Содержание


Гектор Флейшман. ЖОЗЕФИНА

Часть первая. Птичка с островов
1. Брачная сделка 6
2. Другая тетушка, или Чувствительная Фанни 17
3. «Аристократ, смазывающий нож гильотины» 21
4. Жозефина под подозрением 28
5. Гош и его стремянный 31

Часть вторая. Вдова гильотинированного
1. Непотребный дом, его содержатель и завсегдатаи 37
2. «Шпага моего отца» 43
3. В своей обстановке 51
4. «Старушка» и ее молодой муж 56
5. Богоматерь Победы 62
6. Любовные вечера Мальмезона 70
7. Ликвидация счетов 74
8.«Все благородное и деликатное никогда не было
ей чуждо» 85
9. Шантаж 89
10. Тряпки 94
11. Наполеон — соавтор легенды о Жозефине 97
12. Чтобы загладить прошлое 102

Часть третья. «Старушка» в изгнании
1. Жозефина разведена или отвергнута? 108
2. Чтобы утешить креолку 113
3. Мальмезон — место ссылки 116
4. Продолжение легенды 122
5. Казацкие любезности и французские улыбки 130

Гертруда Кирхейзен. ЖОЗЕФИНА И ДРУГИЕ

Глава 1. Наполеон и любовь 138
Глава 2. Женщины юности Наполеона 152
Глава 3. Луиза Тюро де Линьер. Дезире Клари 166
Глава 4. Три весенних дня в Шатильоне 178
Глава 5. Богоматерь Термидора 185
Глава 6. Любовь и брак. Жозефина 196
Глава 7. Любовницы. Полина Фурес, царица Востока 247
Глава 8. Миланская певица Джузеппина Грассини 257
Глава 9. Жоржина 267
Глава 10. Жозефина Дюшенуа 281
Глава 11. Придворные дамы и лектрисы. Тайна Сен-Клу 287
Глава 12. Прекрасная генуэзка 295
Глава 13. Элеонора Денюэль де ла Плень 303
Глава 14. Дама сердца. Графиня Мария Валевская 312
Глава 15. Немецкие принцессы. Луиза, герцогиня
Саксен-Веймарская 333
Глава 16. Королева прусская Луиза 347
Глава 17. Муж и отец. Мария Луиза 366
Глава 18. Лаура Жюно, герцогиня д’Абрантес 400
Глава 19. Мадам де Сталь 410
Глава 20. Мадам де Ремюза 421

ГЕКТОР ФЛЕЙШМАН
ЖОЗЕФИНА




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПТИЧКА С ОСТРОВОВ


1
Брачная сделка

Улица Тевено в квартале Сен-Дени была в конце
XVIII столетия такой же, как и теперь: узкой и темной. Враждебные солнцу громады домов почти не пропускали света.
И все-таки Тевено не выглядела совсем уж траурной. В нее впадала улица Де-Порт. А на углу Де-Порт известная своей предприимчивостью особа по имени мадам Журдан открыла гостиницу. Заведение не испытывало недостатка в клиентах. Экипажи следовали вереницей, а в них ехали — в предвкушении удовольствий — и лица светские, и лица, облеченные духовным званием.
Вот карета останавливается... За ней — другая... Пассажиры выходят, неловко раскланиваются друг с другом... О, это не самое удобное место для сановных любезностей... Пикантные сценки подобного рода — истинное удовольствие старого Парижа, где до сих пор витают распутные тени галантного прошлого.
Туда-то в декабре 1779 года переехала только что обвенчанная шестнадцатилетняя графиня Александра де Богарне, урожденная Мария-Жозефина-Роза де Таше де ля Пажери.
Через двадцать пять лет ее коронуют в соборе Парижской Богоматери, и она, уже императрица Франции, будет вслушиваться в восторженный рев солдат и звон колоколов.

Она родилась 23 июля 1763 года на Мартинике от Жозефа Гаспара де Таше де ля Пажери, рыцаря Сен-Лазара, капитана драгун, рыцаря де Сен-Луи, и от Розы-Клер де Верже де Саннуа.
Таше, уроженцы Шатонеф, близ Блуа, поселились на Мартинике в 1726 году, Монгальяр, подтверждая их дворянство, глумится над претензиями на герб. Но в последнем он явно неправ.
Жозеф Гаспар отправился на Мартинику в поисках счастья. Однако счастья не нашел. Правда, он владел
двадцатью неграми. Но зато и пассий из местных красавиц у Жозефа Гаспара было не меньше. А значит, были и долги.
Увлечения отца напомнили о себе Жозефине в пору высшей славы. Императрица была вынуждена признать свою сестру-мулатку.

