
Волконский Д. — 514, 515
Волконский П. — 54,55, 108, 109
Волынский — 91, 347
Вольтер — 165, 169, 184, 187, 195, 325, 329
Воронцов — 370, 371
Высоцкий — 150
Вяземская — 460
Вяземский — 258, 292, 331, 340, 362, 377, 382, 432, 460, 498, 508, 509

Гагарин — 474, 518
Галилей — 164
Галуппи — 389
Гальвани — 165
Гаррис — 125
Гастон Орлеанский — 233
Гвиччиоли — 403
Гейне — 70, 114, 185, 186, 228, 354
Гейнсборо — 288
Гейтсбери — 102
Геккерн — 367, 413, 435, 436, 513
Генрих III — 125, 283
Генрих IV — 125, 346
Генрих IV — 267
Генрих VIII — 168, 310, 345
Георг I — 283
Георг II — 283
Гербель — 151
Герсдорф — 151
Герцен — 471, 473
Гете — 68, 70, 72, 104—107, 169, 188, 190, 228, 244, 246, 340, 356, 392
Гиббон — 358
Гильфердинг — 472
Гирт — 70, 71, 86, 390
Глинка А. — 252
Глинка М. — 39, 391, 449, 452, 453
Глинка Ф. — 39, 351, 252
Глинская — 253
Гоббс — 197
Гоголь — 52—55, 62, 65, 84, 131, 215, 216, 257, 262, 279, 280, 373—377, 379, 458—461, 466, 468, 472, 494, 495, 498, 499, 505
Годвин — 245
Годунов — 89, 310, 311
Голиков — 88, 266
Голицын — 93
Гольбах — 165
Гончарова Н. — см. Пушкина
Гончарова А. — 433, 436
Гончарова Е. — 408, 433, 436, 500
Гончаровы — 404, 405
Гордвины — 394
Готье — 489
Граббе — 151
Грановский — 471
Грау — 189
Греч — 216, 377
Грибоедов — 56, 177, 211, 326, 375, 408
Гризи — 388
Грильпарцер — 188
Гримм — 69
Гудон — 290
Гумбольдт — 67—69
Гюго — 171, 201, 233, 235, 236, 351, 354, 392

Даву — 72, 74
Давыдов — 330
Даль — 420
Данте — 225, 226, 244, 246, 325, 339
Дантес Е. — см. Гончарова Е.
Дантес Э. — 408, 413, 421, 423, 432, 435—437, 500, 510, 512—514, 516
Даргомыжский — 67
Дашкова — 65, 118, 119
Декарт — 153, 164, 165
Дельвиг — 214
Демидов — 120
Державин — 92, 93, 431
Дефо — 357
Джонсон — 356, 357
Дибич — 130, 151
Дидло — 142
Дидро — 89, 165, 187
Дмитриев — 170
Долгоруков П. — 429
Долгоруков Я. — 88
Дорваль — 350, 351
Дурново — 464
Дюма — 192, 201—203, 242, 351, 392
Дюмурье — 72

Екатерина II — 89, 95, 112, 118, 125, 267, 294
Екатерина Арагонская — 232
Екатерина Медичи — 294
Елагин — 472
Елена Павловна — 462, 468
Елизавета Алексеевна — 148
Елизавета Петровна — 87, 88, 91, 118, 133, 134, 139, 294
Елизавета Тюдор — 294
Ермолов — 56

Жанен — 274, 392
Жиро — 380
Жомини — 72
Жордан — 154
Жорж-Занд — 392
Жуковский — 39, 50, 53—55, 63, 68, 69, 84, 85, 104, 331,332, 356, 363, 381, 404, 405, 461, 468, 472, 492, 493, 497, 498, 500, 503—506
Жюмильок — 478

Залесский — 335
Захаржевский — 98
Захарьин-Юрьин — 256
Зиновьевы — 410
Зонн — 506
Зонтаг — 388
Зубова — 339

Иван III — 253, 256, 346, 347
Иван IV — 253, 254, 256, 310, 347
Иван V — 90
Ивангоэ — 464
Иванов — 460—462
Ипсиланти — 66
Ишимова — 501

