Содержание

Часть первая. ОДНА ИЗ МНОГИХ
(Ярославль, 1886—1895) 5

Часть вторая. НА ВЫСШИХ ЖЕНСКИХ КУРСАХ
(Петербург, 1895—1899) 140

Часть третья. ДНЕВНИК РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ
(Париж, 1900—1902) 298

Эпилог
Неотвратимость случая 458

Приложение
Дневник Елизаветы Дьяконовой и русская критика 465

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОДНА ИЗ МНОГИХ
(Ярославль, 1886—1895)


1886 год

Нерехта, 31 мая 1886 года
О, Боже мой! Что за день был сегодня! Этот день для меня важный, потому что я получила хороший аттестат — плод трудов за два года. Мне всего только 11 лет, я поступила во второй класс Нерехтской Мариинской женской прогимназии.
Итак, сегодня, в субботу, должна была решиться судьба 16 человек! Немногие из этого числа остались, всего пять-шесть. После раздачи наград и аттестатов наступило время расстаться.
Я живо помню, как мы собрались в умывальной и все заплакали. Только учителя и начальница смотрели на это расставанье равнодушно, а некоторые из публики насмехались над нами. Я была подругой Мани, и, прощаясь, мы так разрыдались, что, кажется, только каменный человек равнодушно смотрел бы на эту картину. Не такие мы девочки, чтобы не плакать о подругах, как думают учителя!
Да, много слез было пролито, много было обниманий и целований! «Никогда я тебя не забуду, пиши, ради Бога, чаще», — слышалось сквозь слезы и рыдания Мани. Классные дамы чуть не плакали, глядя на нас. Милые подруги, все мы друг друга любим, но, может быть, никогда не увидимся.
Мама говорит, что меня отдадут учиться в Сиротский дом в Ярославле. Там живет моя бабушка, мне будет хорошо.

15 августа 1886 года
Долго, очень долго я не говорила с тобой, мой миленький дневник. Я не могла писать, потому что боялась, чтобы не увидала мама или гувернантка. Если они увидят, то будет плохо. Ведь я пишу скверно, будут смеяться. Но надо писать. Сегодня мое рождение, с этих пор я буду писать аккуратно, каждый день или каждую неделю.
Мамочка завтра повезет меня в гимназию, я уже все уложила и готова в дорогу. Может быть, я вернусь домой, не знаю. Если не вернусь, прощай, милая Нерехта, сестры и мама, дом, сад и река Солоница!
N.В. Как бы не забыть сделать себе для дневника новую тетрадь и очинить карандаш...
12 лет!!!

Ярославль, 18 августа 1886 года
Милый дневник, меня приняли в 4-й класс! Мама рада, а я не знаю — радоваться или нет. Сегодня утром меня привезли сюда, в гимназию. Как скучно без мамы и без бабушки! Сестры, братья далеко. Я не испугалась множества девочек. Напротив, мне стало легче, но все-таки без мамы жить трудно и скучно.

21 сентября 1886 года
Познакомилась с одной воспитанницей, 6-го класса Маней Л. У нее есть большой секрет, который знала только Маня Б., а сегодня и я узнала, что она любит Маню Д. Милая Маруся, измучили мы ее совсем. На меня сейчас рассердилась, и я убежала сюда писать.

22 октября 1886 года
Опять, опять я долго не писала, милый дневник! Само название «Дневник» происходит от слова ежедневно, а я разве каждый день пишу? Много бы, очень, очень много надо написать сюда, но некогда. Все эти дни были полны сомнений, тревоги за себя и за других и радости, которой, впрочем, было немного... Зачем подруги скрывают от меня все, все? С тобой, мой милый дневник, с одним тобой могу я говорить! И знаю, что хоть от этого мне легче. Ты — тайна для всех, даже и для мамы...


1887 год

Нерехта, 4 января 1887 года
Новый год. Мы его не встречали. Мама за последнее время то довольна, то нет... Скоро мы уезжаем жить из Нерехты в Ярославль... Папа очень болен...
Боже, что я там буду делать? Еще зиму прожить в городе — ничего, кроме того, в учебном заведении, но летом, что там делать летом? Я так привыкла к чистому свежему воздуху, а в Ярославле?!
В эти святки вместо того, чтобы веселиться, наблюдаешь вокруг себя недовольных сестер, братьев, укладку вещей и прислугу, вечно занятую. Теперь все чаще и чаще приходится видеть, как пустеют комнаты.
Сейчас ударили три раза в колокол, о. Петр, наш духовник, умер. Вчера еще кого-то хоронили. Господи, что же это? Зачем, зачем все эти покойники, пожар, выезд из родины? Больше всего боюсь: вдруг умрет папа, доктора говорят, что он дольше недели не проживет. Мне его очень жаль, мне страшно, сама не знаю чего... Не знаю, что теперь делать? Эта укладка вещей, внезапный переезд — все мне кажется смутным сном. Сознаю я одно: не увижу я больше Нерехты, последний раз теперь дома...

10 января 1887 года
Сейчас отсоборовали папу. Не могу передать того чувства, которое овладело мною, когда я вошла в его комнату. Мне хотелось плакать, но я не могла, что-то сдавило горло. Забывшись, я держала свечу почти над головой, и бабушка меня много раз поправляла.
Как не совестно Наде, она стояла в другой комнате, пока соборовали папу, и все время плакала. Что это за нервы некстати. Уж лучше бы молилась.
Боже мой, зачем ты меня не взял к себе, ведь я такой человек, которого «убыль его никому не больна, память о нем никому не нужна» — невольно пришли на мысль стихи Никитина или Некрасова, не знаю.

12 января 1887 года
Теперь, когда я уезжаю, может быть, надолго из Нерехты, я должна дать себе отчет в том, как я провела Рождество. Нельзя сказать, что весело, а нельзя сказать, что и скучно. Весело быть не могло потому, что мы собирались уезжать и болен был папа. Скучно же не могло быть потому, что я была рада увидеться с сестрами и братьями. Кажется, все были рады моему приезду, и день-два все шло хорошо.
Но, Боже, что стало потом! Драки, ссоры, слезы, все это пришло в действие. Я часто ссорюсь с Валей. Ох, уж эта Валя! Мне кажется, что она похожа на крючок: уколоть кого-нибудь язвительным словом, заметить что-нибудь, потом насмехаться — вот милые привычки моей младшей сестрицы. Что касается моей другой сестры, Нади, то сплетни, пересказы разных городских кумушек составляют ее любимую сферу.
Теперь, когда я заметила все дурные стороны моих сестер, надобно сказать и о своих. Я страшно вспыльчива, нетерпелива, упряма, и с этими тремя прекрасными качествами мне приходится жить среди таких сестер, которых характеры решительно не походят на мой: они обе не вспыльчивы, обе терпеливы, но... обе упрямы, даже, может быть, больше меня.
Ну, теперь можно ли сказать, что я прожила здесь весело? Ни в каком случае. Все дни, исключая счастливые часы, которые я была с мамой и в дружбе с сестрами и братьями, — были какой-то передрягой, мучительной, бестолковой.
Прощай, дорогая, милая Нерехта, прощайте, все подруги, все те места, в которых я проводила счастливейшие минуты моей жизни!..


1888 год

Ярославль, 2 января 1888 года
Снова начинаю дневник...
Мне нисколько не скучно дома одной, напротив — очень весело. Сейчас только что я кончила игру на рояле, и когда играла «Зеленый остров», мне послышались слова: «Жизнь вся еще впереди». Это верно. Я начинаю думать, что всякий самый скучный этюд может что-нибудь говорить...