Говорят, Жозеф Гаспар расхаживал не иначе, как со шпагой на боку и тростью в руке. О том же, что он делал в перерывах демонстраций собственного благородного происхождения, говорили всякое...
Так или иначе, судьба сыграла с Жозефом Гаспаром злую шутку, уморив прежде, чем он смог поправить дела с помощью дочери-императрицы. Впрочем, он и не пережил бы известия о короновании дочери — умер бы от удивления.
Жозефина (ее звали на креольский манер Эйэттой) росла бесенком. Говорили, что она умеет только петь и танцевать. Впрочем, относительно танцев — большое преувеличение. Жозефина сама признавала это и оправдывалась тем, что у нее был только один учитель, да и тот скверный.
Единогласно признано — в ту пору в Жозефине не было даже намека на бешеную страсть, которой она позже пленит Барраса и захватит Бонапарта.
«Скорее обольстительная, чем хорошенькая», — сказал кто-то о Жозефине. Что же в ней обольщало? Грация, присущая настоящим креолкам — тягучая, мягкая, раскованная, ленивая плавность движений и, одновременно, порывистость и непредсказуемость.
Все это как нельзя лучше гармонировало с чудными тропическими пейзажами, подобно тому как редкое растение оттеняет хрупкую вазу, в которую заключено.
Жозефина — птичка с островов, маленькое существо, легкомысленное, капризное и вечно влюбленное, сотворенное для жарких стран. Природа, как будто обожженная красным солнцем, расцвеченная букетами пальм, исполосованная яркими лучами, раскрашенная тысячами экзотических пернатых, — вот живая рама, подчеркивающая первобытную грацию Жозефины. Мягкий зной, аромат и блеск этой рамы она увезет с собой. Они созданы друг для друга.
Как же на такой, в буквальном смысле слова, благодатной почве не прорасти легенде об островитянке Жозефине, Жозефине-счастливице?
Империя заставит Жозефину пожалеть об этом маленьком далеком счастье, о палисадниках, о верных неграх, которые обмахивают огромными веерами прекрасных беспечных креолок, качая их в гамаках.
В экваториальном климате, располагающем к вольной жизни, вдали от колодок европейского воспитания, пробуждение чувств совершается как бы само собой и очень быстро. И потом уже не знает удержу.
Монгальяр называет Жозефину влюбчивой, как голубка, и легкомысленной даже для колонии.
В это время любовниками Жозефины считают капитана Терсье и англичанина, впрочем, слишком напоминающего героя романа, чтобы быть реальным человеком. Чьего тщеславия в разглашении интимных тайн больше — Жозефины или кавалеров, это еще вопрос. Но тут есть место и хвастовству, и гордости, и тщеславию.
Баррас в изложении пикантных подробностей из жизни Жозефины идет гораздо дальше. «Рассказывали, — говорит он, — что измены креолки (Жозефины) переходили всякие границы приличий и что, стоящая выше предрассудка относительно темного цвета кожи, она имела связи с неграми».
Баррас, в принципе, ничего не выдумывал. Давая в 1802 году инструкции подчиненным, Леклерк, начальник экспедиции в Сан-Доминго, писал: «Белые женщины, развратничавшие с неграми, будут отсылаемы обратно во Францию, к какому бы сословию они ни принадлежали».
Не правда ли, происходившее на Гаити вполне могло случаться и на Мартинике? Впрочем, чем рисковал Баррас, делая свои заявления? По крайней мере, он не выказывал ревности к своим предшественникам.
Ясно одно — Жозефина в ту пору была легкомысленна и скомпрометировала себя. Позже Александр де Богарне соберет на Мартинике в качестве улик не только разговоры, но и факты, которые дадут ему повод к разрыву с Жозефиной.
Что же до брачного союза Александра и Жозефины, то он был заключен при странных обстоятельствах, обошелся без медового месяца и продолжался менее пяти лет.
Отец Александра, маркиз Франсуа де Богарне, командир военной морской эскадры, происходящий от маркиза де Богарне, который от имени короля Франции управлял в 1726 году Канадой, прибыл в колонию 13 мая
1757 года в качестве губернатора Мартиники и островов Ветра. Он привез с собой жену, Марию-Анну-Генриетту Пивар де Шастеле.
Отношения между европейцами в тропическом изгнании завязываются быстро. Де Богарне ускоряет процесс до того, что скоро становится любовником тетки Жозефины, Марии-Евфимии-Дезире, обвенчанной с месье Реноденом.
За три года мадам Реноден совершенно прибрала губернатора к рукам. Дело зашло настолько далеко, что, когда маркиз в 1761 году покинул свой пост, мадам Реноден последовала за ним во Францию. Маркиза, тогда еще пре¬бывавшая в неведении относительно чувств мужа, плыла, разумеется, на том же корабле. И только в Париже ей открылась правда и о муже, и о преданной подруге их семьи. Маркиза с достоинством покорилась своей участи и удалилась к матери в Блуа, где и умерла в 1767 году.