Йор — 97

Кабанис — 165
Каннинг — 175
Канова — 288, 289
Капнист — 375
Каподистрия — 66, 212
Карамзин А. — 39
Карамзин Н. — 177, 309, 468
Карамзина Е. — 43, 128, 250, 331, 435
Карамзина С. — 128, 446, 464
Карл I — 345
Карл II — 295, 345
Карл X — 48, 50, 238, 239, 477
Карл XII — 79
Каролина Неаполитанская — 130
Кастельри — 97
Каталани — 132—135, 138, 388
Катков — 471, 472
Катон — 126
Каховский — 431
Келлерман — 72
Кернер — 188
Кетчер — 472
Кин — 491
Киселев — 389
Китс — 114
Клавиго — 188
Клебер — 72
Клейст — 188
Клеопатра — 294
Клэрмонт — 395, 399, 403
Клюгель — 44
Козловский — 411
Коленкур — 47
Кольридж — 245
Кондильяк — 165
Константин Павлович — 65, 84, 130, 146, 147, 118, 151
Коперник — 164
Корнель — 182, 183, 202, 325, 355
Корреджио — 288
Кочетова — 94, 95
Кошелев — 472
Кошкаревы — 494, 495
Красинский — 116—118
Крешентини — 388, 390
Кристина Шведская — 294
Кромвель — 168, 296, 426,
Крылов — 39, 131, 177, 258, 457, 468—470
Крюднер — 66, 97, 99, 212, 464
Ксеркс — 298
Курье — 392
Кутузов — 78
Кушелев-Безбородко — 61
Кювье — 165
Кюхельбекер — 214, 432

Лаваль — 61, 323
Ламартин — 171, 235, 236, 354, 392
Ламенэ — 486
Ламм — 398, 403
Ланжерон — 49, 98, 100, 101
Ларошфуко — 364
Лассаль — 72
Ласунский — 59
Ла-Фероне — 46, 47
Леве-Веймер — 424
Леви — 118
Лейбниц — 89, 153, 164
Лелевель — 150, 424
Лермонтов — 356, 408, 423, 424, 437—439, 443, 446—448, 453—457
Леру — 489
Лессинг — 188
Лессинг — 355
Ливен — 100, 148, 411, 485
Линь — 97
Лист — 424, 448—452, 488, 489
Ловиц — 151
Локк — 197
Ломоносов — 176, 306, 325, 347
Лопухин — 109
Лопухины — 257
Лорер — 79, 148
Лоти — 390
Лош — 135, 142, 165
Луиза Прусская — 294
Луи-Филипп — 47, 51, 476, 477
Лунин — 65
Львов — 449
Лэмб — 245
Людовик XIV — 72, 125, 285, 325, 346, 376, 487, 488
Людовик XV — 325
Людовик XVIII — 97, 477

Магенис — 174, 175, 408
Малибран — 388, 452
Малфатти — 400
Мальцев — 56
Мария Медичи — 294
Мария Тюдор — 232
Мария Федоровна — 121, 122, 389
Мария Эдинбургская — 474
Мария-Антуанетта — 295
Мария-Терезия — 294, 295
Марло — 352
Мармон — 72, 74
Марсе — 72
Мартынов — 453
Марчелло — 390
Маршан — 83
Марья Савельевна — 62
Массен — 72
Мейендорф — 60
Мейербер — 324, 452
Мендельсон — 324, 452
Ментенон — 84, 153
Меншиков — 124
Мериме — 387, 392, 424, 487
Местр К. — 117, 511
Местр Р. — 486
Меттерних — 51, 82, 83, 97, 478
Мещерская Е. — 159, 429
Мещерский П. — 39, 42
Микеланджело — 288, 325
Миклошевский — 60
Милорадович — 133, 138, 142
Мильбанк — см. Байрон
Мильтон — 114, 227, 244, 303, 325, 355
Минин — 89, 305, 308
Мирабо — 364
Михаил Павлович — 102, 144, 320, 415, 455, 456
Михаил Федорович — 89
Мицкевич —
Мишле — 491
Моден — 43, 61
Мольер — 162, 163, 180, 186, 195, 325
Моно — 154
Монтень — 165, 195
Монтескье — 195, 357, 358
Мордвинов — 92
Мортемар — 47, 61
Мотюрен — 245
Моцарт — 324, 325, 389, 390
Муравьев А. —423
Муравьев-Апостол — 431
Мюрат — 72
Мюссе — 114, 228, 354, 392
Мятлев — 39, 41, 42, 279, 381, 443—445, 464