4 января 1888 года
Сегодня год, как умер о. Петр. Как много изменилось за это время! И я сама стала не та, что прежде, а гораздо хуже. И как не испортиться характеру, если приходится постоянно сердиться то на братьев, то на сестер. Правда, я прежде была лучше, теперь я все возражаю маме. Но... не возражать невозможно, потому что мама противоречит сама себе на каждом шагу.
Мои милые братцы с каждым днем становятся хуже, в особенности Володя, он портит Сашу. Я это вижу, мне страшно за Сашу и... ничего не могу сделать. Да, ничего не могу, потому что мама запретила мне мешаться в дела детей. Но поневоле вмешаешься, когда видишь, что характеры их с каждым днем хуже. Пусть Володя делает что хочет, мне не так его жаль, как Сашу, это мой любимый брат, и если он будет таков, как Володя, то ему придется плохо.
Не знаю почему, у меня в голове сидит мысль, что Саша рано или поздно с ума сойдет. С тех пор когда я ласкаю и учу Сашу, эта мысль постоянно приходит в голову, и так хочется плакать.
Боюсь я, чтобы дневник мой не попался в руки мамы, что тогда будет!..

Ярославль, 5 мая 1888 года
Я начала вести дневник с 11 лет, значит, этому занятию уже около двух лет, но проклятая лень мне мешает писать: я вела дневник с такими перерывами, что и сама удивляюсь.
Сегодня мне захотелось вырваться скорей, скорей из нашей квартиры в Нерехту. Я не могла сидеть на месте и бегала до усталости, словно кто толкал меня, из комнаты в комнату.
Вечер выдался хороший, я читаю. Только что кончила «Записки лишнего человека» Тургенева. Последний его день, 1 апреля, навел меня на мысли о папе. Вот уже год и три с половиной месяца прошло после его смерти, а мне все еще не верится, что он умер. Я и все мы не говорим никогда «покойный папа», а просто «папа», как будто он всегда с нами. Действительно, когда я думаю о нем или гляжу на его портрет в гостиной, я чувствую, что папа жив, что он говорит и чувствует, как мы. Папа никогда не умрет. Он всегда со мной, точно так же, как и Бог.
Сегодня за французским классом случилось происшествие: Наталья Францевна наказала апельсин. У Насти
У. был апельсин. От скуки она вынула его из кармана. Апельсин, разумеется, пошел по рукам, все начали нюхать его, лизать. Наконец беспорядок был замечен Н.Ф. И после печального признания Насти, что беспорядок причинен апельсином, несчастного вытащили на стол и торжественно накрыли толстой грамматикой. В этом положении апельсин оставался до конца класса.

7 мая 1888 года
Ха, ха, ха, ха! Вот смешное, глупое и печальное приключение! Сегодня, ехавши в баню, я и Надя потеряли по калоше! Это происшествие вызвало целую бурю: мама читала нотацию, Александра Николаевна говорила, что только у Дьяконовых и могут случаться подобного рода вещи.
Перед ужином мы вместе решили, что это проделка нечистой силы. Наказание Божие за нерадение к молитве. Надя говорит, что сегодня не помолилась внимательно и если утром хорошо не помолиться, то непременно случится несчастье. Что если много смеяться, то это не к добру. Я с этим вполне согласна.
Я (вот грешница!) уже с Рождества читаю только по три молитвы и решила наказать себя за небрежность: спать на полу. Валя слушала, да и сказала: «Дуры! Рассуждайте о том, как бесенок ваши калоши утащил, а я уйду». Я и Надя решили, что в каждом человек есть бес, который соблазняет человека на все дурное.
Но ведь сегодня я была в бане. Чистая — и вдруг спать на грязном полу!
Сегодня мама без ужина оставила за непослушание. Это полезно: нужно как можно меньше есть, теперь скоро экзамены. Добрая Саша-горничная сжалилась надо мной: оставила котлетку и предложила мне. Но я испугалась, чтобы мама не увидела и отказалась... Съем завтра, она в шкафу стоит!..
Спорила с Володей: утверждает, что похож на папу, я говорю — на маму. Мысль о папе мне все чаще приходит в голову. Что, если и я умру? А ведь бес во мне сидит, он меня столкнет прямо в ад! Страшно!

25 мая 1888 года
Вот так дневник! Ведется через два, а то и через 12 дней! А что, подумаешь, мешало? Мамы боюсь, лень мешает, читать вечером хочется. Вот 7 слов. Коротко и ясно...
Экзамены, экзамены! Страшное слово, а для меня в особенности. Сегодня неверно решила уравнение. Кажется, готова утопиться при одной этой мысли! Господи! Я гадкая, отвратительнейшая из всех в мире, прошу не отказать в одной помощи: дай из математики 3 с минусом, а из французского 3. Помоги, Боже, хоть на эти два балла! Внуши, Боже, всему Совету перевести меня.
Я не совсем здорова, и, слава Богу, никто за мной не ухаживает. Напротив, все говорят, что я притворяюсь: ну, последнее-то похуже первого, да наплевать на эти нежности телячьи! Дети отвратительны. Узнали, что у меня уши болят, — целый день свистят и ворчат; и то и другое сильно отзывается на больной голове. Гадкие! Не люблю их. Теперь довольно — голова болит от писанья.

26 мая 1888 года
Вот счастье! Второй раз мамы дома нет, писать можно. Сегодня днем был доктор. Он прописал мне душ для продувания ушей, потом велел употреблять ирригатор для промывания носа. Когда им пользуются, то наполняют специальным составом. Когда начнут воду пускать в нос, то нужно говорить: «А, не, мо, не». Очень это смешно!
Этот доктор, славный человек, нашел меня малокровной, только не очень, а румянец объяснил нежностью сосудов кожи. Сказал, что нужно принимать железо и еще что-то такое, но мама не хочет. Я не особенно этим довольна, но притворяюсь покорной маме. Доктор узнает малокровие так: посмотрел мне в рот и заметил, что окраска языка и нёба очень бледна, потом — в глаза. Потом приставил трубочку к шее и послушал. Еще нашел, что я очень нервна и живо все делаю и скоро все бросаю. Как узнал — для меня неразрешаемая задача...
Довольно о докторе. Завтра отправляюсь в Сиротский дом за билетом: если провалюсь — что тогда делать? Как явиться домой? Нет, убегу непременно... Как, куда? Нужно взять денег на всякий случай, хоть рубль. Убегу, убегу! Вечный стыд и позор и без этого будет на тебе, так если и убежишь, хуже позора провала нигде не найдешь.

27 мая 1888 года
Урра-а! Перешла в 6-й класс! Все рады, а я больше всех. В гимназии благодаря ужаснейшей свинье N нашла Катю Е. в отчаянии: она провалилась и, кажется, покушалась на самоубийство, да не удалось. За ней теперь во все глаза смотрят: сидит бледная как смерть и ничего не понимает. У., вероятно, скоро умрет. Она чахоточная и пол... не могу написать: страшно сказать, до чего довело ее зазубривание всевозможных учебников. Теперь она почти ничего не понимает. И Маргариту мне очень жаль: я страшно за последние дни сошлась с ней, теперь ее исключили, а впереди бедность, молодость, отчаяние и печаль, бесполезность близким людям и обществу. Она хочет трудиться. Труд ей не страшен, но ни одна из профессий, доступных женщинам, ей не подходит: учительницей — места нет, швеей — шить не умеет, и т.д.
Я вообще вышла сегодня из Сиротского дома с тремя впечатлениями, которые смешались и спутались, точно тысяча: 1) радость, что я 6-я, старшая, 2) жалость и ужас ко всем оставшимся и исключенным, в особенности к Маргарите, 3) желание помочь всем несчастным и страстное желание им всех радостей.