После нее остались два сына, Франсуа и Александр.
Первый станет ревностным роялистом и заслужит в Национальном собрании звание «непримиримого Богарне», окажется замешанным в историю с бегством Людовика XVI, эмигрирует, примет в 1805 году должность посланника в Этрурии и, не обращая внимания на родство с императором, войдет с Бурбонами в заговор против Империи.
Второй сын — Александр. В руках мадам Реноден он явится орудием, употребляемым ею, чтобы удержать маркиза-отца около себя.
Отсюда комбинация — брак между двумя молодыми людьми шестнадцати и девятнадцати лет.
Сначала Александра, родившегося в 1760 году, мечтали женить на младшей сестре Жозефины, Марии Франсуазе, родившейся в 1766 году; потом на Екатерине-Марии Дезире, родившейся в 1764 году; но так как самая младшая умерла, а вторую удержала от брака мать, то была избрана Жозефина. Да и неважно было, на какой из девушек жениться. Лишь бы на дочери Таше — вот все, о чем просила мадам Реноден.
20 октября 1779 года мадам Реноден принимала племянницу на набережной Бордо.
13 декабря в Нуази-ле-Гран, тайком, с церковными церемониями, сведенными к приличному минимуму, сыграли свадьбу. Мадам Реноден могла быть довольна, она значительно укрепила свои позиции около де Богарне-отца.
Тетушка наградила племянницу, дав ей в приданое
20 672 ливров. Маленькая креолка в этом очень нуждалась.
У порядочных людей это называется сделкой. Люди менее щепетильные называют это сводничеством.
Чем могло обернуться супружество, устроенное таким образом, едва ли нужно говорить.
Александр, тогда капитан Саррского полка, был уже таким, каким и остался на всю жизнь: легкомысленным и расточительным. Политический альманах 1791 года, дававший оценку депутатам и почтивший Мирабо кличкой «бочка с вином», называет Александра де Богарне «женский любезник».
А любезен де Богарне всегда — даже в самые опасные моменты жизни. Именно любезности он обязан самыми нежными из побед. Париж высоко ценил способности Александра...
3 сентября 1780 года Жозефина разрешилась от бремени сыном Евгением. Де Богарне, забыв клятвы у алтаря, в это время бегал по девчонкам.
Но его не оставляли и мечты о военных лаврах. И, за недостатком благоприятствующего их добыванию поля, Александр в октябре 1782 года отправился добровольцем на острова. В ноябре он высадился на Мартинике.
10 апреля 1783 года Жозефина родила ему второго ребенка — дочь Гортензию.
На Мартинике де Богарне был принят родителями жены. Однако они выказывали недовольство ветреностью зятя и были очень сдержанны в проявлении родственных чувств.
Александр надулся.
Молодая особа, взявшаяся утешать его, не пожалела красок для живописания историй, в которых мадам Реноден и Жозефина играли, может быть, и различные, но одинаково пикантные роли. Сколько правды могло быть в этих историях? Точно неизвестно, но, судя по рассказам Монгальяра и Терсье, можно представить, что значительная доля.
Александр, услышав интригующие подробности, весьма правдоподобно оскорбился. И, в свою очередь, высказал возмущение в письме к Жозефине, составленном в патетически-сильных выражениях. Письмо это — любопытный документ, заслуживающий того, чтобы быть приведенным здесь в наказание за любовные грехи молодости креолки:
«Если бы я написал вам в первый момент бешенства, мое перо прожгло бы бумагу, и вы подумали бы, слушая все мои ругательства, что я выбрал момент хандры или ревности, чтобы писать вам. Но уже более трех недель прошло с тех пор, как мне стало известно, по крайней мере отрывками, то, что я сообщаю вам.
Несмотря на отчаяние моей души, несмотря на бешенство, которое душит меня, я сумею сдержаться. Сумею холодно сказать вам, что вы в моих глазах — самое подлое создание; что пребывание мое в этих странах дало мне возможность узнать о вашем гнусном поведении; что мне до мельчайших подробностей известна интрига ваша с месье де Б., офицером Мартиникского полка, потом таковая же с месье д’H., пассажиром на «Цезаре»; что мне не остались неизвестными ни способы, избранные вами для того, чтобы доставлять себе удовольствия, ни люди, употребленные вами, чтобы облегчить вам это; что Бригитта получила свободу только за свое молчание; что Людовик, теперь уже умерший, тоже был посвящен в тайну. Мне известно, наконец, содержание ваших писем, и я привезу вам один из сделанных вами подарков.
Итак, поздно притворяться, и ввиду того что мне не остались неизвестными никакие подробности, у вас имеется только один исход — добровольное признание. Что касается раскаяния, то я не требую его от вас, вы к нему неспособны. Существо, которое смогло в момент приготовлений к отъезду принимать в свои объятия любовника, хотя знало, что предназначается другому, не имеет души: оно ниже всех плутов в мире.