Нагель — 142, 221
Надеждин — 424
Наполеон — 72—76, 80, 81, 83, 97, 308, 311, 325, 338, 346, 386, 387, 477, 491
Нарышкин — 66
Наумов — 54, 135
Ней — 72, 74
Нелединский-Мелецкий — 147
Нелидова А. — 120
Нелидова Е. — 119,120
Нессельроде — 48, 205, 321, 323, 409, 432, 478, 516
Николай I — 216—218, 264, 268, 286, 320, 429, 430, 437, 448, 460, 466, 467, 479, 485, 486, 501, 502, 504, 517—519
Новиков — 65
Новосильцев — 147
Норов — 490, 491, 507
Ньютон — 164, 165

Овербек — 461
Огарев — 471
Одоевский — 324, 336, 430, 443, 449
Ольга Виртембергская — 496
Орлов — 264
Оуэн — 296, 482—484
Оуэн Тюдор — 345

Павел I — 120—123
Паганини — 391
Пален — 411
Панаев — 461
Парижский (граф) — 52
Паскаль — 57, 164, 165, 183, 215, 325
Паскевич — 150, 210—212
Патам — 175
Паткуль — 332, 333
Пашкова — 464
Перголезе — 172, 390, 452
Перекусихина — 108
Перовский — 234, 235, 466, 467
Перуджино — 380
Пестель — 66, 431
Петр I — 89, 124, 125, 254—256, 268, 305, 306, 325, 330, 343, 346—348, 427
Петрарка — 325
Пигаль — 290
Пий V — 113
Пилецкий — 93
Пиль — 175
Питт — 174—176, 283, 325
Пиццатти — 45
Платон — 219, 298
Плетнев — 131, 416, 417
Погодин — 348, 472
Пожарский — 89, 311
Полетика — 39, 40, 187, 436
Полиньяк — 46, 49
Поповы — 93, 94
Попп — 114, 205, 227
Потемкин — 87
Потоцкий — 130
Поццо-ди-Борго — 47, 97, 476
Прокопович — 266
Прудон — 470, 489, 491
Пугачев — 112, 348, 349
Пушкин А. — почти на каждой странице
Пушкин В. — 170
Пушкин Л. — 404
Пушкин С. — 404
Пушкина Н. — 152, 224, 270, 371, 405, 409, 410, 412, 433, 434, 436, 510—512, 519, 520
Пэт — 45

Рабле — 181, 195
Радзивилл — 464
Раевский — 330
Разин — 349
Разумовский — 88
Рамзай — 194
Расин — 57, 163, 182, 183, 191, 236, 325
Растопчин — 117
Ратисбони — 486
Рафаэль — 288, 325
Рейнольдс — 288
Рейтерны — 492
Рекамье — 367, 368
Рембрандт — 219, 220, 288
Репнина — 52
Ретц — 82
Ризи — 131
Рихтер — 189
Ришелье — 46, 49, 99
Робеспьер — 364, 387, 426
Россет А. — 151, 388, 500
Россет И. — 149
Россет К. — 408, 475, 500
Росси — 450—452
Россини — 387, 451
Ростопчина — 446, 455
Рубенс — 288
Руссо — 161, 184, 358, 364, 365
Рылеев — 113, 225, 330, 430
Рюль — 129