19 июня 1888 года
С гувернанткой втроем отправились на бульвар. В саду играла музыка, в павильоне, однако, никто не танцевал. Несколько мамаш, два-три папаши сидели там, детей было не особенно много. Первая пошла танцевать П., за ней вся мелюзга зашевелилась и запрыгала.
Следующая за вальсом полька была прелестна: все ребятки захотели попрыгать, явились несколько маленьких мундирчиков, которые говорили тоненькими голосками, — они оживили детей.
Вскоре случился казус. Вдруг подходит к Наде учитель танцев и говорит: «Отчего вы не танцуете?» Надя что-то пробормотала. Он подвел ей своего сына-гимназиста и что-то проговорил. Вдруг я услышала: «Я вашей мамаше скажу, что я вам представлял своего сына и вы отказались. Ведь вы умеете, отчего же не танцуете?» — «Нет», — отвечала Надя чуть слышно, вся пунцовая.
Немного спустя подходит сын учителя к Вале. Та тоже отвечает отказом. «Хороши мои сестрицы», — шепнула я гувернантке, радуясь от души, что меня не видно, и кавалер не может ко мне подойти. «Буки!» — шепнула мне Ал. Ник.
Детский вечер кончился в 9 часов. Александра Николаевна была какая-то сумрачная. «Господи, — думала я. — Вот, видно, она теперь думает, как от нас отделаться! Ей нужно к брату-студенту, который сидел в саду, она бросила бы нас, она в уме бранит нас».
Наконец я не выдержала: мысль, что Ал. Ник. хочет отделаться от нас поскорей, перешла уже в полную уверенность. Я предложила идти домой...
Мама очень огорчилась, узнавши, что Надя отказала сыну учителя танцев.

25 июня 1888 года
Ура-а! Едем в понедельник в Нерехту! Наконец-то! Даже не верится, правда ли это, что мы уже второй год живем
в Ярославле? Мы уехали из Нерехты 23 февраля 1887 г-
да, на второй неделе Великого поста, в понедельник, и
16 месяцев уже не видали ее. Господи, вот так счастье!
Мама всячески старается охладить нашу радость, рассказывая о холодных приемах родственников, о неудобствах жизни в гостях (тогда как мы едем домой). Но все старания окажутся тщетными: я всегда буду радоваться, если поедем в Нерехту, буду рада всякой новости о ней, буду всегда любить ее. Это маме известно, а между тем она чуть не плачет при мысли о том, что ее милые детки (не я в том числе, конечно) оставляют ее на целую неделю одну. Самая лучшая радость не обойдется у нас без дрязг. Ну да что! Стоит ли писать пустяки? Одно слово: едем в Нерехту!

14 июля 1888 года
Сегодня мы познакомились с Сергеем Николаевичем, братом Ал. Ник., и гуляли с ним в роще. Он мне очень нравится: человек очень умный и оригинальный, это я заметила и в Александре Николаевне. С.Н. был в партикулярном платье, чему я была очень рада, так как, хотя мне смешно и стыдно в этом сознаться, — я его боюсь в студенческом мундире. Право, во мне есть дикарь, и самый упрямый: чтобы познакомиться с С.Н., мне нужно было собрать все присутствие духа, к тому же он оказался до того утонченно вежлив, что я чуть было совсем не потерялась. Он все время говорил с мамой, а я все слушала, слушала. Ал. Ник. даже заметила: «Как вы внимательно слушаете, Лиза!..»
Дело подруги Маргариты уладилось: она была у губернаторши и рассказала все свои обстоятельства. Губернаторша обещала похлопотать за нее, чтобы ей позволили держать экзамен в наш класс. Она теперь готовится, просила меня прийти к ней. Я была так рада...

21 июля 1888 года
На танцы пошли сегодня все вместе. Александра Николаевна восхищается мной, постоянно говорит маме: «Как мило Лиза танцует, как она грациозна». А та не верит: ведь это просто нелепость, Лиза, неуклюжая, быстрая, резкая во всех движениях, и вдруг... грация?! Да еще где? В танцах?!
Мне самой смешно. Ведь, кажется, во мне нет ничего хорошего, красивого, грациозного, уж, видно, я такая родилась. Ал. Ник. после танцев меня спросила: «Ну, Лиза, ведь можно увлечься танцами? Как вы теперь думаете?»
Я колебалась с ответом: еще никогда не увлекалась ими, но «нет» не шло с языка. «Посмотрю я на вас, как на аллегри будете танцевать». — «Да разве я буду, — сказала я удивленно, — ведь у меня знакомых нет...» — «Будут, я вам представлю гимназистов и студентов», — решительно ответила она.
«Вот те на», — подумала я. До сих пор я не имела ни малейшего желания познакомиться с кем-нибудь из них, даже со страхом об этом думала, а тут... Ну, да аллегри еще не скоро будет.
Приехала бабушка. Я так обрадовалась, будто бы сама в Нерехту уехала. Привезла огромную корзину смородины, на варку и для еды.

31 июля 1888 года
Бедная Маргарита! Она начинает сомневаться, позволят ли ей учителя держать экзамен. А если нет — то она пропала. Мы с ней думали, думали, как уладить дело. Но куда ни кинь — все клин. Она рассказывала мне свою историю. Она незаконнорожденная дочь дворянки, бывшей классной дамы. Та привезла ее шести дней к крестной — так Маргарита называет приемную мать, обещала платить деньги. Поплатила 4—5 месяцев и исчезла. Ни писем, ни денег на воспитание. Так и осталась Маргарита у бедных мещанок. Отдали они ее в сиротский дом на казенное содержание, думали, поддержка потом будет, и вот — выключают! Куда ей идти со свидетельством 4-го класса и 20 рублями в кармане (это ей выдаст казна)? Мы думали... Я предложила поступить хоть в горничные (как это ни глупо с первого взгляда). «Ой, что это? А крестная-то? Она ведь меня так любит, она не допустит!» — «Вот тебе на! Я думала, что она тебя не любит, ты ведь ей в тягость?!» — вскричала я. «В том-то и дело, что любит, если бы она отказалась от меня, бросила бы на произвол судьбы — лучше бы было, а то ведь жаль», — был ответ. Я рассердилась: ничем-то я не могу ей помочь, экая я дура!
Кстати, Маргарите приснился сон: крестная сказала ей: «18 августа почки распустятся, тогда ты и жить не захочешь». Странное предсказание! Вдруг оно сбудется?

6 сентября 1888 года
Что за сонное царство! Будни — гимназия, потом обед, чай, уроки и ужин. И хоть бы сестры чем-нибудь дельным занялись, все глупости. Они хоть вместе, а я все одна.

11 октября 1888 года

Что за жизнь! Ей-ей, нет ладу,
Нет в избе покою.
Споры, брань, одну досаду
Терпим мы с женою.

Эти давнишние стихи можно с небольшими изменениями вполне применить к нам, то есть по крайней мере ко мне. И правда: в доме нет ладу, ссоры, брань, нотации... Просто с ума сойти можно! И все это на меня, несчастную, сыплется беспрестанно, так что я даже не успеваю и вопроса себе задать: «За что? Почему?» Всегда виновата, решительно во всем! Не понимаю, наконец, как это выходит, что одна я причина всех зол и бедствий нашего дома. Нет ничего фальшивее, хуже моего теперешнего положения, как в гимназии, так и дома. Но там по крайней мере хоть все знакомые лица, здесь же... Право, точно между посторонними нахожусь. Я, правда, бываю иногда очень виновата перед мамой, бранюсь, когда очень рассержусь, детей наказываю, когда шалят, но неужели это такие ужасные вещи, что меня не переставая пилят за все это?
Единственная моя отрада (если можно так выразиться) — книги. Я читаю и забываю хоть часа на два всю ту цепь споров, ссор, выговоров, наказаний и т.д., которая опутала наш дом и никому из нее не позволяет выйти.
В дневнике я «изливать свои чувства и мысли» не слишком-то себе позволяю: мама может увидеть, да и к чему беспрестанно писать одно и то же? Только сегодня не удержусь, напишу все (но я не жалуюсь, Боже меня сохрани от этого!), да ведь не стерпишь наконец.
Сегодня Ал. Ник. вдруг у меня взяла книги на неделю! Читать, и то нельзя! Целую неделю без книг! Как вспомнишь (стыдно даже писать!), так и хочется разреветься, как пятилетнему ребенку, вырвать у нее книги и убежать.
Господи, Боже мой милый! Хоть бы ты прибрал меня поскорее! Ну, что за жизнь это, опротивела она мне до того, что я не знаю, куда деться! Бог законом своим запретил убивать себя. Кабы не грех — сейчас бы в воду или на рельсы. Никого, ничего мне не жаль, хоть бы умереть поскорее! Тогда в доме тише станет, нотаций мама не будет читать и нервов себе расстраивать, сестры не будут браниться, в доме было бы не житье, а рай. По мне отслужили бы панихиды, мне было бы очень весело. (Я читала, когда панихиду поют — душе покойника бывает очень весело.) Я увидела бы папу, Бога бы увидела, ангелов, святых... Папу целовала бы так, как при последних днях его жизни, были бы мы вместе.
Вообще если бы я умерла — хорошо бы было! Говорят, что те, кто боится смерти, — умирают, а те, кто не боится, — живут долго. Я вот не боюсь смерти (по-моему, очень глупо бояться того, что рано или поздно совершилось бы), да и умереть хочу, а смерть не приходит. Господи, Господи! Умереть поскорее!