Если вы рискнули рассчитывать на сон матери и бабушки, совсем неудивительно, что вы сумели обмануть вашего отца. Я оправдываю их всех и считаю виновной только одну вас. Вы одна могли обманывать целую семью и принести позор и бесчестие в чужую семью, которой недостойны.
После стольких проступков и жестокостей что думать об облачках, о спорах, случавшихся в нашем обиходе? Что думать о последнем ребенке, появившемся на свет через восемь месяцев и несколько дней после моего возвращения из Италии?
Я вынужден принять его, но, клянусь небом, он от другого, в его жилах течет чужая кровь! Он никогда не узнает моего срама и, клянусь, никогда не заметит ни по заботам о его воспитании, ни по хлопотам о его устройстве, что он обязан своим появлением на свет адюльтеру.
Но я должен избегнуть подобного несчастья в будущем. Никогда, никогда не позволю я еще раз меня опозорить!
Так как если бы мы жили под одной кровлей, вы были бы для всех почтенной женщиной, то будьте добры немедленно по получении моего письма отправиться в монастырь. Это мое последнее слово, и ничто в мире не в состоянии поколебать меня в этом.
Я посещу вас по возвращении моем в Париж, только один раз. Я хочу побеседовать с вами и передать одну вещь. Но, повторяю, ни слез, ни протестов! Я уже восстановлен против всех ваших стараний, и все мои усилия будут направлены к тому, чтоб еще более вооружиться против подлых клятв, столь же низких, сколь и презираемых.
Не¬смотря на все ругательства, какие ваша злоба будет расточать на мой счет, вы знаете меня, сударыня. Вы знаете, что я добр, чувствителен, и, я уверен, в глубине души вы отдадите мне справедливость. Вы будете упорно отрицать все, потому что с первых дней вашей жизни ложь обратилась для вас в привычку. Но внутренне вы, тем не менее, будете убеждены, что получаете только заслуженное.
Вероятно, вам неведомы способы, употребленные мной для раскрытия стольких мерзостей. Я же скажу их только моему отцу и вашей тетушке. С вас достаточно почувствовать, что люди очень нескромны, главным образом, когда есть повод жаловаться. Кроме того, вы писали, вы даже пожертвовали письма месье де Б. тому, кто был его преемником. Вы также пользовались цветными людьми, нескром¬ность которых добывается ценой денег.
Смотрите же на срам, которым будем покрыты вы, я и наши дети, как на кару небесную, вами заслуженную, ценой которой я заслужу сожаление всех честных сердец.
Прощайте, сударыня, пишу вам в двух экземплярах, и оба будут последними письмами, которые вы получите от вашего отчаявшегося и обездоленного супруга.
Р.S. Сегодня отправляюсь в Сан-Доминго и рассчитываю быть в Париже в сентябре или в октябре, если мое здоровье не по¬шатнется от тяжести путешествия в таком ужасном состоянии. Полагаю, что после этого письма не застану вас у себя. И должен предупредить вас, что вы найдете во мне тирана, если не исполните в точности сказанного мною вам».
Очевидно, у де Богарне имелись и иные причины для разрыва, но из этого не следует, что обвинения, высказанные в письме, нужно отбросить.
Преувеличивал ли он, утвер¬ждая, что Жозефина будет все отрицать, и называя ее лживой от при¬роды? Без сомнения, нет. И будущее подтвердит это. Но океан слез растечется не перед Александром, а позднее, перед Наполеоном. Сцена, которой так стремится избежать де Богарне, будет разыграна Жозефиной по возвращении Бонапарта из Египта...
А пока де Богарне называет факты и имена. Он нисколько не скрывает, что сведения получил от самих любовников и посредников порочных связей — негров. (Возможно, тех самых, которых Баррас записывает на счет креолке.)
Фредерик Массон упрекает Александра в недобросовестности при сборе улик. Но где же он должен был добывать их? Не в семей¬стве же Жозефины? Разумеется, там приняли бы сторону дочери.
Как бы там ни было, не позволяет ли все это несколько менее, чем принято, сомневаться в правдивости сведений Монгальяра и Терсье? Если они и лгали, то не они были первыми на этой стезе.
Только одно замечание. Массон сопоставил числа и установил, что Гортензия все же была дочерью Александра. Этот факт, конечно, бросает подозрение на другие жалобы из этого письма. Но ни в коем случае не отменяет их.
Александр высадился на родной берег в первых числах октября. А 20 октября он писал Жозефине из Шател¬льро:
«Из писем моего отца я с удивлением узнал, вернувшись во Францию, что вы, несмотря на выраженную мной в письме с Мартиники волю, еще не в монастыре. Полагаю, что вы пожелали дождаться моего прибытия, чтобы покориться этой необходимости, и что опоздание это не должно быть принято за отказ.
Когда я писал вам в июле, я уже все обдумал и мое решение было принято окончательно. Вы сознаете, что ни тифозная горячка, постигшая меня от чрезмерного горя, ни постоянные рецидивы болезни, в течение четырех месяцев державшие меня между жизнью и смертью, ни полное расстройство здоровья, боюсь, непоправимое, не могут заставить меня передумать. Я непоколебим в решении и предлагаю вам самой сказать моему отцу и вашей тетушке, что их усилия будут бесполезны и смогут только усилить мои страдания, нравственные и физические, играя на моей чувствительности и ставя меня в необходимость идти наперекор их желаниям.
Что касается нас, то скажем без желчи, без раздражения, можем ли мы вести совместную жизнь после того, что я узнал? Вы были бы столь же несчастны, как и я, от постоянной мысли о ваших проступках, известных, как вы знаете, и мне. И если бы даже вы были неспособны к угрызениям совести, мысль, что ваш муж получил право презирать вас, не действовала бы разве унижающе на ваше самолюбие?
Доверьтесь же мне, изберите самую благую долю, покоритесь моим желаниям. Предпочтите в этом ужасном положении иметь уверенность, что не испытаете более на себе ничего дурного с моей стороны, и не вынуждайте меня неподчинением моим требованиям поступать с вами строго и дурно. Я не нахожу ничего неудобного в том, чтобы дать вам разрешение вернуться в Америку, если бы вы того пожелали. Вы можете выбрать либо возвращение в свою семью, либо монастырь в Париже.
Надеясь дней в пять-шесть сделать семьдесят лье, отделяющих меня еще от столицы, и имея по прибытии надобность в экипаже для прогулок с целью развлечения и для помощи моим слабым ногам, был бы вам очень обязан, если бы вы к будущему воскресенью, 26 числа, прислали в Париж моих лошадей и карету. Если Евфимия пожелает воспользоваться случаем и привезет Евгения, то я буду ей очень признателен и благодарен за удовольствие, а ведь я уже давно не испытывал никаких удовольствий...
В моем письме вы не найдете упреков, сколько бы я ни имел право их сделать. К чему бы они привели? Они не уничтожили бы случившегося, они даже не имели бы возможности оправдать вас! Итак, я молчу.
Прощайте, сударыня. Если бы я мог открыть свою душу, вы бы увидели ее уязвленной до крайности, но твердой и неизменно решившейся.
Итак, ни одной попытки, ни одного усилия, ни одной выходки, которые бы клонились к тому, чтобы растрогать меня. В течение шести месяцев я только и делал, что закалял себя против этого. Подчинитесь так же, как и я, горестному отъезду, разлуке, огорчающей ваших детей, и поверьте, сударыня, что из нас двоих не вы достойны большего сожаления».
Сколько ни просил Александр, попытки к примирению с Жозефиной все же были сделаны его отцом и мадам Реноден. Напрасные мучения.
В ноябре Жозефина, решив начать с мужем процесс, удаляется с теткой в монастырь Пантемон на улице Гренель, место приюта для светских дам, разорвавших супружеские узы. Оттуда идут все ее «защитительные письма», оттуда посылает она Александру и нижеследующую записку в ответ на новое — сто первое — обвинение:
«Mесье виконт де Богарне должен помнить, что я не хотела отпускать его на Мартинику, не послав с ним подарков моей семье.
Пенсия в три тысячи шестьсот ливров была слишком скудной для меня, обязанной платить учителям, я вынуждена была войти в долги.
Наступили роды, отец мой должен был крестить моего ребенка (Гортензию) с графиней Богарне, он не имел средств на расходы по крестинам — тратила я. Чтобы расплатиться, рассудите, месье, не нашлось другого выхода, как расстаться с подаренным предметом. (Речь идет о медальоне, подаренном отцом Александра Жозефине.)
Относительно мебели не отвечу ничего. Mесье де Богарне должен знать, что у меня нет ничего, а нужно мне все. Но так как я не поклонница денег, то и мало занимаюсь этим вопросом...»
Из Пантемона тетушка Реноден направляет прошение о раздельном жительстве. Ловко ли действует мадам Реноден или Александр очень несправедлив, только законный акт о раздельном жительстве (а не о разводе) от 3 марта 1785 года дает Жозефине полное удовлетворение.
Говорят, так вышло потому, что Александр не смог доставить доказательств справедливости своих обвинений. И зачем он не привез с Мартиники негров и любовников жены?..
Александр признал свою неправоту. Но это не означает, что Жозефина права.
В это время в парижской военной школе юный ученик Наполеон Бонапарт узнает о смерти отца. Наполеону было тогда пятнадцать лет и семь месяцев.