Сабатье — 490, 491
Сакс — 196
Сальери — 389
Самарин — 470, 471, 473
Сарти — 389
Свечина — 424, 485—487
Севинье — 153, 154
Сенковский — 375, 377
Сен-При — 259, 260, 420, 478
Сент-Бев — 392, 488
Сент-Эленс — 125
Сенковский — 216
Симеон Полоцкий — 427
Скавронская — 257
Скопин-Шуйский — 89, 240
Скотт — 40, 194, 201—204, 223
Скугель — 276
Слепцов — 150
Смирнов — 39, 205—207, 258, 259, 318, 319, 321, 388, 410, 458, 486
Смирнова — 207—209
Смит — 484
Соболевский — 248, 381, 475, 486
Соколов — 286
Соллогуб В. — 417, 418
Соловьев — 471
Соллогуб С. — 499
Соммерсет — 345
Спасский — 420
Спенсер — 181
Сперанский — 92, 93, 250
Сталь — 273, 368, 369
Станкевич — 471
Стендаль — 231, 355, 384—387, 392
Стерн — 204
Строганова — 520
Стурдз — 66
Суворов — 120, 150, 172, 173
Суворов А. — 122, 123
Суворова — 464

Талейран — 74, 82, 476—481
Тальен — 308
Тальма — 73
Тамерлан — 298
Тамплиер — 464
Тараканова — 91
Тартини — 391
Тассо — 188, 325
Тацит — 72
Тен — 421
Тициан — 288
Товянский — 424
Толстой — 252
Торвальдсен — 289
Тредьяковский — 347
Трощинский — 52
Трубецкой — 89
Тургенев А. — 153, 170, 171, 258, 329, 331, 348, 356
Тургенев И. — 471
Тьер — 489
Тютчевы — 472—475

Уваров — 96, 322, 495
Улыбышев — 67, 324
Уольстонкрафт-Годвин — 394
Уэстбрук — 393, 394

Фенелон — 84, 183
Феофан Новгородский — 426
Фикельмон — 323, 420
Фикельмон Д.— 282, 413
Фикельмон Э.— 282
Фокс — 175
Фонвизин — 177, 185, 292, 375
Фонтенель — 165
Франциск Ассизский — 308
Фредерикс — 361, 485
Фридрих Великий — 78, 79, 168, 286
Фридрих Гессенский — 496
Фридрих-Вильгельм — 283—285
Фурье — 490

Хитрово — 331
Хомяков — 110, 112, 173, 200, 472, 475
Хомякова — 347

Цицианов — 117
Цицианова — 208
Цыганов — 85

Чаадаев — 184, 250, 251, 347, 348, 424, 425, 427
Чатам — 175
Чимороза — 387
Чоклова — 108
Чулков — 65

Шамбо — 69, 204
Шатобриан — 171, 186, 367
Шевырев — 348, 472
Шекспир — 114, 115, 187, 201, 204, 226, 232, 244, 246, 248, 306, 339
Шелли — 114, 226, 242—247, 356, 393, 394, 398
Шенье — 114
Шеридан — 175, 326, 327
Шиллер — 104, 114, 169, 172, 190, 226, 325, 327, 358,
Шопен — 452
Шуберт — 189
Шуйский — 256
Шуман — 452

Щедрин — 461

Эдлинг — 66
Эйлер — 50, 137, 142
Эллис — 44, 120
Элмпт — 297, 516
Эразм — 220
Эшенбах — 167

Юсупова — 464

Яворский — 427
Языков — 131, 132, 347, 460, 472
Яков II — 345
Ярослав Мудрый — 256

Alboni — 452
Duprez — 452
Josef — 439—443, 500
Nourrit — 452
Reger — 452
Talion — 452

Недостоверные мемуары «черноокой Россети»

25.02.2004

Автор: Юлия Рахаева
Источник: Вечерняя Москва

"Черноокой Россети" назвал юную красавицу, еще не Осиповну, тем более не Смирнову, в своем знаменитом стихотворении Александр Сергеевич Пушкин. Она прожила долгую жизнь (1809—1882), была фрейлиной русских императриц, женой дипломата. Ее отличали, помимо яркой красоты, живой ум, изрядная для женщины ее времени образованность и тем более редкая независимость во всем. Оставшиеся после Александры Осиповны многочисленные беспорядочные записи были подготовлены к печати ее дочерью Ольгой. Серьезные исследователи считают "Записки" не вполне достоверными. Но это не делает их менее занимательными для читателей.