10 ноября 1888 года
Это решительно невозможно! Позволять себе такую дерзость перед всем классом! Учитель говорит одной из лучших учениц: «Самостоятельно ли написано сочинение?» И при всем классе! «Я увижу, как-то вы напишете во вторник классное сочинение». Понимайте, как следует: вы меня обманываете, сочинения пишете не сами, а вот во вторник я увижу, насколько вы способны мыслить.
Когда он спросил меня, я сначала готова была закричать на весь класс: «Это дерзко, низко с вашей стороны так ко мне относиться!» Но ведь этого сказать нельзя. Пришлось ответить. Господи, унижение какое! Есть ли после этого правда? Я пишу сочинение, думаю, хотя очень мало, но все же думаю, моя работа оказывается одной из самых лучших, — и так оскорбить, насмеяться над ученицей при всем классе...
И это он говорит мне уже в третий раз!.. Мало того что придется писать классное сочинение, как будто на экзамене, нужно еще оправдывать себя перед ним: вот, мол, я все сама делаю! Никогда, никогда я не была еще унижена так, до последней степени, насколько может быть унижен человек! И ничего нельзя сказать в свою защиту, нельзя даже сказать ему, что такое подозрение в высшей степени низко и подло, что он может говорить это ученицам плохим, а не хорошим. Одним словом — нужно подвергать се¬бя насмешкам и замечаниям учителя, сколько ему угодно. И все это благодаря нашей нелепой системе школьного учения: полнейшее унижение, уничтожение личности и предание ее в руки машин в виде классных дам, и образование — в руки хитрых педантов. О, Господи, какое мученье!

12 ноября 1888 года
Ал. Ник. — лучший человек в мире — выходит замуж. И какая я дура: ведь когда мы были на именинах, то жених сидел почти напротив меня, но, видно, у меня такая способность — я не вижу никогда никого из мужчин, если бываю где-нибудь у знакомых.
Надя говорит, что он очень красив. Когда я спросила Ал. Ник., каков у нее жених, она как-то странно ответила: «Он молодой, очень красивый, сходится со мной во всем». Значит, и он — замечательно хороший человек. Похожи они друг на друга очень, как брат с сестрой. Я ото всей души желаю счастья Ал. Ник. в ее новой жизни.
Кроме этого, Ал. Ник. сообщила нам новость, почти такую же радостную: она останется и будет у нас репетировать!
Милая моя Александра Николаевна! Сегодня вечером мы даже не читали, а сидели работали и разговаривали — точно прощались с нашей Ал. Ник. Она ведь после обручения будет почти жена, а это так странно кажется.

13 ноября 1888 года
Видела я сегодня Ал. Ник. Я шла в гимназию. Смотрю — парочка, веселая, молодая, счастливая. «Это она», — подумала я. Но ведь, может быть, и не она, может быть, и другая барышня идет под руку со студентом. «Это так неловко», — вдруг долетело до меня со знакомым произношением буквы «л». Сомнения нет — она! Я шла по другому тротуару. Шла, не смея взглянуть на эту счастливую парочку, стараясь идти так, чтобы они меня не заметили, и была так счастлива! Так вот она, любовь-то, счастье-то! Я никогда еще не видала любви, такой, как в романе, а теперь вижу. Все это так ново, так странно для меня. Читаем в романе: так просто, естественно кажется, а на деле не то. Когда я читала про любовь, я не понимала: как это любят, признаются в любви, делают предложения. Но мне все казалось естественным: ведь роман. А как на самом деле увидела, то начала понимать, как все делается, хотя еще и не совсем.
Когда Ал. Ник. сказала нам, что на душе у нее радостно и хорошо, то я подумала: а хорошая, должно быть, штука эта любовь! Ведь тогда все кажется хорошим, а это должно быть очень весело.
Представлю себя на ее месте, только без жениха, конечно, и не невестой, а так просто: ну, и я люблю, не знаю кого, ну, положим, горничную Сашу или какую-нибудь из воспитанниц... И тогда мне все начинает казаться в розовом свете! Уж не полюбить ли мне в самом деле кого-нибудь из наших? Воспитанницы есть очень хорошенькие, поют хорошо, стройненькие, ведь полюбить можно. И вдруг тогда я буду счастлива... Только способности-то и умения у меня на это нет, а то бы я постаралась.

25 ноября 1888 года
Что со мной делается? Вчера вечером прочла роман «Старый дом» и все думала о Борисе. Мне было ужасно досадно, отчего я не родилась в начале нынешнего столетия, и не в высшем обществе. Тогда я увидала бы и познакомилась с ним непременно. А тут — ходи себе в гимназию, учись, а Борис хоть и не учился, а знал гораздо больше меня. Мне было завидно, я представляла себе его дом, обстановку, книги, его брата, как его везли в крепость, что он там делал, и вдруг — спросили из истории. Я ждала этого и выучила урок, но отвратительный рыжебородый Венька спросил — о ужас! — Северо-Американскую войну, а учим мы Семилетнюю. Конечно, я сказала слова три и замолчала. А на уме все был Борис: представляю себе, как его допрашивает великий князь... А тут Венька говорит: «Что же вы дальше-то ничего не помните?» — «Ну, — думаю, — мучение!»
Но за историей был французский. Я знала, что меня спросят — была литература, — и была спокойна, все думая о нем. Но случилось то, чего я уж никак не ожидала от самой себя. Нам задано было рассказать содержание трагедии Корнеля «Сид». Я по-русски знала и не сомневалась, что отвечу по-французски. Не тут-то было: не успела сказать и половины — запнулась, по-русски знаю, по-французски выразить не умею. Покуда размышляла, Наташка разоралась, поставила мне пару, велела писать урок. До такого срама я еще никогда не доходила. Мало того, велела мне прийти в 4-й класс ответить урок, вместе с П. (и та тоже).
Ну, и ответили: как бомбы вылетели из класса и промчались по залу. Стыд-то какой! Но — надо делать хорошую мину при плохой игре — и я следую этому мудрому изречению.

2 декабря 1888 года
Ал. Ник. отказала жениху! Отказать человеку, уже обрученному с ней, уже имевшему на нее право, — это я не знаю что такое!.. Чувствую, что не могу уже смотреть на нее как прежде, мне кажется, что впереди ее стоит отверженный жених. Я никому ничего никогда, конечно, не скажу, но... нехорошо все-таки поступила Ал. Ник. Человек должен быть прежде всего человечен, а она поступила с женихом безжалостно. Она теперь такая веселая, ласковая, все смеется, даже лицо ее как будто похорошело. Но взглянуть прямо на нее я не могу. А еще три недели тому назад я видела их вдвоем такими счастливыми...