2
Другая тетушка,
или Чувствительная Фанни

Свободная, Жозефина отправляется на жительство в Фонтенбло. Она входит в долги, делая первый шаг к финансовой бреши, которая во время Империи будет измеряться миллионами.
На родителей Жозефине рассчитывать не приходилось, и не без причин. У Таше, как всегда, финансовые затруднения: громадные по тем стеснениям, которые причиняют, и ничтожные по сумме, которую составляют.
Семья де Богарне, разумеется, исключая Александра, осталась в хороших отношениях с Жозефиной. Она в бла¬годарность ходатайствует за свекра. Об этом свидетельствует письмо от 13 января 1787 года к военному министру. Жозефина хлопочет о пенсии для маркиза, подобающей его прежней должности генерал-губернатора Мартиники.
В это время Жозефина усердно посещает салон Фанни де Богарне, о которой Лебрен говорил, что у нее две маленькие странности: она сочиняет себе лицо и не сочиняет стихов. Лагарп так же остроумно продолжил замечание Лебрена, сказав, что первая ее работа не лучше второй.
Чувствительная Фанни прекрасно дополняла прагматичную мадам Реноден. Занятная парочка, не так ли?..
Фанни, писавшая Вольтеру, что она «не богомолка, не педантка», была дочерью главного сборщика налогов королевства. Урожденная Мария-Анна-Франсуаза Мушар пятнадцати лет вышла замуж за графа де Богарне и через несколько месяцев покинула его. (Видно, де Богарне имели обыкновение неудачно жениться...)
Став свободной, Фанни открыла на Монмартре что-то вроде «ученого салона». Но до учености ей было далеко. Зато она умела слушать и казаться слушающей, когда не слушала. (Жозефина воспримет это полезное умение и со временем станет получать благодаря ему неплохие дивиденды.)
Фанни просила у своих друзей: «Стихов! Пожалуйста! Я так хочу стихов! Они утешают меня!» И надо отдать ей должное, она слушала вожделенные строфы молча. Какое самообладание...
Это чувствительное создание, которое искало утешения, было утешено многочисленными любовниками.
Фанни написала послание к мужчинам, где можно было прочесть такие обещания:
«Мужчины, считающие себя главенствующим полом, сделайтесь хотя бы достойными быть таковым. А когда вы этого заслужите, за нами дело не станет. Мы превзойдем вас, чтобы вам же и нравиться!»
Так и было. Трудность заключалась разве что в богатстве выбора.
Фанни принимала завсегдатаев салона в поэтичной обстановке, которую кое-кто находил странной.
В слабо освещенном небесно-голубом будуаре, небрежно разлегшись на диване, с венком из роз на голове, Фанни была похожа на царицу. Вокруг, как тени, осторожно передвигались гости, пытаясь на ощупь отыскать стулья. В этом-то полумраке чувствительную Фанни нашел, должно быть тоже на ощупь, Дорат. И был предпочтен ею, отодвинув Мабли, Бюффона, Колярдо, Делиля, Мерсье, Дюси, Газотта и Ретиф де ля Бретона. В этом предпочтении выразился вкус Фанни.
Она не смогла противостоять Дорату, посылавшему ей свои одинаково «художественные» рисунки и стихи.
«Прими плоды моих досугов, тебе их посвящаю, тебе — утешению моей жизни, доставляющей мне славу и удовольствия. Прочь, я презираю фимиам пошлой и холодной лести: тебе обязан я всеми моими чувствами, твое одобрение — моя слава...»
«Прости нескромные заблуждения свободной и фантастической музы, не могущей выдержать маски и всегда откровенной в своих портретах».