14 декабря 1888 года
Давно не писала, не то лень, не то некогда было. Я ужасно люблю бывать у бабушки: там так тихо, тихо, хорошо. У нас в доме если тихо, то сонно все как-то, а у бабушки и тишина имеет прелесть.
Бабушка вчера мне свою жизнь рассказывала, о маме, о дяде Коле. Теперь передо мной открыта вся жизнь нашей семьи. И, Господи, сколько несчастья рассказывала мне бабушка, и все это так хорошо, естественно, что, право, заслушаешься... Кажется, будто две семьи — обе известные и уважаемые — сошлись для того, чтобы соединить горе и страдание и удвоить его на маме.
Обе бабушки испытали в жизни много горя, снося его твердо. И мама всегда справлялась с собой: всего два раза в жизни я видела в ней что-то похожее на отчаяние и слезы, но потом она становилась вновь молчаливой, терпеливой, терпящей...

19 декабря 1888 года
Сегодня француженка побранила меня и назвала умницей, способной девицей — за то, что я перевела из мадам Сталь. Удивительная женщина была мадам Сталь, ведь недаром назвали ее гениальной. В наше время таких нет. Семнадцати лет, когда наши девушки начинают только о выездах думать, она уже издавала «Письма о Ж.-Ж. Руссо». Хорошо сочинять. Мне иногда самой хочется что-нибудь написать, да все лень, все кажется, что не умею.
Скоро отпуск! Не будешь ходить в 4 часа домой по темным улицам, в грязь и ветер, в слякоть и мороз. «Домой, домой!» — радостно повторяют воспитанницы, бегая из класса в дортуар, из дортуара в класс. «Домой, домой!» — раздается везде, по всем углам комнат нашего огромного учебного заведения.
Вот, сияя улыбкой, растрепанная, с передником на боку, бежит воспитанница. В руках у нее целая груда книг и тетрадок, ей неловко бежать, но она летит стрелой, толкает подруг. Вдруг наткнулась на кровать, и вся ноша рассыпалась. «Что это вы, — замечает недовольная классная дама, — бежите, как полоумная какая! Смотрите, где ваши книги! Как вам не стыдно!» Но у воспитанницы ни малейшего следа стыда, напротив, лицо делается еще более радостным, и она на выговор отвечает: «Как же, ведь домой, Вера Александровна!»
В дортуаре, у средней кровати, какая-то воспитанница. Около нее собралась целая группа: кто надевает ей платок, кто застегивает пуговицу, кто связывает узел. Все уже собрано, она одета, укутана платком, начинается прощание. «Прощай, Маня, милая, напиши, коли будет время на Рождестве». «Прощай, Манька, прощай, душка, м

ПРИЛОЖЕНИЕ
ДНЕВНИК
ЕЛИЗАВЕТЫ ДЬЯКОНОВОЙ
И РУССКАЯ КРИТИКА


Первые издания «Дневника на Высших Женских Курсах» и «Дневника русской женщины» вышли в свет во второй половине 1904 года. То было время расцвета памятной всем политической «весны», бурное время культурно-общественного и социального обновления... В те дни с чрезвычайной яркостью выразился огромный интерес русского общества к политической жизни страны, и вместе с тем — к жизни учащейся молодежи, студенчества. Поэтому и Дневник курсистки Дьяконовой не мог не привлечь всеобщее внимание и остался среди массы изданных за то время социально-политических книг и брошюр весьма заметным литературным явлением, несмотря на то что автор Дневника стоял вне партий.
Русская критика серьезно и в большинстве очень сочувственно отнеслась к Дневнику — этому «редкому человеческому документу». Органы столичных газет и журналов посвятили оценке его многочисленные статьи, также и пресса провинциальных культурных центров не замедлила отозваться целым рядом газетных фельетонов и кратких характеристик.
В настоящее время весь критический материал собран, и на основании его следует заключить, что Дневник Е.Дья¬коновой рассматривался двояким образом: с его субъективной, психологической стороны, и со стороны объективной, исторической.
«Всякий «человеческий документ» следует рассматривать, главным образом, с двух точек зрения — исторической и биографической или, иными словами, определить, поскольку и как выразилась в нем личность автора и что привнесено им нового для характеристики современных исторических лиц и событий».
Такова была «формула» отношения почти всей критики к Дневнику, и обе ее точки зрения — историческая и психологическая — оказались одинаково ярко выраженными.

I

В нижеследующих главках сделана попытка сгруппировать (вкратце) как то, так и другое мнение.
«Дневник на Высших Женских Курсах» является историческим документом — драгоценным для характеристики умственных течений и настроений эпохи, во многих отношениях еще составляющей «сегодняшний день»... О дневнике с уверенностью можно сказать, что никогда автор его не считался с возможностью постороннего читателя... Ничего исключительно интересного, интересного самого по себе в этом дневнике нет. Все сводится к общественно-психологическому интересу жизни обыкновенного человека. При этом интерес усугубляется тем, что Дьяконова отнюдь не является «типичным» представителем нашей учащейся молодежи... Это не значит, что духовная жизнь Дьяконовой привлекает внимание своей оригинальностью, богатством содержания — повторяем: она заурядный, средний человек, и тем не менее она вполне искренно идет «своим путем». И ее дневник имеет неоспоримую ценность подлинного «человеческого документа»... Наше беспокойное время так мало способствует возможности спокойной и объективной оценки дневника Е.Дьяконовой. Когда для такой оценки настанет подходящее время, он будет признан очень важным историческим документом... И красота духовного облика этой, несомненно, типичной русской девушки станет общепризнанной, невзирая на ее ошибки и заблуждения». (М.Могилянский «Киевские Отклики»)
«Des ses mains est tombe le livre, dans lequel elle na rien lu», — сказал бы про нее Мюссе... Дьяконова была не глупа и способна к занятиям, она была, может быть, умнее и способнее большинства своих товарок, но по природе своей, по слишком малому количеству нитей, связывавших ее с жизнью других, она могла бы быть счастливой только при безмятежном существовании в недрах родной семьи, только в положении щепки, спокойно лежащей на берегу. Какой-то фермент, с юношеских лет занесенный извне или культивированный дома, развил в ней брожение, не соответствовавшее ее мирной природе. И она попала в реку жизни и, не отходя от берега, закружилась и забилась в напрасных потугах стать не тем, чем она была. Разлившийся поток на минуту подхватил ее и даровал ей жизнь; но она оставалась с боку движения и при малейшей убыли воды опять очутилась у берега, и опять начались круженье одиночества, безжизненность, тоска...» (И., «Русские Ве¬домости»)
«Сама Дьяконова чувствовала себя «одной из многих» и такою, на самом деле, была. Слабая, бесцветная, по-русски пассивная и по-русски искренняя девушка, писавшая дневник, внушает симпатию, смешанную с чувством жалости и грусти... Написаны дневники простым, наивным языком, который гармонично сливается с бесхитростным и грустным содержанием». (Л.В., «С.-Петербургские Ведо¬мости»)
«Главный интерес автобиографии Дьяконовой состоит именно в том, что есть очень много русских девушек, похожих на нее, как по внутреннему душевному складу, так и по внешним условиям, в которых совершается их жизненная борьба. Таким образом, Дьяконова представляет собою как бы тип, развивавшийся на общем сером, чеховском фоне нашей русской жизни... Научными занятиями она интересовалась сравнительно мало, но постоянно ставила себе разные общие религиозно-философские вопросы о Боге, о бессмертии, о нравственном идеале, между тем как не только разрешение, но даже и правильная постановка таких вопросов едва ли была ей по силам...» («Русская Мысль»)
«Мне кажется, самая большая заслуга книги г-жи Дьяконовой сводится именно к тому, что героиней является не человек, по своим основным свойствам широко шагнувший за пределы свойств даже недюжинных людей, а именно одна из многих русских девушек, глубоко честных, искренних, правдивых, молчаливых, но стойких и сильных, идущих исключительно за влечениями сердца и подчиняющих честному убеждению души всю свою жизнь, все свое личное счастье. Мне кажется, что огромный смысл «Дневника Елизаветы Дьяконовой» сводится именно к тому, что это не вычурная героиня, не влюбленная в себя Мария Башкирцева, а скромная, умная, честная русская девушка, понявшая необходимость эмансипироваться от мертвящей обстановки полутюремной жизни... «Дневник Елизаветы Дьяконовой» — это история одной жизни, и история одной души. Но эта жизнь, эта душа — не жизнь и не душа Елизаветы Дьяконовой, родившейся в таком-то году и скончавшейся тогда-то. Героиней этого «Дневника» может смело назваться и девушка из холодного Архангельска, и из жгучего Крыма. И коренная русская девушка, и девушка из инородцев... Сознавала ли это или бессознательно вела свой «Дневник» Елизавета Дьяконова, — я не знаю. Но для меня черты ее характера — родовые и видовые черты целой массы русских девушек. И перипетии ее жизни — это перипетии жизни целой массы русских девушек, познавших необходимость учиться и развиваться, сознавших необходимость принять — хоть бы в виде молекул — активное участие в культурно-историческом движении человеческого духа, развитии человеческой личности». (Протей, «Биржевые Ведомости».)
«Если бы Дьяконова не оставила нам дневник, в котором с подкупающей правдивостью и простотой отметила все, что ей казалось заслуживающим занесения на его страницы, — были ли это собственные душевные настроения, или события, соприкасавшиеся с кругом тех интересов, в которые она погрузилась с головой, — то имя этой девушки... вероятно, затерялось бы бесследно. Но в дневнике сказалась такая интересная, такая яркая страница из истории женского самосознания, что каждый, кто займется вопросом о судьбах русской женщины на грани между минувшим и настоящим веком, не в праве будет обойти и записок Елизаветы Дьяконовой». (Н.Н.В-ль, «Новое Время»)
«Перед нами дневник бестужевки, курсистки второй половины 90-х годов. Типичен ли он как характеристика женской молодежи этих годов? Найдем ли мы в нем черты, специально выделяющие эти годы как особый исторический момент? Нет! Безусловно не найдем... Внимание Елизаветы Дьяконовой поглощено курсовыми делами, лекциями, вопросами веры и религии, философией, даже голодающими, даже женской эмансипацией. Но все это не связано никакой глубокой идеей, не окрашено ни малейшим политическим смыслом... Процесс созидания идеала может быть — для человека без друзей, каким была Дьяконова, — только в свободной школе и в свободной стране. При этих условиях жизни дневник хотя и средней курсистки, несомненно, отразил бы иные мысли и иные интересы... Вторая часть, «Дневник русской женщины», не имеет права быть озаглавленной таким образом. Бред нерв¬нобольного человека не может быть типом нормальной жизни и никоим образом не может характеризовать русской женщины. Любовь, окрыляющая человека нормального, превращает автора книги во что-то свихнувшееся, экстравагантное... Но, отдав долг ее страданию, хочется облегченно вздохнуть и сказать: «Долой узость личной жизни! Да здравствует участие в борьбе и в живых общественных стремлениях! Заря грядущей жизни... обещает вывести на большую дорогу... Там падут оковы женского рабства!» (Н.Ценковская, «Правда»)
«Не часто приходится иметь дело с таким законченным «человеческим документом», с такой свободной и прямой исповедью молодой души... Но правды много в дневнике этой бедной русской девушки, столь одаренной от природы, столь жадной к жизненным впечатлениям... Одним Дьяконова может показаться чудачкой и исключением, другим — оригинальничающею бесцветностью; об ее личном характер возможны споры, едва ли нужные. Но ее типичность вне спора. И когда будущему историку понадобится документ для определения настроений русской средней интеллигентной девушки на грани двух веков, пережитой нами, он найдет его в дневниках Дьяконовой. Это будет документ — не больше. Он потребует критики и сопоставления с другими современными свидетельствами, но сведения, которые он даст, будут ценны. И если нужен будет моральный приговор, то он будет в пользу автора и представляемого им типа, он будет новым лучом в ореоле, которым мы привыкли окружать русскую передовую девушку». (А.Г., «Сын Отечества».)
«Я — новый человек, и моя обновленная жизнь требует новых людей» — говорит Дьяконова. Нет, не новый человек, а неудавшаяся, неосуществившаяся возможность нового человека. В этой девушке были все элементы для организации нового человека, но они не вышли из потенциального состояния, и вся масса энергии была затрачена на ту злосчастную работу саморазрушения специально-русским изуверским самоанализом, которая истерла много подобных возможностей, стиснутых гнетущим укладом жизни безотрадной иссушающей эпохи идейного бездорожья... При всей своей неопределенности, беспочвенности, безличии, Дьяконова была все же слишком сложной натурой для того, чтобы жить растительной жизнью, — для иной же жизни у нее не было данных. Постоянно одинокая, она искала, вернее — желала «людей», но «люди» в это время выходили на работу, они спешили, боясь опоздать, и в предрассветной мгле не заметили робкой одинокой фигуры девушки с широко раскрытыми глазами... Что станет с ее книгой? Теперь пока она с надписью «Caveant consules» займет видное место в библиотеке ее младших сестер, а потом за ней останется единственное значение — грустного исторического документа, свидетельствующего великие страдания ее «поколенья, проклятого Богом». (Леон. Гиринский, «Северный Край»)