«Я ценил, быть может, слишком, любовь, меняющуюся ежеминутно. Но с тех пор, как встретился с тобой, я начал новую жизнь, узнав любовь неизменную с течением времени».
Право же, трудно думать и писать более пошло.
Нашелся, однако, некто, кто превзошел в этом и До¬рата. Это был Мишель де Жюбьер, родившийся в 1772 г-
ду. Де Жюбьер довел свое восхищение Доратом до того, что принял его имя. Но «Дорат-Жюбьер» показалось ему недостаточным, и он добавил к нему «де Пальмезо», что дало якобинцам повод через несколько лет обвинить его в аристократизме. На это последовало решительное возражение де Жюбьера, сжегшего своих идолов и отрекшегося от своих имен.
Де Жюбьер настолько обожал Дората, что наследовал ему в ухаживаниях за Фанни. Связь де Жюбьера с Фанни де Богарне была открытой и продолжительной.
Когда она в 1813 году умерла 65 лет от роду, де Жюбьер оказался до такой степени нуждающимся, что ему пришлось добывать деньги, торгуя собственными взглядами. Но и в этом он не преуспел. Несчастный скончался в 1820 году раскаявшимся якобинцем и убежденным роялистом.
Де Жюбьер прославлял свою даму галантно, но бездарно. Дорат мог ревновать своего преемника, но не стихи были бы причиной этого чувства.
Лебрен, утверждавший, что Фанни не писала стихов, ошибался. Он их просто не читал. А если бы прочел, то не позволил бы себе своей эпиграммы. Стихи чувствительной Фанни были настолько плохи, что вполне могли принадлежать ее перу.
В сборнике 1807 года встречаются курьезные образцы этих стихов, как, например, ода «К Бонапарту в тот момент, когда французский народ решает вопрос: быть ли Наполеону пожизненным консулом?»
Она начинается заявлением:
«Мой пол будет всегда обожать героев. Бывало, он их одухотворял.
Увы! То прошлое слишком прекрасно, тогда быть женщиной — значило царствовать!»
Далее:
«За что без всякой учтивости лишают нас чести подать наши голоса за того, кто был творцом Коммуны, создателем мудрых законов и кто еще молодым уподобился своими благородными подвигами самым гордым завоевателям Греции и Рима?»
Потом — тирада в защиту феминизма:
«Милостивые государи, мы обладаем инстинктом тонким, чистым и правдивым, никогда не вводящим в заблуждение...»
Бонапарт считал Фанни хорошей женщиной, но ее литературных упражнений не одобрял. И за это Бонапарта упрекнуть нельзя.
У Фанни де Богарне была дочь Мария Франсуаза. «Рост 4 фута 9 дюймов, брови и волосы черные, нос правильный, рот малый, лицо продолговатое, подбородок круглый, лоб маленький» — так изображает ее регистратурный акт в книгах тюрьмы Сен-Пелажи, куда она была заключена 10 брюмера II года Революции. Она вышла замуж за брата Александра — «непримиримого де Богарне» и, чтобы не изменять семейным традициям, развелась в первые дни Революции.
Что касается сына Фанни, графа Клавдия де Богарне, родившегося 29 сентября 1756 года, то он был офицером французской гвардии в царствование Лю¬довика XVI, сенатором, рыцарем Марии Луизы во времена Империи, пэром Франции во времена первой Реставрации, одинаково ничтожным и незначащим при всех режимах. Он очень походил на мать.
Вот атмосфера, в которой Жозефина училась жить в столице, одна, без средств, но с большими претензиями.