II

Таков, в общих чертах, приговор Дневнику Е.Дьяконо¬вой с точки зрения общественно-исторической. Но более многочисленная группа писателей, не довольствуясь этой темой, поставила целью критики личность самой Дьяко¬новой, анализируя ее Дневник как результат «страстного, сильного духа, недюжинного ума и крупного литературного таланта».
«Я глубочайшим образом убежден, что через многие сотни лет, когда люди сумеют хоть немного уладить свои житейские материальные беды, научатся жить вместе так, как живут хотя бы лучшие из зверей, тогда настанет царство душевное. У человека будет и время, и желание поразобраться в том, в чем теперь мы разбираться не поспеваем: в самом себе. И вот тогда, по инициативе всего мира, будет основана гигантская библиотека, в которую каждый житель земли должен будет сделать свой вклад: книгу своей жизни... Вопрос, конечно, в том, насколько значителен, восприимчив каждый человек и сколько собственных мыслей вызовет в нем совершающаяся вокруг него жизнь. Но за одну-то мысль, за одно слово, может поручиться каждый из нас. И эту мысль, это слово каждый должен сказать, записать, передать наступающему поколению. Иначе жизнь этого человека потеряна для бытия безвозвратно... Таким «словом», по-моему, является и дневник Елизаветы Дьяконовой. Исключительный по простоте и правдивости, он целиком передает читателю ее душу». (А.Зенгер, «Русь»)
«Несчастный отец! Нет у меня негодования против те¬-
бя. Ты не ведал, что творил»... Ибсеновская драма, обошедшая мир, — лишь грустный анекдот в сравнении с бес¬смерт¬ной драмой, заложенной в этих простых строках «Дневника». Когда-нибудь — будем надеяться — сойдет просветление на человека, и он с ужасом вспомнит о многочисленных жертвах своей разнузданности... И тогда яркая драма Ибсена найдет себе место в музее среди отживших, мучительных воспоминаний, а приведенные строки ярко засияют над обновленным человечеством, как восставшая, единственная и всесветная религия, — Бог любви, проникновения и всепрощения... Я весь под впечатлением прочитанной книги, этой удивительной исповеди жившего рядом с нами человека. Об этой книге — об этой жизни, разрезанной на страницы, раздробленной на слова, можно бы говорить без конца... «Дневник» скоро найдет себе достойного оценщика, который поставит его как литературное произведение рядом с другим «Дневником» русской женщины — Дневником Марии Башкирцевой». (Федор Фальковский, «Новости»)
«Дневник» Дьяконовой — замечательная вещь. Читая его, лишний раз убеждаешься, какие мы все жалкие кроты, как мы тупо-близоруки, лишены чутья. Жалуемся на жизнь, на скуку и серость ее, на отсутствие красоты в ней, а красота эта рвется, стучится в жизнь, просит приюта, ищет места, и, не найдя себе отклика, измученная, разбитая, больная умирает. И весь «Дневник» Дьяконовой есть история одинокого умирания...
На страницах последнего тома «Дневника» выступает новый, самый могучий и талантливый писатель — сердце, сердце чистой, любящей и, я прибавлю еще, русской, тургеневской девушки. Тут дальше идет уже как бы не дневник, а одно сплошное, на сотне страниц подернутое дымкой глубокой и скорбной грусти, чудное стихотворение в прозе...
Тургенев писал: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! — Не будь тебя, — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? — Но нельзя не верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Я всегда восторгался и ободрялся этими словами Тургенева... И вера в эту великую народную душу давала нравственные силы... Такое нравственное успокоение и утешение дало мне и стихотворение в прозе Дьяконовой, последний том ее «Дневника»... Мне было больно, местами нестерпимо больно за эту чудную страдающую душу русской девушки, но меня вместе приводило в восторг сознание, что такая душа была, что такие души есть и что это — душа русской интеллигентной девушки...
Грустный, ужасный конец. Разве в жертву смерти, а не на подвиг жизни пригодна была разбитая душа? Проклятие тем условиям жизни, среди которых не могут жить прекрасные и благородные души, и да загорится, наконец, новая жизнь, при которой все живое, все чистое и все светлое будет жить и крепнуть, а не гибнуть и разбиваться. Живые души нужны жизни, а им нужна «живая жизнь». (Я.Усмович, «Русское Слово»)
Василий Розанов, считая «Дневник» Дьяконовой «од¬ной из самых привлекательных русских книг по ее чистому и всеоживляющему тону, по множеству непосредственных, «из природы» наблюдений», — в своей статье о «Женском университете в Москве» говорит:
«Женщины — вечные популяризаторы, талантливейшие. Без помощи их специально мужское образование останется каким-то не ходким, бескрылым, тяжеловесным, косным. Поэтому если новый женский университет и не даст нам Ломоносовых или Менделеевых, которых совершенно и не нужно ждать, то он даст нечто большее: такое же подвижное, живое, благородно-веселое общество, каковое было в Греции перед зарею христианства и было во Франции, Италии, Германии и всюду в Европе в пору Возрождения.
Прочитайте два тома интереснейшего «Дневника» г-жи Дьяконовой, бывшей слушательницы Высших Женских Курсов. Во-первых, до чего все это русское, «Русью пах¬нет», если сравнить этот непритязательный «Дневник» с гениально-порочным «Дневником» полуфранцуженки Баш¬кирцевой. Сколько здесь разлито души, дела, задумчивости; какие прекрасные страницы посвящены религии, раз¬мышлениям о смерти. Сколько заботы о народе, о детях, о семье, — заботы не фактической (по бессилию), но по крайней мере в душе. Все это ей дали или точнее в ней пробудили «курсы», куда ее не хотели пустить... Через ряд хитростей... девушка вырвалась на волю и, занявшись высшим образованием, превратилась из наивного ребенка в ту задумчивую, размышляющую и серьезную душу, которая отражается в «Дневнике» ее. Десятки и, наконец, сотни и, наконец, тысячи таких блуждающих по России, по ее уездам и губерниям и, наконец, по загранице душ засветят всюду тот фосфористый и мягкий свет, какой бросают от себя кометы, эти тусклые и длинные тела с загадочным ходом и загадочной природы». («Новое Время»)
«Если интерес всякого дневника заключается не столько в изображении событий, сколько в том, как автор переживал их собственной душой, то дневники г-жи Дьяконо¬вой богаты и фактическим материалом, и внутренней работой писательской души. Но в какой мере, положим, дневник Башкирцевой проникнут самолюбованием и рисовкой, в той же мере «дневники» Елизаветы Дьяконовой исполнены прямоты и строгого отношения автора к себе самой... Что касается парижского дневника, то в нем живо изображено французское студенчество, наши соотечественники за границей, а главное — ее личный роман без взаимности... Но и эта платоническая страсть рисует нам еще более благородный и мечтательный тип девушки, встречающийся все реже и реже в наше время... Мечты Дьяконовой «онародиться» вместе с любимым человеком и одухотворить общественным идеалом свою личную жизнь разбились в тот момент, когда Дьяконова убедилась, что ее герой в отношении женщины «такой же, как и все французы». На самом нежном и сильнейшем чувстве были подорваны ее силы к жизни... Если прав Л.Н.Толстой, когда говорит, что «писатель дорог и нужен нам только в той мере, в которой он открывает нам внутреннюю работу души», то дневники г-жи Дьяконовой, независимо от фактического материала об умственной жизни русской молодежи, знакомят нас с оригинальной, идеалистически настроенной женской душой, полной мудрости и страданий»... (А.Фаресов, «Исторический Вестник»)
«Что такое жизнь? «Жизнь есть творчество, — ответила бы я, если б мне кто-нибудь задал такой вопрос. — Твор¬чество непрерывное, в нем радость, в нем счастье»... К этому выводу, высказанному в одну из спокойных минут размышления о жизни, пришла Дьяконова после непре¬рывного ряда болезненных сомнений, исканий и порывов. Наделенная тонкой и впечатлительной душою, необык¬новенной способностью самоанализа, беспощадно-совест¬ливого в стремлении разобраться в противоречиях действи¬тельности и идеала, она имела все данные стать одной из лучших участниц в творческой работе жизни, как она ее понимала. «Человек долга и ответственности перед самим собой»... покойная Е.А. была вместе с тем и человеком ши¬рокого общественного запроса. Она была одарена уди¬вительной ясностью мысли, помогавшей ей формулиро¬вать для себя самой поразительно метко и вместе с тем просто самые сложные вопросы, и нет сомнения, что она нашла бы естественный, честный и разумный выход из мучивших ее противоречий, отдавшись творческой работе жизни, если бы судьба, в числе прочих благ, послала ей необходимейшее — здоровье, которое было у нее подточено печальной, «специфической» наследственностью и подо¬рвало силы». («Вестник Европы»)
«В пустынных степях аравийской земли...» — в пустынных грудах книг, ежедневно выходящих на русском языке, давно уже не было ничего столь прекрасного, столь искреннего, столь жизненного, как «Дневник русской женщины». Дневники — труднейшая литературная форма вообще. Всемирная литература очень небогата дневниками, которые могли бы претендовать на ценность и интерес. Сочиненные дневники даже под пером талантливейших авторов обыкновенно бывают лишены самого главного — несомненной правды. Самый гениальный, самый художественный вымысел в конечной своей цели имеет ведь воссоздание жизненной правды. Так насколько же интересна эта правда сама! Обыкновенно, впрочем, в дневниках-то и не бывает правды. Самый искренний человек в дневнике не может избежать рисовки — хотя бы перед самим собой. Это — почти закон природы... Совсем другое впечатление дает дневник Дьяконовой. Эта женская душа сразу приковывает читателя своей прекрасной чистотой, нежной беспомощностью страдания, скромностью и энергией, девственностью любви и грустью одиночества — созданного не мечтами о принце, как у Башкирцевой, но великим общечеловеческим чувством — жаждой любви. Тихая трагедия Дьяконовой так близка и понятна!.. Роман ее с доктором-иностранцем — печальный роман, едва мыслимый в наше время. Ни один, я глубоко верю в это, — ни один беллетрист не создал бы теперь такого чистого, такого грустного романа. Это — апофеоз любви... Ты — без греха и без укора, русская женщина! Поклон тебе до земли! Не пресеклась преемственность от женщин Пушкина, Гончарова, Тургенева, Толстого — до наших дней. Елизавета Дьяконова — плоть от плоти их и кость от кости их. Ее кристальная душа — несомненно — новой русской женщины — была наследницей их прекрасных душевных сокровищ. Без мучительной сердечной боли нельзя читать эту драму — и нельзя примириться с гибелью этой чудной девушки». («Приазовский Край»)