* * *
Салонный полумрак был бессилен скрыть живую и гибкую грацию Жозефины, как был он бессилен скрыть и наштукатуренную дряхлость Фанни.
Нет ничего неправдоподобного в том, что именно в салоне познакомилась Жозефина с теми, кого называли ее любовниками. Среди них — некий де Крессней, двоюродный брат де ля Вьевиля, на которого указывает Массон и который не отрицает близких с ней отношений. Там же можно встретить Шарля де Саливака, барона де Виель-Кастеля, утверждавшего, что он происходит от крестоносцев и бывшего тогда драгунским офицером.
Но можно ли отнести его связь с Жозефиной к 1788 го¬ду? «Мой отец был любовником Жозефины до ее брака с Наполеоном», — пишет сын барона, не добавляя ничего. Но это может быть с таким же успехом отнесено и к эпохе Директории.
Да и разве не все равно, когда он был любовником — в 1788-м или в 1795 году? Так или иначе де Виель-Кастель в свое время сделается камергером отверженной императрицы и окажется в 1814 году среди умников, желавших видеть «корсиканского людоеда» повешенным.
Обхаживал ли в 1788 году Жозефину, разведенную по существу, но не по закону, кто-нибудь кроме этой мелюзги?
В 1790 году станет известно о некоем Сципионе дю Руре, флотском офицере, самым доблестным подвигом которого оказалась победа над Жозефиной.
«Что думать о Сципионе дю Руре?» — вопрошает Массон. Господи, да то, что Жозефина вполне способна была сделать его преемником де Кресснея.
С этим моряком она познакомилась на обратном пути с Мартиники в 1790 году, куда неизвестно по какой причине отправилась в 1788 году.
Жозефина высадилась на французский берег как раз вовремя, чтобы быть вовлеченной в начинавшуюся бурю Революции.


3
«Аристократ, смазывающий
нож гильотины»

Так сказал об Александре де Богарне де Вогюэ.
Теперь мы подходим к моменту, когда гильотина сделает Жозефину вдовой, когда ее муж, взойдя на липкие подмостки Сансона, сделает ее совершенно свободной — переставала ли она когда-либо быть таковой? — и в по¬следний раз обратит на себя общее внимание.
Заслужил ли Богарне-революционер этой суровой кары?
В 1789 году округ Блуа посылает его депутатом от дворянства в Народное собрание. В Национальном собрании, когда доктор Гийотен предлагает уравнение наказаний и дебаты доходят до энтузиазма, Александр — среди голосующих за это гуманное предложение. Проголосовав за равенство наказаний, он подает голос и за равный допуск французских граждан на все должности. Он сделает даже доклад на эту тему и будет избран секретарем.
Его деятельность нисколько не ослабевает и в 1790 году. Он ратует за то, чтобы у евреев в Бордо не отнимали принадлежащие им права; он предлагает разрешить монахам, остающимся в монастырях, пользование фруктовыми садами размером не более шести десятин; оспаривает у короля право решения вопроса о войне и мире; предлагает средства для предупреждения военных захватов и т.д. В начале 1791 года он голосует за временный закон о резиденции королевской фамилии.
19 июня он избран президентом Собрания. Когда
21 июня приходит известие о бегстве короля, он предсе¬дательствует. Его фраза делает его знаменитым. «Господа, — говорит он, — король уехал в эту ночь, перейдем к очередным делам». Он обещает Друе и Гийому награды за участие в аресте беглого и клятвопреступного монарха.
31 июля он избран во второй раз президентом. Он хло¬почет об утвержденном Собранием кредите в 100 000 фран¬ков для поддержки художников, скульпторов и граверов.
Враги его считаются с ним, и его имя встречается во многих брошюрах и процессах того времени.
23 мая 1792 года Богарне отправлен генерал-адъютантом в северную армию. 10 августа он шлет оттуда комиссарам армии свою присягу на верность.
7 сентября он послан в качестве шефа Генерального штаба в армию, формируемую на Рейне.
Лавалетт нисколько не преувеличивает, говоря о его неутомимой деятельности. И можно поверить Лавалетту, когда он объявляет Александра любимцем армии. Богарне в такой милости, что 13 июня ему предлагают портфель военного министра, от чего он, впрочем, отказывается. Возможно, потому, что опасается чрезмерной его тяжести, или потому, что соблазнился лаврами, которые сулили германские берега.
Конвент утверждает Богарне на посту главнокомандующего рейнской армией.
И перед лицом врага Александр остается верен себе. Он — среди требующих от Коммуны недопущения благородных к обществ