III

В критических отзывах, как это уже можно заметить, весьма часто встречается сравнение Елизаветы Дьяконовой с знаменитой Марией Башкирцевой. К сожалению, эта чрезвычайно интересная во многих отношениях литературная параллель не получила своевременно в русской журналистике самостоятельной разработки. Но такое обстоятельство можно объяснить более самым моментом появления Дневника Елизаветы Дьяконовой — в дни зна¬менательных политических событий, — чем отсутствием или нежеланием критики.
Вот еще несколько характерных замечаний по этому поводу.
«Невольно вспоминается другая русская девушка, «анор¬мальное существо, которое появляется в той или другой стране один или два раза в поколение», говоря словами Гладстона. На 4 года жизнь Башкирцевой была короче жизни Дьяконовой, но какая разница в содержании жизни этих двух сестер... Одна с блистательными всесторонними дарованиями, волнуемая «чудовищными по силе и деятельности» чувствами, с невероятной энергией, захватывающей все, что можно было захватить, сгорела на пороге заслуженной славы; другая — шесть лет изо дня в день пыталась нащупать почву, не решаясь, однако, твердо ступить куда-нибудь, — шесть лет пыталась и истаяла, не пойдя дальше попытки. Башкирцева погибла бы, наверное, и без чахотки, погибла бы потому, что ее безумно напряженная, беспорядочная, но вместе с тем колоссальная затрата энергии не могла не испепелить хрупкого 23-летняго организма. Дьяконова — покончила с собой, потому что не нашла для себя места в жизни; она постоянно чувствовала себя лишней, ненужной и, наконец, ушла». (Леон. Гиринский, «Северный Край»)
«Талантливая, много обещавшая, оригинальная Башкир¬цева вместе с талантливостью, оригинальностью и прочи¬ми положительными качествами обнаружила в своем дневнике и немалую дозу тщеславия, эгоизма, изломанности; она вся полна думами и мечтами об успехах, о славе, о первенстве над людьми. Дьяконова не говорит и не думает об известности, в ней нет тщеславия; о бьющем в глаза эгоизме не может быть и речи. И однако, если вы пожелаете узнать, кто проявляет больше интереса к людям, кто чаще думает о них, кто более общителен, вы должны будете признать, что во всем этом Башкирцева возьмет перевес над Дьяконовой. Тщеславие и стремление к славе сами по себе требуют усиленного внимания к мнению других. Тщеславный человек интересуется жизнью соседа, потому что сосед для него — не ничтожная величина, а нечто, с чем надо считаться для собственного преуспеяния... С этой точки зрения Башкирцева, несомненно, заботилась о людях. Она была связана с ними крепкими нитями, и без такой связи нельзя представить себе ее существования. Люди входили необходимым элементом в ее мечты о будущем устройстве жизни... И этим деятельным стремлением к закрепощению своей связи с людьми Башкирцева неизменно притягивалась к земле и к жизни; она горела жизненностью и, вероятно, осталась бы живой всегда, сколько бы ни прожила. В Дьяконовой с самой той минуты, как она знакомит нас со своей личностью, живет отчуждение от людей. Она не имеет интереса к ним и в этом сходится с очень большим числом мужчин и женщин, не оканчивающих, однако, жизнь так трагически, как она. Но причина ее несчастья и основной мотив, приведший к конечной катастрофе, заключаются именно в глубоком индифферентизме к существованию других и неизбежном вследствие этого баюканье собственной отчужденности от мира». («Русские Ведомости»)
«Покойная Елизавета Дьяконова задалась тою же целью, что и Мария Башкирцева, — написать «дневник», который послужил бы «фотографиею женщины», но у Башкирцевой получились негативы несколько драматизированных, театральных поз, когда как Дьяконова верна правде и реальна до последнего штриха. Судьба и обстоятельства жизни этих двух выдающихся русских девушек хотя и несколько различны, но их эксцентричная талантливость одинакова. Обе они стремились к каким-то при¬зрачным, «высоким и далеким для жителей земли, как чуждые планеты, идеалам, и обе трагически погибли, при¬неся себя им в жертву». («Петербургская Газета»)
«Дневник — сама искренность; в этом отношении он антипод литературному кокетничанию Марии Башкирцевой перед зеркалом общественности — он искренен до такой степени, что невозможно себе представить его появление в свет при жизни автора. Только после трагического конца его автора в горах Тироля стало возможно сделать этот «заветный мир души моей» достоянием публики». (Гребнезор, «Севастопольский Вестник».)
«Интерес дневника Дьяконовой заключается не в том, чтобы автор его был особенно выдающеюся или талантливою личностью; напротив, Е.А.Дьяконова была «одна из многих», как она сама себя называет в первой части дневника. В этом отношении ее дневник не может быть сравниваем с известным дневником талантливой Марии Башкирцевой, но зато он превосходит последний своей простотой и отсутствием всякой показности». («Русская Мысль»)

А.Дьяконов, племянник автора,
составитель четвертого издания книги

Дьяконова Е.

00.09.2004

Автор: 
Источник: Мужское—женское

Дневник купеческой дочери, курсистки Елизаветы Дьяконовой почему-то сравнивают со знаменитым дневником аристократки, художницы Марии Башкирцевой, вернее, противопоставляют их — не в пользу Башкирцевой. «Елизавета Дьяконова задалась той же целью, Что и Мария Башкирцева, — написать дневник, который послужил бы «фотографией женщины», но у Башкирцевой получились негативы несколько драматизированных, театральных поз, тогда как Дьяконова верна правде и реальна до последнего штриха. Судьба и обстоятельства жизни этих двух выдающихся русских девушек различны, но их эксцентричность и талантливость одинакова. Обе они стремились к каким-то призрачным и далеким идеалам, и обе трагически погибли, принеся себя им в жертву», — писала «Петербургская газета» еще в 1905 году, сразу после выхода дневника. Имя Башкирцевой упоминается пару раз в дневнике Дьяконовой. Дьяконова дневник Башкирцевой читала и осталась не в восторге — девушки были полными противоположностями друг друга. Башкирцева была богата — Дьяконова бедна, Башкирцева была красива — Дьяконова считалась дурнушкой, Башкирцева часто и пылко влюблялась — Дьяконова так и не встретила избранника своего сердца. А главное — Башкирцева была эгоистично направлена только на себя, свои переживания и свои хотения, Дьяконова же мечтала прожить общественно полезную жизнь и покончила с собой, не дожив до двадцати восьми лет, убедившись, что для деятельной женщины не найти места не только в России, но и в Европе. Конечно, Мария Башкирцева была очень талантлива, но вполне возможно, что истинный талант Елизаветы Дьяконовой просто остался нераскрытым и невостребованным. Книга Дьяконовой могла бы стать Библией российских феминисток, ее полезно читать женщинам, ностальгирующим об ушедших благословенных временах, когда барышни и дамы были объектом для преклонения галантных кавалеров. Дьяконова примером собственной трагической жизни развенчивает миф о спокойной и достойной жизни не эмансипированных женщин в «дофеминистические» времена. Это умная, полезная и очень интересная книга. Живой голос одаренной и несчастливой женщины, дошедший до нас сквозь толщу полутора столетий.